И ты будешь для него весь чертов мир «Дом, в котором»
«У меня нет папы, у меня нет мамы. Я сам себе отец и мать, я родил сам себя», — уверенно и четко сказал 14-летний Чимин, поверхностно проходясь взглядом по лицам одноклассников. Учитель, который просто попросил нового ученика представиться перед классом, моментально потерял дар речи. Мужчина за время работы слышал множество приветственных речей, многие дети старались сказать что-то необычное, чтобы сразу запомниться. Но, видимо, до сегодняшнего дня учитель просто не до конца знал границы слова «необычный». Тем же вечером родителям Чимина позвонила классная руководительница, чтобы узнать, есть ли в семье какие-то проблемы. Фразу о том, что «у меня нет папы и мамы» воспринимать буквально она никак не могла. Чету Пак она видела лично, разговаривала с ними и прекрасно знала, что те недавно переехали в Сеул и, видимо, неплохо зарабатывали, раз смогли устроить ребенка в частную гимназию. Так что странную фразу мальчика преподавательница списала на психологические трудности и личные обиды. — Возможно, вы не уделяете ему много времени? Знаете, когда детям не хватает внимания и любви в семье, они часто вдаются в крайности и начинают твердить, что родителей у них нет вовсе. Мама начала распыляться в извинениях и заверениях, что проблем в семье никаких нет, параллельно прожигая сына усталым строгим взглядом. Чимин только равнодушно пожал плечами: что ж он мог сделать с тем, что преподаватели в сеульской гимназии тупы и не способны прочесть между строк вполне простой оборот речи. Хотя свою мать ему было немного жаль: в Пусане ее регулярно вызывали на ковер, чтобы обсудить «странное поведение вашего мальчика». Вряд ли она ожидала встретить подобное в первый же день в новой школе. — …Чимин-а всегда таким был, у него просто очень богатая фантазия, он обожает летать в облаках. Богатая фантазия, да, именно так объясняли родители все неординарные поступки своего единственного сына. Филип Дик как-то писал, что реальность — то, что не исчезает, когда ты перестаешь верить в это. Но что, если «фантазии» Чимина тоже не исчезали? Он жил ими, они его окружали. Для него это значило одно — фантазии и были его реальностью. В новой гимназии Чимина невзлюбили. Он не расстроился и даже не удивился — в старой школе было так же. У него в принципе не клеилось общение со сверстниками, буквально с пеленок. Когда в 5 лет он слепил из мокрого песка легендарного корейского тигра, а соседский мальчик случайно разрушил его мячом, Пак набросился на нерасторопного пацаненка с кулаками. Он уже собирался сделать ревущего мальчика своим домашним рабом, чтобы тот слепил ему в качестве компенсации десять таких же тигров, но воспитатели успели вовремя остановить разворачивающуюся экзекуцию. После того дня и до самого выпуска малыши из детсада обходили Чимина стороной. Когда в 13 лет Пак вместе с театральным кружком решили ставить «Три мушкетера», Чимин сразу же потребовал себе роль д’Артаньяна. Не из тщеславия или эгоизма, просто только так он мог быть уверен, что главный персонаж будет отыгран без единого погреха. Он молчал на первой репетиции, молчал на второй — на третьей Чимин взорвался. Пока сам он назубок выучил реплики всех персонажей в пьесе и вкладывал душу в каждое произносимое слово, Атос, Портос и Арамис постоянно заглядывали в телефон, чтобы вспомнить текст, гоготали на сцене от любой тупой шутки и заигрывали с Констанцией. Пак потребовал заменить актеров, иначе все мушкетерские роли отыграет самостоятельно. — И уж поверьте, этим я только окажу вам небывалую услугу! Потому что лучше вообще не выходить на сцену, чем светить своими тухлыми лицами и позориться собственной бездарностью. Констанция плакала. Атос, Портос и Арамис восстали против своего лидера и, нацелив деревянные шпаги в грудь, забили ему стрелку за