Such a lonely day And it's mine The most loneliest day of my life Such a lonely day Should be banned It's a day that I can't stand Lonely Day — System of a Down
Порой по наследству передаются не только гены, недвижимость, плохие родственники — но и чувства. Например, чувство вины. Юнги прекрасно понимал, почему его мать настолько одинока. Пусть она это хорошо скрывала, но сам факт, что в ее жизни не было никого кроме сына, был красноречивее любых слов. Она стыдилась себя, своей мутированной генетики, проклятого вижена, которой не только уродовал реальность, но и портил жизнь другого человека — того самого, которому ты должен помочь самим своим существованием, дать возможность избавиться от всеобщей болезни и увидеть полноцветный мир. Ты не поможешь, человек навсегда останется цветовым слепцом, даже не узнав, что когда-то встретил истинного. Сам Юнги не испытывал стыда. Он осознавал, что не виноват, что таким родился. Однако в редкие минуты — пьянства ли, отчаяния — просто думал о том, кто же все-таки его человек. Мин же с подросткового возраста борется за истинность, за признание своей несовершенной природы, право видеть мир таким, каким он показался с рождения. Нет ничего зазорного в том, чтобы гадать, кто же все-таки принадлежит ему: девушка или парень, рост высокий или низкий, характер взрывной или спокойный. Фантазии быстро сходили на нет: в чем смысл гадать, если этот человек — недоверчивый или дружелюбный, тонкая кость или широкая, волосы темные или светлые — все равно о тебе никогда не узнает, если ты сам об этом не скажешь. А Юнги не скажет. Потому что в этом просто нет смысла, а еще все это предельно несправедливо. Это похоже на какое-то взаимное саморазрушение, потому что ты не можешь по-другому (родился таким), а у нее или него просто нет выбора (природа по рандомному жребию решила, что с «таким» будешь именно ты). Юнги и правда было практически все равно. Пока не встретил Чон Хосока. Пока не понял, что, кажется, это единственный человек, которого он не может назвать «уродливым», потому что красивый (изнутри и снаружи), поломанный, очень сильный, но при этом невероятно несправедливый к себе. Он недоверчивый, но всеми силами пытается казаться дружелюбным, у него тонкая кость, которую он скрывает за широкой одеждой, средний рост и насыщенные красные волосы с забавными бусинками, вплетенными в пряди. Чон Хосок — человек, которого Юнги не мог представить, этот мальчишка не вмещался в границы его фантазии, и Мин очень бы хотел, чтобы его не существовало. Потому что вина. Она незаметно текла у него меж кровяных клеток с самого рождения, пока не пробудилась и не ударила с оглушающей силой. Хосок заслуживает самого бережного и честного отношения, самой чистой и сильной любви, самой яркой и полноцветной жизни. А Юнги никогда не мог чисто и сильно, он не сможет бережно и честно и по самой своей природе он не способен подарить яркость и все когда-либо существующие краски. Не способен и не может, но очень-очень хочется. Особенно сильно, когда вспоминает, как этот тонкокостный красноволосый мальчик жался к нему, лежа на диване, и плакал. Снова плакал, потому что Мин в который раз за тот день довел его. Это было необходимо, Юнги понимал это. Хосок, скорее всего, тоже. Но больно было обоим, так же как и стыдно. Тоже обоим. Сейчас, впуская Чона в свою квартиру, акционист не видит и намека на те эмоции. Хосок не вернулся к прежнему поведению — нет больше того наивного доброго мальчика, но и слезы лить он прекратил, просто замкнулся в себе, стал более скрытным и недоверчивым. Что разумно: доверять ему больше некому. После того дня на элеваторе Хосок исчез. Даже Чимин, фактически его работодатель, был без понятия, куда пропал один из участников труппы. Несколько дней подряд он прикрывал его спину, подбирал замену для выступления, на шепотки в театре относительно того, что «любого другого сонсенним взашей бы выгнал и не вспомнил» равнодушно молчал. Пак примерно представлял, через что прошел его ученик, и каким бы эгоистичным тираном ни казался со стороны, эмпатия в нем была. Он искренне сопереживал своему рыжику, многое уяснил из того разговора и решил раньше времени не лезть. Никто не знал, что происходило с Хосоком эти три дня тишины. Скорее всего, танцор очень много думал, переосмысливал свою жизнь, и он точно поговорил со своими родителями — это Юнги знал наверняка. В каком виде и масштабе Чон все обсудил, было неясно, но разговор определенно был плодотворным, потому что по итогу младший сам позвонил акционисту. — Я согласен, — без всяких приветствий заявил. — Но у меня есть условия. Условие первое. «Никаких имен, хен. Я согласен все рассказать общественности, но ни свою фамилию, ни полные имена родителей я не буду упоминать». — Хорошо, — вполне легко соврал Юнги. Условие второе. «Они все еще мои опекуны, так что мы расскажем обо всем после 31 июля». Здесь Мин был полностью согласен — это было правильным решением, в первую очередь для безопасности самого Хосока. Он все еще несовершеннолетний. Дело не только в том, что он материально и юридически зависит от родителей, но и в том, что Хеджин и Кинсу вполне могут объявить своего приемного сына невменяемым и запереть в психушке. Поэтому еще целый месяц им придется молчать и не подавать ни одного намека на свои планы. Юнги не привык так, у него чесалась глотка от того, как хочется прокричать обо всем, что он узнал, прямо сейчас. Однако Чону было еще сложнее. — Ты на улице? В динамике просигналила машина, только подтверждая предположения Мина. — Да. — Сейчас два часа ночи, — недовольно констатировал мужчина. — Да. — Что ты делаешь так поздно на улице? Несколько секунд Хосок молчал, тишину разбивал лишь гул ночной трассы. А после он признался, сбивчиво, как будто снова вернувшись к прежнему неуверенно-застенчивому состоянию, что находиться в квартире ему после всего произошедшего стыдно. Он осознает все, что случилось, но квартиру ему купили родители, и продолжать жить в ней, параллельно строя планы о том, как предать этих людей, кажется совсем неправильным. Юнги слушал вполуха. Он не разделял метаний младшего относительно самоназванного «предательства», потому что оно таковым не было. Мин вообще не видел ни единой причины для угрызений совести. Однако уже через месяц наступят по-настоящему лихие времена, для Чон Хосока как минимум. Вряд ли ученые так легко примут нож в спину от сына и не скажут и слова против нахождения того в купленной ими квартире. Точно не станут. Наверняка выселят, забудут, отрекутся. Так что уже сейчас Хосоку нужно искать запасной аэродром для проживания. Апартаменты Юнги были идеальным вариантом. — Нет, хен… я не к тому, что… — Я там не живу, — сразу пояснил акционист. В «доме» он действительно не живет — только спасается, когда становится совсем невмоготу. Свою немощь на ближайшее время он как-нибудь переживет, а вот Хосок вряд ли. — Эта квартира пустует. Я ее не сдаю, сам там появляюсь очень редко. Ты никого не потревожишь и не сместишь, если беспокоишься об этом. И вот Хосок разувается и неловко проходит в его «дом», место комфорта и безопасности. До этого момента из посторонних здесь был только Чимин. Несмотря на все недомолвки и ссоры Мин всегда ему доверял. Сегодня в списке доверенных лиц стало на одного человека больше. Настолько больше, что этот человек будет здесь жить, а это уже абсолютно непредвиденное и шокирующее исключение из правил. — Я найду подработку и постараюсь вернуть квартплату, — все еще не проходя дальше прихожей, в пол бормочет Чон. — Я настолько плохо выгляжу? — изгибает бровь с вопросительным знаком Юнги. — Будто бы мне нужны деньги, и я решил наебать несовершенолетку, заселив в свою квартиру, чтобы содрать с него несколько миллионов вон? Хосок нервно сглатывает, но взгляд очень упрямый. Ему совсем не нравятся эти подачки в виде роскошных апартаментов в центре Сеула, за которые не нужно платить. Настолько не нравятся, что он так и не делает шаг внутрь, как будто метр вглубь — и его схватит риелтор, размахивающий бумагами на подпись перед лицом. Юнги не собирается уговаривать (и так все уже решено), потому проходит сам, сразу сворачивая на кухню, прекрасно понимая, что за ним последуют: — Я тебе уже говорил, что эта квартира никогда не сдавалась. Она не приносит мне денег, и я не хочу, чтобы приносила. Более того, я знаю, какая у тебя зарплата в «Театре 4:33», ее не хватит, чтобы и за аренду платить, и себя обеспечивать. Я разговаривал с Чимином, он не сможет ее поднять только для тебя. Это будет нечестно по отношению к другим новичкам. Ты только начинаешь свою карьеру, от материальной поддержки родителей отказался, будучи все еще несовершеннолетним. Считай, я просто стал твоим опекуном на ближайший месяц, это самое малое, что я могу сделать за твою помощь. Хосок проходит вслед за старшим и садится на самый край стула, прижимая к груди большой рюкзак, набитый самыми необходимыми вещами. Юнги прекрасно понимает, что Чону неудобно. Мало кому понравится чувство беспомощности и зависимости от другого человека просто потому, что на данный момент ты сам не способен себе помочь. Но для Хосока проблема наверняка лежит еще глубже: он же большую часть жизни провел в интернате, там, где общие комнаты, коллективный досуг, одинаковая еда, равные порции. Нет почти ничего своего. Даже ты сам не принадлежишь себе в полной мере. И вырвавшись всего несколько лет назад из этого нелепого слепка локального коммунизма, Хосок снова вернулся в положение, когда не может полностью себе принадлежать и самостоятельно распоряжаться своей жизнью. По-хорошему, танцору бы походить к психологу. Юнги даже готов оплачивать ему лечение, потому что очередную совместную психологическую сессию они вряд ли выдержат. Насильное вытаскивание всего дерьма наружу было болезненным не только для Хосока, но и для Мина. Еще никогда ему не было так тяжело смотреть на чужие слезы. — Что значит опекуном? — хмурит брови Чон, сильнее сжимая рюкзак в руках. — Не думай, что я буду следить за тем, как много алкоголя ты употребляешь и ложишься ли спать вовремя, — с усмешкой закатывает глаза акционист. — Просто крыша над головой. И продукты каждые три дня. — Я могу сам себе купить еду! — мгновенно нахохливается младший. — Конечно, можешь. Но тогда у меня не будет причины лишний раз тебя увидеть. Хосок удивленно распахивает глаза, не веря в услышанное, но уже через пару секунд снова хмурится и осторожно произносит: — Я могу неправильно понять твои слова, хен. Юнги нужна небольшая пауза. Он запрокидывает голову, мысленно спрашивая в потолок, верно ли поступает. Но Мин нисколько не сомневается в своих словах, он действительно хочет этого. Чуть