школой. Преподаватель по актерской игре разнял кучку дерущихся подростков и отвел к директору. В наказание Чимину сменили роль и заставили играть до конца года дерево. Пак согласился, умело состроил хорошего раскающегося мальчика, но только для того, чтобы в день премьеры подсечь ногу д’Артаньяну и завалиться сверху, тем самым убивая главного героя. Первая половина зрителей была в ужасе, другая — в восторге. Чимин был с ними согласен: нет ничего лучше непредвиденных концовок. Особенно, когда ее устраивает ничем не примечательная ель. В 15 лет драки с одноклассниками прекратились, но только от того, что ему стало абсолютно плевать на людей вокруг. Если до этого он познавал себя и мир вокруг через личный опыт, с конца средней школы Пак уступил преподавательскую трибуну книгам и фильмам. Чимин был бездарен во всем, что касалось точных дисциплин, но безгранично талантлив и даже гениален в гуманитарных науках. Он спорил на уроках литературы, устраивал диспуты на уроках обществознания и истории, занимал первые места по городу на конкурсах и олимпиадах по иностранным языкам. На тот момент Чимин свободно владел английским и японским, на среднем уровне мог изъясняться на китайском и уже как несколько лет изучал русский, потому что был слишком впечатлен русским авангардом. Учителя ненавидели и любили его одновременно. С одной стороны, подросток всячески демонстрировал свое несогласие с их точкой зрения и постоянно норовил выставить их дураками перед классом. С другой, своими победами он значительно поднимал гимназию в рейтинге сеульских школ. Чимин даже не обращал внимания на то, какой когнитивный диссонанс вызывала его личность среди старших. К тому моменту он полностью погрузился в свою фантазию, в том самом смысле, в каком про нее говорили родители, он буквально жил своей несбыточной мечтой. У фантазии было имя, очень конкретное и простое — Яёй Кусама. Пак воссоздавал ее перформансы, копировал стиль живописи, разговаривал цитатами из ее интервью. Порой он мастурбировал на ее картины, несколько раз — на архивные фотографии самой художницы. Его не возбуждало ее тело (если только совсем чуть-чуть), но до дрожи в руках будоражили идеи, сознание, сам стиль жизни. Он мечтал жениться на Яёй. На тот момент ему было 16 лет. Ей — 81 год.***
На школьную ярмарку перед выпускным годом Чимин принес дюжину кубов, сделанных из зеркал. На стол он поставил табличку: «можете купить свой нарциссизм». Это была полная копия перформанса Яёй Кусамы, не считая того, что в оригинале японка продавала шары, а не кубы. Художница в принципе была слишком помешана на кругах, на всех гладких и мягких формах. Чимину нравились углы, он был помешан на квадратах. Пак был уверен, что это различие во вкусах станет единственным разногласием в их будущей семейной жизни.***
На выпускной родители купили своему сыну черный классический костюм. Чимин ненавидел черный, он презирал банальность и классику, ему хотелось блевать от врученного подарка. Тем не менее он молча принял объемный пакет, вечером тайком сходил в хозяйственный магазин и купил красную краску. Весь черный пиджак и брюки залились вязким алым. Дальше он взял ножницы, иглу и нитки и за ночь сшил из штанов короткую юбку. Он не хотел казаться феминным, он не хотел испортить подарок, просто желал сделать его красивым. Мать схватилась за грудь, когда увидела выходящего из комнаты сына. Отец разозлился и назвал пидорасом. Чимин на все запреты холодно заверил, что на выпускной пойдет либо в красном юбчатом костюме, либо голым. Родители заперли его в своей комнате — на выпускном Пак так и не появился. Это был первый и единственный раз, когда Чимин так горько плакал из-за непонимания самых родных людей. Ему нравилось то, что он сшил. Он был в восторге от того образа, в котором собирался прийти в последний раз в нелюбимую школу. Он просто хотел быть красивым. Разве это плохо?***