опустив подбородок, мужчина сталкивается взглядом с чужим, который все это время неотрывно был направлен только на него. — Ты правильно понял мои слова. Хосок нервно облизывает губы. Он очень быстро разрывает зрительный контакт — взгляд начинает метаться по комнате, так же как и мысли в голове. — Пожалуйста, не играйся со мной, — шепчет. Юнги и не собирается, но после таких слов очень страшно оплошать. Он никогда ни с кем не встречался, со всеми партнерами у него были исключительно свободные отношения. С Хосоком так не получится. Этот парнишка все еще не входит ни в одну категорию миновой жизни. Просто Чон Хосок, брошенный поломанный ребенок, который просит любви и ласки. Его бы и правда к психологу, а после на вечное хранение в искренние добрые руки, которые будут обнимать, утешать и никогда не отпускать. У Юнги руки всегда холодные, немного грубые, они изрисованы чернилами татуировок и шрамами протестов. Но других нет. А обнимать и утешать очень хочется, пусть неумело. — У меня нет времени на игры, Хосок, — честно обещает. И он больше младшего пугается тому, на что их подписал.***
Юнги предполагал, что после дня на элеваторе Хосок будет наверняка ужасно голоден и, что еще вероятнее, он ни за что в этом не признается. Из скромности или упрямства — не важно, покормить ребенка все же нужно. Так что Мин заранее заказал доставку, а когда забрал пакет у курьера и начал раскладывать боксы на стол, Чон в тысячный раз за вечер запел «уж еду я могу себе самостоятельно купить!» Акционист и не отрицал, так что непринужденно бросил «хорошо, тогда в следующий раз за ужин платишь ты». Хосок на это насупливается пуще прежнего и начинает сердито уплетать бенто за обе щеки. Юнги смотрит на него с умилением и некой гордостью — доставку он заказал из своего любимого японского ресторана, поэтому то, с каким аппетитом поедает ужин младший, ему невероятно льстит. Выкинув все контейнеры в мусорку, Юнги, как и всегда после еды, люто начинает хотеть покурить. Он бы достал сигареты прямо здесь, но на ближайший месяц квартира не то чтобы его, так что Мин достает из рюкзака пачку и выходит на балкон. К удивлению, уже через секунду за ним заходит Хосок. Единственный минус «дома» — вид, который открывается из его окон. Вернее, вида вообще никакого нет. Мать Юнги ужасно боялась высоты, поэтому, когда перед ней встал выбор купить постоянное жилье на 3 этаже или на 22, она без промедления подписала документы на первую квартиру. На протяжении всех 16 лет Юнги мысленно поносил женщину за этот выбор, потому что страх страхом, но нет ничего хуже, чем просыпаться и видеть из окна черный бетон других зданий и слушать гул автомобилей днем и пьяные крики ночью. Мин страдальчески выдыхает, когда натыкается взглядом на двух мужчин, агрессивно орущих друг на друга матом на грани драки — очень знакомая сцена, как будто снова вернулся в школьные времена. Хосок рядом тоже с интересом смотрит за разборками пьяных незнакомцев, но быстро переключает свое внимание, когда Юнги начинает доставать сигареты. На красноречиво протянутую ладонь Мин смотрит с легкой долей скептицизма и невъебически большой долей шока. Танцор не курит, это акционист знает точно. Естественно, он может понять Чона в том, что он решил начать (жизнь у того, как оказалось, совсем не сахар), но табачную зависимость и будущий рак он ему совсем не желает. — Точно? — выгибает бровь мужчина. Хосок уверенно кивает. Что ж, его выбор. Юнги не собирается становиться тем самым опекуном, который подтирает своему пасынку жопу и следит, насколько хорошо тот почистил зубы. Мин даже вытягивает руку с зажигалкой, показывая, что вообще не думает возникать, но танцор на это лишь качает головой, чем удивляет еще больше. Удобнее перехватив сигарету за фильтр одной рукой, Хосок кропотливо принимается теребить другой край пальцами, разрывая его на части и скручивая. Табачная шелуха падает на кафельный пол — и Юнги соврет, если скажет, что ему не больно за этим наблюдать. Танцор недовольства старшего не замечает, полностью погрузившись в пытки над несчастной сигаретой. Еще несколько секунд, и на ее месте появляется кривая розочка. — Ты испортил мне сигарету, — с досадой хрипит акционист. — Я сделал ее красивее, — поворачивается с широчайшей улыбкой на лице Хосок. — Она теперь никуда не пригодна. — Она будет тебя радовать! Полностью проигнорировав чужой хмурый взгляд, Чон встает вплотную и без единого сомнения принимается вплетать «розочку» в черные пряди над ухом. У Юнги не стучит громко сердце, не перехватывает дыхание, не сушит рот. Все происходящее напоминает сцену из подросткового фильма, но Мину уже тридцатник. Конечно, не так уж и много, но он в принципе никогда не был падок на такие нежно-сопливые жесты. И все же он не сопротивляется, даже больше — внимательно рассматривает сосредоточенное мальчишеское лицо в 10 сантиметрах от своего и, возможно, все-таки чувствует мурашки на шее от заботливых пальцев в своих волосах. Хосок чуть отстраняется и, критически взглянув на проделанную работу, что-то про себя решает и отходит. — Теперь ты должен сказать, что мне идет, — хмыкает Юнги, стараясь лишний раз не шевелиться, чтобы «розочка» не упала. Чон еще раз окидывает старшего взглядом и с самым шкодливым выражением заявляет: — Тебе не идет, хен. Юнги в который раз за этот вечер выпадает в осадок от этого парня. Хосок ведь просил с ним не играться, по итогу сейчас играется он. Безжалостно флиртует, кокетничает, завлекающе шутит, прекрасно понимая, что уж в данный момент последствий точно не будет. А Мину очень хочется продемонстрировать последствия такого поведения: притянуть, схватив за грудки, и вжать в стену, грубо целуя. Так, чтобы дышать не мог и спустя время начал бить в грудь и скулить в рот, умоляя дать кислород. У Мина за секунду пролетает в голове эта сцена в голове, от чего закурить хочется как никогда прежде. Он обещал себе, что не будет давить: Хосок сколько угодно может строить из себя взрослого опытного мальчика, но перед активными действиями наверняка струсит. Нужно ждать, нужно помнить, что пацаненок перед ним еще месяц как несовершеннолетний. Подбив новую сигарету из пачки, Юнги подносит ее ко рту и протяжно басит: — Не та картина плоха, которая выглядит безвкусно, а та, которую создал художник без чувств. Хосок скидывает всю свою игривость и, задумавшись, впечатленно спрашивает: — Кто это сказал? — Я. Только что, — ухмыляется акционист и удовлетворенно затягивается. Как приятно, когда получается отыграться. Чон закатывает глаза, показательно надувшись, и только открывает рот, как: — Я засуну твой язык тебе в жопу, если еще хоть раз из твоего растраханного рта вылетит хоть слово в сторону моей девушки! — Для начал научись следить за собственной шлюхой, мудила, и в чьей жопе оказывается ее язык! Юнги с еще большим удовольствием затягивается, следя, как два парня валятся на асфальт, начиная бессвязно друг друга дубасить, и выдыхает дым: — Да, стоит предупредить, что в этом районе много дешевых клубов, так что подобные сцены ты будешь слышать регулярно. — Ничего страшного. Немного поностальгирую. Мин задумчиво косится на танцора, который, оперевшись на подоконник, с легкой улыбкой наблюдает за дракой. До Хосока мужчина никогда не общался с детдомовцами, но он прекрасно понимает, что любой интернат — место тоски и мрака, своеобразные «голодные» игры, в которых всегда нужно доказывать свое право на существование. Так что неудивительно, что Чона открывшаяся картина, скорее, веселит, чем пугает. Он привык. А вот Юнги к новому Хосоку, приоткрывшему правду о себе, — совсем нет. У него поломались все представления об этом парне. Даже сейчас, рассматривая растрепанные от ветра красные волосы, розовые губы, блестящие глаза, отсутствие щетины на молодом лице, акционист все еще видит невинного ребенка. Ребенка, который очень рано повзрослел. У них больше общего, чем казалось на первый взгляд. — Почему ты не сдаешь эту квартиру, если не живешь в ней? — с интересом поворачивается к акционисту Хосок. Юнги тушит сигарету, прячет бычок в пачку и опирается локтями на подоконник, зеркаля положение парня рядом. Уже сейчас он знает, куда может завести начавшийся разговор. — Просто не могу, — пустым взглядом проходясь по пустой улице внизу. Пьяных дебоширов растащила полиция минуту назад. — Эта квартира очень много для меня значит. Я жил в ней с мамой до 16 лет. — А что случилось, когда тебе было 16? — Мама умерла. У Юнги уже давно не тянет в груди, когда он вспоминает тот период, но рассказывать о нем все равно не любит. От жалости в чужих глазах и утешающих слов легче совсем не становится. — Ей было больно? Мин удивленно поворачивается на Хосока. Обычно в таких случаях спрашивают «как это произошло» или простое «как она умерла», но точно не «было ли ей больно». И это ужасный вопрос, потому что: — Да, больно, но не так долго, как чаще всего бывает у онкобольных, — в горле начинает предательски першить. Вопрос Хосока оказался слишком метким и жестоким. — Она умерла от рака поджелудочной железы. Это один из самых тяжелых видов, потому что болезнь протекает бессимптомно, ее диагностируют либо на последней стадии, либо после смерти. Когда мама пошла к врачу, ей оставалось несколько месяцев, помочь ей уже не могли. У Юнги до сих пор остались крошечные шрамы на костяшках — в то время он стирал кулаки в кровь о стены после очередного похода к врачу, у которого слышал приевшееся «ничем не можем помочь». Смерть было не остановить, максимум, что делали врачи — давали женщине обезболивающие. Невыносимые спазмы в районе живота действительно переносились легче, но от слабости, депрессии и бесконечной тошноты вообще ничего не работало. Гроб у матери был почти детским, к моменту своей смерти она потеряла половину своего веса, дойдя до критической отметки в 32 килограмма. — Об отце лучше не спрашивать, да? — тихо спрашивает Хосок, пряча потухшие глаза. Мужчина усмехается и равнодушно жмет плечами: — Почему же? Можешь спросить. — Что случилось с твоим отцом? — Ничего, — кривит губы Юнги. — Его нет. Он не умирал, не бросал нас, не исчезал из нашей жизни. Его никогда не существовало. Хосок ожидаемо хмурится и непонимающе смотрит, а Мин хрипло и коротко смеется. Про мать он говорить не любит, а вот про отца — обожает. Реакция всех, кто впервые слышит эту историю, всегда неподражаема. — Слышал что-то про партеногенетическое размножение? Чон в еще большем замешательстве качает головой. — Начнем по порядку, — терпеливо принимается объяснить Юнги. — Большую часть периода существования Чосон правящей династией была семья Мин. В конце XIX века Мин сверг род Ли, и одним из первых указов, которые они издали, был