Чимин не собирался поступать в университет. Просто не видел в этом смысла, даже несмотря на то, насколько сакрализировалось высшее образование в их стране. Пак был ярым энтузиастом саморазвития, этим он занимался 19 лет своей жизни и отлично в этом деле преуспел. Максимум, что принесла ему школа — расшатанные нервы, потраченное время и геморрой мозга. Родители были с этим подходом категорически не согласны. Отец Чимина хотел, чтобы сын пошел по его стопам и стал адвокатом. Мать была готова принять любой вариант, который способен приносить стабильный высокий доход. «Врач, полицейский, политик — боже, просто что-нибудь нормальное, Чимин-а, я прошу тебя». А Пак хотел путешествовать. Он собирался автостопом проехать всю Корею, а после полететь в Японию, чтобы посетить Мацумото, родной город Яёй Кусамы, обойти все ее выставки, а, может, даже встретить саму художницу и поговорить с ней, если выдастся такая возможность. Чимин хотел стать главным героем безумной одиссеи, наподобие той, которую прочитал «В дороге» Керуака. Он хотел наблюдать окружающую жизнь, встречать удивительных людей, писать по ним картины и книги. Он был готов на алкоголь и наркотики, был не против переспать со случайным встречным в самом дешевом мотеле, чтобы подхватить сифилис и умереть в страшных мучениях, перед этим создав свое самое великое произведение. Чимин был открыт для всего, что могла предоставить ему жизнь. На все, кроме тошнотворного «что-нибудь нормальное». Он без прикрас вывалил все свои планы на родителей. Отец впервые поднял на него руку. Пощечина была такой силы, что от нее звенело в ушах. Однако даже сквозь боль и шум в голове Чимин смог расслышать: — Возьмись уже за мозги, идиот! Хватит строить из себя кого-то особенного. Мы не собираемся тащить тебя на своем горбу всю твою жизнь. Займись, наконец, хоть чем-то серьезным! Так, давя в себе злость, неудовлетворение и обиду, Чимин демонстративно подал документы на факультет философии. Родители иронии не уловили, они только еще больше удостоверились, что их сын сумасшедший. Мама растерянно смотрела в стену, болезненно шепча: «Кем же ты будешь, Чим-а?» Отец саркастично хмыкнул: — Либо бомжом, либо кандидатом наук. Чимин не стал говорить, что первый вариант устроит его гораздо больше.***
Хоть поступление на факультет философии и было банальным бунтом, в университете Чимину понравилось. Это все еще было далеко до той свободы действий, о которой он мечтал, но уже гораздо ближе к алкоголю, наркотикам и случайному сексу, о которых он пусть и не мечтал, но допускал в своей будущей жизни. Тот сорт людей, собравшихся на его курсе, отличался от того, к чему Пак привык. Да, часть студентов была банальными задротами оксфордского типа. Когда с одной стороны, ты к 18 годам уже прочел «Капитал» Маркса, но с другой, это единственное, о чем ты можешь поговорить. Однако вторая часть ребят с философского была… странной. В тот самом смысле, в котором так называли Чимина. Причем «странности», «причуды», «чудаковатости» у каждого были свои, и это — вдохновляло. Пак действительно в кои-то веки стал присматриваться к людям вокруг себя и под конец второй недели учебы поверил, что, возможно, сможет, наконец, завести друзей. Другим плюсом факультета философии стал длительный курс по «Искусствоведению». Чимин не знал, кто и как будет вести этот предмет, но знал, что он станет его любимым. И уже на первом занятии парень в этом убедился. — Искусство гораздо шире, чем мы приняли считать, — спокойно, но достаточно громко вещала профессор Ким из-за трибуны. — Живопись, музыка, кинематограф, архитектура, скульптура, литература. Все это общепринятые виды искусства. Но что такое общепринятость? Это рамки. Когда мы приходим в музей и видим картину, нам уже навязали, что она — искусство. Когда мы слышим классическую музыку, мы с самого начала даем ей поблажку, так как предполагаем, что она может быть шедевром мировой классики. Но у искусства все еще нет конкретной четкой дефиниции, которая помогала бы определять, что есть искусство, а что им не является. Следовательно, у него нет рамок и нет границ. Поэтому сейчас я предлагаю вам подумать и назвать не самое однозначное явление, феномен, объект, все, что угодно, что, по вашему мнению, можно было бы назвать искусством. Да, с первого же занятия Чимин понял, что пары профессора Ким станут одними из его любимых. — Человеческий язык. — Простите? — Человеческий язык, — поднялся Пак, чтобы преподавательница могла его лучше видеть. — Мы все воспринимаем язык как средство общения, как нечто данное, что мы начинаем учить с пеленок, потому что иначе поддерживать коммуникацию с окружающими будет проблематично. Однако еще 100 лет назад любой язык был немного другим, 300 лет назад еще больше, 500 лет назад еле узнаваем. Человеческий язык — это долгоиграющее народное творчество, которое исподволь меняет каждый говорящий. Кроме того, именно язык, а конкретно заимствования, синтаксические конструкции, звуки и слоги порой говорят нам об истории и происхождении народа, который на нем говорит. Порой же язык буквально управляет своими носителями, на подсознательном уровне вживляет культурные принципы и обычаи, заставляя им подчиняться. Это можно проследить даже через корейский, когда каждую фразу мы выстраиваем в определенном стиле вежливости, тем самым показывая свой социальный и иерархический статус перед собеседником. Все это познавательные и социальные функции, которые так же присущи искусству. Но есть и другие. Например, эстетическая и компенсаторная. Все мы знаем французский как язык любви, испанский и итальянский как самые красивые по мелодичности и звучанию, но есть многие, кто с этим не согласится, и они будут по-своему правы. Потому что язык, так же как музыка или живопись — это дело вкуса, твоего личного эстетического предпочтения. И последнее. Эмоции и чувства. Именно через язык мы можем унизить человека, вознести его, признаться в любви, довести до самоубийства. Мы можем сказать: «Ты ничтожество» — и обречь человека на бесконечные комплексы, а порой и депрессию. Но мы можем сказать: «Ты молодец, ты хорошо справился» — и вселить в человека веру в себя. И все это через слова, которые люди когда-то создали и которые продолжают непроизвольно создавать каждый день. Это ли не искусство? Профессор Ким задумчиво склонила голову к плечу. Несколько секунд она с прищуром разглядывала студента перед собой, а после хмыкнула: — Как вас зовут? — Пак Чимин. — Хорошо, Пак Чимин, — улыбнулась женщина. — Не думаю, что все с вами согласятся, но это один из самых необычных ответов, которые я слышала. Парень сел на свое место, коротко сталкиваясь взглядом с несколькими однокурсниками, которые обернулись на него. Некоторые смотрели оценивающе. Парочка — раздраженно, из осознания, что кому-то удалось привлечь к себе внимание уже на первом занятии. Чимину было все равно на них, а вот от похвалы преподавательницы в груди слегка потеплело. За всю школу он встречал лишь несколько учителей, которые одобряли свободное выражение своего мнения, насколько бы нестандартным то ни было. Большинство же перебивали, закатывали глаза, а порой и вовсе подчеркивали чужую, с их точки зрения, неправоту. — Неплохо, — раздался поблизости низкий шепот. Чимин удивленно повернулся на незнакомого парня, который незаметно подсел к нему, пока профессор Ким писала что-то на доске. — Хотя слишком много пафоса. Я вот на ее вопрос пару лет назад просто ответил «искусство — это взрыв». — Прости? — вскинул бровь Чимин. — Ты че, «Наруто» не смотрел? — искренне удивился брюнет. Пак растерянно покачал головой. Что это за парень? Какого черта он без