запрет на рождение детей носителям И-3. То есть фактически всем инверсантам запретили размножаться. Официально указ объяснили тем, что вижен И-3 слишком пагубно сказывается на обществе: его носителям гораздо сложнее вести трудовую и бытовую жизнь, чем людям с классическим типом виженов, следовательно, чем меньше будет инверсантов — тем лучше будет развиваться страна. Однако на деле закон был принят под общественным давлением. Одноглазые любовники появились именно во времена правления Мин, потому что только так правящий род инверсантов избавлялся от своего мутированного зрения. Так что весь этот закон был, скорее, пролонгированным линчеванием всех Минов. Знаешь, такая своеобразная народная казнь за не самую однозначную практику, которую они придумали. На данный момент закон все еще существует, но он не исполняется. Я вообще не уверен, помнят ли про него представители судебной власти. Тем не менее для всех инверсантов и, тем более, инверсантов с фамилией Мин, это очень болезненная тема. Ясно, что закон не используется, но все равно есть страх, что, зачав ребенка, к тебе придут с повесткой из суда. Моя мать была очень одинокой женщиной, она мечтала о ребенке, чтобы у нее появился хоть один по-настоящему родной человек. При этом она, естественно, знала о законе. Как и всех инверсантов он ее знатно бесил. Это было делом принципа пойти против него, даже не так, обойти его. Когда ты вроде делаешь что-то противозаконное, но таким способом, что невозможно потом приебаться. Так, она решилась на партеногенетическое размножение. Если коротко, то из стволовых клеток человека берутся клетки, которые потом синтезируют, дожидаются, когда те созреют до сперматозоидов, и оплодотворяют ими яйцеклетку. В Корее такой метод зачатия на тот момент был под запретом, поэтому мама поехала в Японию, и вот, через год на свет появился я. — То есть… — шокировано сглатывает Хосок, — она себя клонировала? — М-м, не совсем. Вообще этот метод зачатия ребенка обычно применяется в лесбийских парах. Сперму, полученную из костного мозга одной из женщин, используют для оплодотворения яйцеклетки партнерши. Моя мама была первой азиатской женщиной, которая пошла на самозачатие. В принципе, меня как результат этой процедуры, можно назвать ее клоном. Не считая члена между ног и других мужских черт, мы были с ней практически идентичны. Но сам процесс оплодотворения нельзя назвать клонированием. — Охренеть, — выдыхает Чон. Юнги из солидарности кивает — история действительно дикая, но он ей поистине гордится. В этом вся его мать: гордая, одинокая, независимая, которая послала нахуй бесчеловечные законы своей страны и всех мужчин (потому что не хотела себя связывать ни с кем в своей жизни) и родила ребенка за счет ресурсов собственного организма. Потому что могла, потому что хотела, потому что способна справиться со всем в одиночку. Феминистки кличут Розу Люксембург и Симону де Бовуар, Юнги — собственную мать. — Почему ты не протестуешь против этого закона? — растерянно спрашивает Хосок. Юнги глубоко вздыхает и достает вторую сигарету. Прикурив, он прячет левую руку в карман толстовки и медленно выдыхает дым: — Я протестовал. На самом деле именно из-за этого закона я начал заниматься акционизмом. Стал выходить с одиночными пикетами и перформансами почти сразу же после смерти мамы, протестовал и за нее, и за себя. У меня-то нет способов обойти этот запрет, если я захочу ребенка, все равно будет нужна женщина для вынашивания плода. Это ужасная дискриминация, прямое нарушение моих человеческих прав. Примерно через год у меня получилось поднять определенную шумиху вокруг всей этой истории, даже создал петицию за отмену закона. Но подписей было недостаточно. Сколько бы я ни выходил на улицы, какую бы провокационную акцию ни придумывал, цифра замерла на 14 031 подписи и больше не поднималась. И когда я понял, что ничего не получается, просто… возненавидел всех, — еще одна нервная затяжка, пальцы дрожащими движениями зачесывают волосы. — Я думал о своей маме, о том, что она не просто так стала такой одинокой и независимой. Она стыдилась себя. Просто потому, что вся эта страна своими законами, политикой, переписанной историей ставила ей в вину сам факт ее существования. Что фамилия у нее грязная, вижен у нее проклятый, хотя она не выбирала такой родиться. Мне хотелось все сжечь. Я сидел ночами и искал в даркнете рецепты самодельной бомбы, чтобы стереть с лица весь Сеул, камень на камне не оставить. Я даже сделал парочку, но мне так и не хватило сил решиться на теракт. Я не очень хотел убивать невиновных на самом деле. Тогда я начал пить. Еще больше употреблять, самых ебейших веществ, которые ты можешь себе представить. Только через года полтора я более-менее оправился: увлекся философией, очень много читал и изучал, решил поступить в университет. Именно тогда я осознал, что нет смысла бороться с одним-единственным очагом, нужно смотреть шире, менять корень проблемы. Я понял, что не собрал достаточное количество подписей под петицией не потому, что люди тупые и безнравственные, а потому что их с пеленок учат истории, в которой клан Мин подан как кучка обезумевших инверсантов, которые якобы пытались за счет ресурсов собственного населения справиться со своей болезнью. Это не проблема людей, которые так думают, это проблема образования. Так, лет в 20 я продолжил свои акции, но на этот раз сфокусировался на всей антимаскунной политике нашей страны. Юнги жадно присасывается к фильтру. Он сам от себя не ожидал, что раскроет всю душу перед Хосоком. Это было всего лишь краткое содержание, но еще никому Мин не рассказывал про наркотики, мысли о теракте, психологические проблемы своей матери. Это его собственные слабости, которые он старался не поднимать даже в своих мыслях. А тут раскрылся, всего себя вывернул наизнанку, как карманы старой куртки, из которой посыпались заначки, фантики от любимых конфет, счастливые билеты из автобуса. В данном случае не было ничего любимого и счастливого, но памятного и болезненного хоть отбавляй. — Я… — еле слышно бормочет Хосок рядом. «Я очень хочу быть таким же сильным, как ты, хен» — Что? — Я, — Чон бегло облизывает губы и, глядя прямо в глаза, признается: — Я очень рад, что решил встать на твою сторону. «Я стану таким же сильным, как ты, хен» Юнги расслабленно улыбается, мысленно выдохнув, что не услышал ни критики, ни жалости (услышал то, что нужно), и в порыве неожиданной нежности вытаскивает из-за уха сигаретную розочку и аккуратно вплетает ее в красные пряди. Хосоку бы носить живые цветы в своих волосах, но даже такая, кривая, мертвая, созданная из табачных листьев, нисколько его не портит. — Я тоже рад, что ты теперь со мной, малыш.***
Хосок предлагает остаться: на часах уже начало первого, а в квартире есть вторая спальня, так что гостеприимство танцора не несет в себе никакого скрытого подтекста. Тем не менее Юнги отказывается, сегодня он сказал и сделал слишком много вещей, которые не планировал. Это все нужно обдумать, что еще важнее — он не может позволить сказать и сделать еще более непривычные для себя вещи. — Они назвали тебя аморальным и грязным человеком. Дошнуровав кроссовки, Мин разгибается и, перекинув удобнее рюкзак, слегка хмурится: — Кто? — Мои родители. — Так все эти три дня вы обсуждали меня? — с нескрываемым весельем в глазах вскидывает бровь мужчина. Чон качает головой и, прикусив губу, заваливается на стену прихожей: — Сначала я пошел к сестре. Расспросил ее о том, как все было на самом деле, когда она поссорилась с родителями. И, в общем-то, все было так, как ты и сказал, но добавилось еще больше деталей. Например, в одну из последних встреч папа крикнул ей, что лучше бы они сделали аборт и не тратили 20 лет своей жизни на кормежку неблагодарной дочери. Тогда я пошел к родителям. Они снова меня обманывали. Начали наперебой рассказывать, как Хенми от них отвернулась, что им очень больно и они до сих пор ждут ее обратно. Потом я… — руки судорожно хватаются за волосы, чтобы хоть чем-то себя занять, и, почувствовав розочку, вытаскивают и принимаются теребить пальцами. — Я понимаю, что не должен был этого спрашивать, что, возможно, они что-то заподозрят, но мне было важно узнать, что будет, если я сам в какой-то момент в чем-то пойду против их убеждений. И они… «Мы все так же будем любить тебя, Хосок. Но мы очень, очень разочаруемся в тебе». В этом «разочаруемся» было гораздо больше силы и эмоций, чем в «мы будем тебя любить». Холодный предупреждающий взгляд на двоих подтвердил в тот момент все. —… ты был прав, хен. Во всем, видимо. Юнги нечего на это ответить. Он и так знал, что прав, но это не та ситуация, в которой стоит гордиться своей догадливостью и умом. Гордиться стоит Хосоком, которому хватило сил пойти и убедиться в чужих словах, чтобы после признать их. — Потом они решили почитать мне немного лекций, — уже с большим раздражением продолжает Чон. — Упомянули «Слепую зону», назвали натурщиков кучкой маразматичных фанатиков, которые помешались на своих идеях и публикуют ложную информацию, чтобы запудрить мозги населению и не дать обществу нормально развиваться. А дальше они стали говорить про тебя и твои акции, что ты… — Грязный аморальный человек, — хмыкнув, заканчивает Юнги. — Да, — поднимает неуверенный взгляд на мужчину Хосок. — Ты тоже так обо мне думаешь? Вопрос не с претензией, абсолютно шуточный: Мин срать хотел, кто там и что о нем думает. — Ну, — быстро копирует чужую игривую ухмылку Чон, — ты точно не грязный. Несмотря на свой байкерский вид ты очень ухоженно выглядишь, а еще по-своему заботливый. Но ты не любишь Гарри Поттера. Так что черты аморальности в тебе все же есть. Юнги даже не старается сдержать свой смех. Кажется, младший по гроб жизни будет припоминать ему хейтерство поттерианы. — Тогда ты тоже аморальный человек, Хосок-и, — смотрит прямо в глаза акционист. — Ты не любишь «Властелин колец». Это заявление танцор принимает со всей степенью серьезности. Мотнув головой, размахивая во все стороны волосами, он негодующе протестует: — Я не говорил, что не люблю! Я просто его никогда не смотрел и не читал. — Тогда нам определенно стоит его посмотреть, — миролюбиво отвечает Юнги. Хосок слегка тушуется от такого очевидного предложения провести вместе вечер за просмотром фильма. Их посиделки на элеваторе Чон до сих пор вспоминает с улыбкой на губах, а здесь они будут только вдвоем, в квартире Юнги, когда их отношения вроде как начинают куда-то развиваться. Дыхание перехватывает только от мыслей. — Хорошо, я с радостью! — Только предупреждаю, что мы будем смотреть режиссерские версии, которые длятся по три-три с половиной часа каждая. — Звучит замечательно. Возникает та самая неловкость, когда в отношениях что-то изменилось, но вы так и не успели это осознать и обдумать с самим собой, так что непонятно, что делать: пожать руку, обняться, бегло прикоснуться? Мин и так за этот вечер сказал и сделал слишком много вещей, которые не планировал. Поэтому просто прощается и выходит за дверь. — Счастливо, хен, — звонким голосом желает напоследок Хосок. Хотя, казалось бы, куда больше? Юнги сегодня и так очень счастливый.***