разрешения подсел к нему, так еще и заливает про «Наруто»? — Несчастное дитя, — сочувственно поджал губы парень. — У тебя не было детства. Пак нахмурился и с подозрением стал рассматривать незнакомца. Ладно бы слова и действия парня были странными, но и внешний вид брюнета вызывал вопросы. Обычно к университету почти у всех корейцев появляются персональные биоптрии, а порой и бета-линзы. Для молодых людей, которые большую часть своей жизни не могут нормально воспринимать окружающий мир и самих себя, это становится точкой невозврата. Почти все студенты начинают яростно экспериментировать со своим стилем и внешностью. Как можно ярче, как можно красочнее, как можно необычнее. Пак не был исключением. Свои линзы он затребовал у родителей еще в 12 лет — слишком бесился из-за своей природной немощности. Он не воспринимал красный и искренне считал, что выпавший на его долю вижен — один из худших, который можно представить. Красный — ключевой цвет в базовом спектре. Без него вся реальность покрывалась блевотным болотистым оттенком. От этого первое время Чимин даже спал с линзами на глазах, потому что тошнило только от мысли, что снова придется проснуться в этом землянистом грязно-желтом мире. К университету Пак приобрел б-линзы золотистого цвета и перекрасился в мягкий каштановый цвет. В общем-то, повел себя так же, как все будущие студенты. Все. Кроме этого парня. Чимин впервые увидел настолько черного человека. Когда черные волосы, черные глаза, черная одежда. Еще и эти странные пунктуационные знаки над бровями. По какой причине подобное можно было набить на своем лице? Пак даже перестал слушать преподавательницу, целиком погрузившись в изучение странного субъекта напротив. — Несколько лет назад? — зацепился за чужие слова Чимин. — Разве ты не… — Нет, я с третьего курса. Чимин растерялся еще больше. — Тогда что ты здесь делаешь? Старший заговорщицки улыбнулся и, наклонившись ближе, еще более тихим шепотом огорошил: — Просто я влюблен в профессора Ким. Хочу видеть ее как можно чаще. Пак замер. Внимательнее присмотрелся к чужому бледному лицу — и раскусил собеседника очень быстро. Если бы парень и правда был влюблен, он бы точно бросил хотя бы беглый взгляд на женщину у доски, но он продолжал смотреть только на Чимина. Да и никто не признается в подобном с такой расслабленной улыбкой. — Ты врешь. — Вру, — легко согласился старший и отстранился. — Тогда что ты здесь делаешь? Парень задумчиво прикусил губу и завалился на спинку стула: — На моем курсе мы сейчас проходим Гегеля. Тот еще пидорас. Потом будет Кант. Его я тоже терпеть не могу. Не вижу смысла ходить на пары, от которых я не получаю удовольствия. А профессора Ким как минимум интересно слушать, пусть все эти темы я уже проходил. Чимин кивнул, хотя на деле перестал слушать то, что говорил этот подозрительный парень — уже как минуту Пак пытался опровергнуть свое внутреннее предположение. Но чем дольше он всматривался в черные глаза, тем сильнее убеждался в том, что поверх них не было никаких линз. Это было странно, непонятно и немного страшно. У Чимина не было ни единого объяснения, почему человек может не носить биоптрии. Только у абсолютно нищих людей их не было, и то государство старалось поддерживать бедные слои населения и каждый год выдавало биоптрии тем, кто не мог их себе позволить. Очевидно, что отказ от б-линз и бета-очков — личное решение самого парня. Чимин не понимал почему. К концу пары он не запомнил ничего из того, о чем говорила преподавательница. Думал только о сидящем рядом человеке. В голове носились сотни вопросов, но все они были чересчур личными, чтобы задавать при первом же знакомстве. Так что Пак только нервно косился на старшего, подмечая новые детали в его облике. Когда же пара закончилась, он не смог не обернуться вслед уходящему брюнету, которой не только не попрощался, но так и не назвал своего имени.***