Искусство должно создаваться из страха и страданий или из радости и любви? Люди обожают задавать пафосные вопросы, а еще слишком любят драматизировать. Чак Паланик, например, уверенно заявлял, что искусство никогда не исходит из счастья. Пак Чимин саркастично закатывает глаза, потому что всегда считал глупым привязывать творчество к одной конкретной категории чувств. Он уже давно понял, что искусство исходит только из силы. Абсолютно любой, которая в тебе есть. Силы страха Силы страданий Силы радости Силы любви Неважно, от чего именно тебя разрывает. Но когда эта сила становится настолько огромной, что способна тебя убить, ты начинаешь создавать. Сублимировать свои раскаленные, как магма, эмоции во что-то вечное, как застывшая лава. Уже сейчас, в свои 28 лет, Пак знает, что будет жить если не вечно, то ближайшие несколько веков точно. Его ребенок, бетонное индустриальное чудовище, которое он начал кормить стихами, музыкой и танцами, а не зерном, как делали предыдущие хозяева, будет напоминать о нем миру, пока само не умрет. Вот только недостаточно. Сила злости Сила страданий Сила ревности Сила неудовлетворения Они грызут его и не дают остановиться. Уже столько лет вся мотивация двигаться кружится вокруг желания вознести свое искусство, чтобы добиться признания одного-единственного человека, который рухнет на колени и разрыдается от красоты, совершенства и истинности того, что он делает. Как разрыдался в свое время Чимин. Не от красоты — от ужаса, отвращения и презрения к себе. Это не отмщение. Он никогда не был по-настоящему зол на Юнги. Это борьба. Битва двух художников, из которых должен выжить только один. И речь не про буквальную смерть, в физической смерти нет никакого смысла. Это погибель чужой идеи или как минимум ее падение. Возможно, в Чимине все же есть легкое желание мести: просто чтобы Мин ощутил на собственной шкуре эту тотальную беспомощность и свою собственную ничтожность. Но гораздо больше в Паке тщеславия, которое вопит внутри о том, как хочет, чтобы объект почти 10-летний любви, наконец, признал его и, да, рухнул на колени. Хотя бы символически. Но Юнги плевать. Что раньше, что сейчас. Нет для него никакой борьбы. Это как шахматная партия, в которой Чимин видит традиционно белые и черные фигуры: свои и его. А для Мина они все черные, они все его. Пак Чимин ведь тоже, пусть не по собственной воле, продолжает принадлежать ему. А теперь еще и Чон Хосок, которого режиссер планировал сделать королевой своей партии, оказался на чужой стороне шахматной доски. И что осталось от его армии? Промежуточно серые пешки, слабый белый король, да королева, которая влюбилась в противника. Пора бы сдаваться, заканчивать эту жалкую метафору и игру, потому что на другой стороне стола никого нет. Юнги не хочет с ним бороться, ему все еще плевать. Вот только от чего ощущение, что он уже столько лет подряд выигрывает? Наверное, от того, что самому Чимину плевать никогда не было. В нем все, что угодно, но не равнодушие. В нем любовь, которая ни ему, ни Юнги не нужна. В нем ревность, которая не нужна ни ему, ни Юнги еще больше. В нем желание доказать и вознести свою идею до абсолюта, которое необходимо только ему. И от этой силы остается только искусство, которое с жадностью пожирает все эти слабые по своей сути эмоции. А еще одиночество, которое сжирает его самого. От Чимина, кажется, скоро ничего не останется. Лишь безжизненное зернохранилище будет веками стоять и смотреть метровыми пустыми окнами куда-то в глубину леса.***
Он не спрашивает у Тэхена, может ли он прийти. Он просто констатирует, что приедет. С Кимом он нормально не общался очень давно. В этом была доля вины самого Чимина: слишком погряз в своих мыслях и стремлении прыгнуть выше головы. Однако гораздо больше ответственности, по его мнению, лежало на фотографе. Тэхен достиг той стадии влюбленности, когда в мире не остается больше никого, кроме объекта твоей симпатии. Пак сначала поддерживал, потом стал раздражаться, а после наступило равнодушие. Что же он может сделать, раз его лучший друг так сильно погряз в другом человеке, что забывает обо всех вокруг? Тэхен явно рассказывает не все. Слишком неправдоподобно звучит история, в которой айдол с нихуя приезжает к Киму ночью просто потому, что тому было грустно. Но затем наступает поцелуй, а после еще один, в квартире, и еще один смущенно-крошечный в щеку на прощание. И лучший друг выглядит настолько смущенным и окрыленным только от воспоминаний об этих ценных моментах, что Чимину не остается ничего другого, кроме как порадоваться за Тэхена. А еще разрыдаться. Последнее будет гораздо более искренним. Официальная причина его не самой яркой реакции — он все еще не доверяет Чонгуку. Отчасти это правда: плевать, истинные они или нет, Чон большую часть жизни пахал ради своей карьеры. Забить на весь успех, признать в себе бисексуала и зажить счастливой, но бедной жизнью ради одного-единственного парня? Слишком идеалистично. Однако глубинная причина его хмурого взгляда и косой улыбки — лютая тоска, которая прогрызает внутренности своей едкостью. Когда-то Чимин был таким же воздушным и влюбленным. Он помнит это болезненное чувство, когда тебе страшно от самого себя — невозможно так сильно кого-то любить. Но при этом ты непередаваемо и безгранично счастлив. Свою смущенную улыбку и покрасневшие щеки из-за одного человека Пак давно упустил. Если быть честным, просто потому, что все эти нежные чувства никогда не были нужны другому, той второй половине. А сейчас еще больше не нужны. И от этого хочется не просто разрыдаться. Появляется желание выпрыгнуть в окно. — Чимин-а, — ломает брови Тэхен, — что случилось? Они лежат на кровати в спальне Кима. Со стороны слишком близко друг другу, но на самом деле фотограф был настолько смущен своим рассказом, что говорил полушепотом, от чего пришлось придвинуться ближе. Пак слегка отворачивается — не ожидал, что его упадническое настроение будет так легко прочитать. — Ты знаешь, — пустым голосом в потолок проговаривает режиссер, — Хосок теперь живет у Юнги. Тэхен хмурится на секунду, а после его лицо принимает удивленное, но абсолютно осознанное выражение. Как будто он что-то для себя понимает. — Что? Ты знаешь что-то? — приподнимается на локтях Чимин. — А? — пугается Ким. — Нет-нет. Я просто очень удивлен. В смысле… я видел еще на элеваторе, что они довольно близки, но я совершенно не ожидал такого. Еще пару секунд Пак с подозрением всматривается в лицо друга — его интуиция подсказывает ему, что и сейчас тот что-то замалчивает. Но даже если так, фотограф определенно не собирается делиться этим. — Я тоже не ожидал, — падает обратно на постель Чимин. — Я понимал, что между ними что-то происходит, но до последнего не верил, что они могут сблизиться настолько. На всякий случай, они съехались не потому, что встречаются. Это своеобразная мера предосторожности для рыжика. Тем не менее они живут вместе. А все мы знаем, что происходит, когда два неравнодушных друг к другу человека живут под одной крышей. — Я… Тэхен так и замолкает. Снова нахмуренные брови, но на этот раз совершенно неосознанный вид. Он не понимает, что происходит. — Почему тебе так это не нравится? Чимин поджимает губы и честно признается: — Он забирает его у меня. — Кто кого? — все сильнее сходятся брови на переносице. Пак хрипло еле слышно смеется: — Они оба забирают друг друга у меня. Тэхен не понимает абсолютное ничего. Однако он осознает одну ясную мысль, которая до этого момента никогда его не посещала: он ведь вообще ничего не знает о Паке. Знает о его планах, любимых художниках, даже предпочтениях в сексе, но что внутри? А там закрытая дверь, которую он не замечал до этой секунды. Ким чувствует себя худшим лучшим другом на свете. Он никогда не видел Чимина настолько разбитым и потерянным. При этом он все еще не знает причины, ему кажется, что он даже не достоин ее знать. В порыве беспомощности и раскаяния он подтягивается и, прижавшись сверху к бездвижному телу, неловко обнимает. Грудь резко начинают пробивать судороги чужих внезапных рыданий. — Чимин-а, боже, что же с тобой происходит, — шепчет Тэхен, прижимая мокрое лицо к своей шее. А Чимину на самом деле сейчас хорошо. Пусть очень больно, но в данный момент хорошо — потому что тепло, уютно, безопасно. И все это в объятьях одного Ким Тэхена, который просто лучший друг, но, кажется, самый родной человек на Земле. Его так не хочется отдавать Чонгуку, вообще кому бы то ни было. Сердце очень просит навсегда оставить этого самого дорого человека себе. Хоть кого-то себе оставить. — Я люблю тебя, Тэхен-а, — запальчиво произносит на ухо. — Я тоже люблю тебя, — болезненно улыбается Ким, который все еще ничего не понимает. Пак осторожно приподнимает голову фотографа и смотрит с совершенно непередаваемой нежностью: — Поцелуешь меня? — скорее, просит, чем спрашивает. У Тэхена все ломается в груди от этого взгляда. Совсем не пошлого, не заигрывающего — просящего. Режиссеру почему-то это нужно. Для большего тепла, контакта, интимности и принадлежности друг другу — неясно, но на всякий случай Ким уточняет: — По-дружески. — По-человечески, — мгновенно отрезает Чимин. — Знаешь, как один человек просто по-человечески может любить другого человека. Ким не понимает, но чувствует. Потому кивает и, нервно облизав губы, прижимается ими к чужим полураскрытым соленым губам. Он собирался сделать это целомудренно, так и происходило, пока Чимин не сжал худой бок и не впился в русые волосы, чтобы сильнее притянуть к себе. Все еще почти платонически, в поцелуе нет ни языка, ни движений, но губы до боли прижаты друг к другу, красноречиво передавая разбитость одного и потерянность другого. В последнюю секунду Пак все же ослабляет хватку, втягивает чужую нижнюю губу, даря хоть минимум приятных ощущений, — и отпускает. — Чимин-а… — бессвязно шепчет Тэхен, пряча лицо в волосы друга, чтобы не смотреть в глаза. — Я расскажу тебе историю, — тут же перебивает Пак, крепко прижимая к себе парня. Обнимает благодарно, тепло, с любовью, которую может отдать только ему одному. — Очередной символический эпос? — нервно усмехается Ким. — Нет, всего лишь моя история, — устало улыбается Чимин. — Просто история меня.