Чимин слишком быстро помешался на этом человеке. Он пытался это отрицать, но его внутренние заверения шли вразрез собственным действиям. Пак даже не мог объяснить, что именно его завлекло. Один бессмысленный разговор, час лекции, проведенный плечом к плечу, нетипичный внешний вид — и вот Чимин начал рыскать по университету, чтобы узнать имя и хоть какую-то информацию о брюнете. На удивление на это ушел всего один день. Как и ожидалось, одногруппники не знали ничего о старшекурснике. Но абсолютно все студенты, начиная со второго курса, по одному лишь описанию прекрасно понимали, о ком идет речь. Мин Юнги. 21 год. Сумасшедший, чокнутый, ебанутый. Тот, о ком говорят «без бога в душе, без царя в голове». В котором ни совести, ни разума, но при этом очень много интеллекта и фантазии. Опасное сочетание. Юнги филигранно отвечал на занятиях, яростно, до уничтожения собеседника вел дискуссии, очень придирчиво относился к кругу своего общения и водился только с теми, кого сам же и выбрал. Данные факты Чимина нисколько не смущали, напротив — они взрастили в нем некое уважение к Мину. Однако, к своему сожалению, Чимин узнал и другие слухи о странном старшекурснике: что вероятно он натурщик и, возможно, Мин Юнги и акционист Ди, сотрясающий улицы Сеула своими протестами, один человек. Об известном натурщике Пак до того момента не знал ничего. Он был всегда абсолютно равнодушен к политике. Но из-за слухов решил изучить противоречивую политическую фигуру: несколько дней читал новости и смотрел все видео акций, протестов и одиночных пикетов, которые мог найти. Его пугало это, отчасти отвергало — но одновременно с тем интриговало все больше. Особенно когда Чимин и правда стал видеть в худой черной фигуре Мин Юнги, хотя тому не было доказательств — акционист не показывал своего лица. Через две недели после первой встречи, выходя из университета, Пак заметил вдалеке брюнета, прислонившегося к светлой стене. Чимин никогда не был скромником, потому уверенно направился к человеку, мысли о котором не давали ему спать последние дни. Юнги расслабленно курил в одиночестве, но при взгляде на приближающегося парня слабо улыбнулся, ясно давая понять, что не против компании. — Угостишь? — без всяких приветствий спросил Пак. Не разрывая зрительный контакт, Мин кивнул, достал сигарету из пачки и джентельменски прикурил. Чимин прислонился рядом к стене и медленно выдохнул дым. Он курил очень редко — обычно только после серьезных ссор с родителями. Но даже так парень жестко контролировал количество потребляемого табака, так что одной пачки ему вполне могло хватить на полгода. Сегодня случай был исключителен. Сигареты — это определенный социальный конструкт. Именно в курилке поднимаются самые душевные темы, обсуждаются самые безумные слухи, озвучиваются самые безнравственные шутки. На сигарету в своих руках Чимин сделал ставку, он планировал взять с нее по максимуму. — Кто твой любимый философ? Вместе с дымом Мин выбил из своих губ саркастичный смешок: — Серьезно? — Почему бы и нет? — пожал плечами Пак, делая новую затяжку. Вопрос со стороны мог показаться банальным, однако он был достаточно широким, чтобы через него вывести на другие волнующие темы. А волнующих тем в голове Чимина скопилась куча. Кроме того, именно вопросы из разряда «любимый фильм/любимый писатель/любимый аниме-персонаж» раскрывают человека перед тобой лучше всего. Мин поджал губы и через пару секунд произнес: — Диоген. — Почему? — Он смешной, — пожал плечами Юнги и снова присосался к фильтру. — Смешной? — Ага, — довольный кивок сквозь выпущенный дым. — Ты слышал историю про то, как Диоген однажды пришел в дом аристократа? Суть в том, что хозяина на тот момент не было дома, поэтому Диогена встретил управляющий. Он сказал ему, чтобы тот был аккуратен, а-ля «смотри не плюнь куда-нибудь, с тебя станется, дом очень чистый». Тогда Диоген посмотрел на управляющего и плюнул ему в лицо, сказав: «Извините, более подходящего места не нашел». Юнги удовлетворенно посмеялся, как после глупого, но любимого анекдота. В общем-то, вся эта история и правда была анекдотом, просто написанном более 2000 лет назад. И Чимин точно не ожидал тупой исторический мем на свой вопрос. — И только из-за этого он твой любимый философ? — не поверил младший. — А в чем проблема? — закинул голову на стену Мин. — На самом деле Диоген делал много провокационных вещей, он был невероятно эпатажным человеком, жадным до внимания. Но история с плевком в лицо моя любимая. — А как же мысли и идеи? — Мысли и идеи, — закурив, передразнил Юнги. — Нахуй мысли и идеи, если ты не подтверждаешь их действиями. Диоген подтверждал. Он был сторонником аскетизма и космополитизма, отрицал многие общественные устои, такие как брак и родина. И он всячески демонстрировал свои идеи на собственном примере, живя в глиняном пифосе, закаляя тело, лакая воду из ладони, а не из стакана, принижая окружающих людей, которые жили полностью по установленным рамкам и навязанным принципам. Общество обожает дрочить на пафосные цитаты умов человечества, но копни глубже и, оказывается, что за великим мыслителем стоит вполне посредственный человек, который в общем-то не занимался ничем, кроме как написанием своих фолиантов. Человек умирает и от его жизни и действий остаются только пустые слова, которые нахер никому не сдались. Чимин не заметил, как дотлела сигарета в собственных пальцах. Целиком был прикован к острому профилю и дергающемуся кадыку от слишком резких эмоциональных фраз. — Ты же понимаешь, что все эти восхитительные истории из жизни Диогена могут быть байкой, которая сложилась за многие годы пересказа? Юнги потушил бычок о стену и, выбросив в ведро, развернулся, пряча руки в карманах джинсовой куртки. — Понимаю. Тем не менее это человек, о котором даже спустя 2000 лет рассказывают настолько охуенные байки. Пак только и мог, что растянуть губы в сытой от отличного разговора улыбке: — Знаешь, про тебя тоже ходит много охуенных баек. Очень похожие на ту, которую ты мне рассказал, — наконец, вывернул этот путаный диалог туда, куда ему нужно. Юнги хмыкнул, легко прочитав в чужих золотистых глазах эту словесную стратегию: — Подозреваю, что байки про меня хуже. Чимин медленно кивнул, не разрывая взгляда. — Так все, что про тебя говорят, правда? — Хочешь проверить? Младший удивленно захлопал ресницами. Вопрос не был угрозой или предупреждением. Это было предложение, буквально «если хочешь, могу доказать в личном порядке каждый кружащий обо мне слух». Чимин хотел. До нездорового сильно. Юнги записал его номер телефона, пояснив, что напишет, когда появится удобный случай все показать. Так и ушел. Пока Пак продолжал держать давно погасший окурок и смотрел на удаляющуюся спину.***
Чимин злился. Прошел месяц с того момента, как Юнги взял его номер, но ни звонка, ни сообщения Пак от него не получил. Что это? Желание потянуть интригу или, может, старший просто забил на свое обещание? Акционист Ди был при этом живее всех живых — неизменно проводил свои перформансы и акции, участвовал в митингах. Чимин полностью уверился в том, что это Юнги. Лицо скрывалось за маской, банданой и кепкой, но порой камерам журналистов удавалось захватить чужие глаза. Пак знал эти черные глаза. Он видел их в коридорах университета, сталкивался с ними, проходя мимо курилки, вспоминал перед сном. История повторялась, почти идентична той, когда Чимин помешался на Яёй Кусаме. Мечтал жениться на ней, жить этим человеком, быть созданным ее руками, став одной из картин художницы. Ситуация с Мином пока не была настолько критичной, но ключевая проблема заключалась в слове «пока». Чимин чувствовал, что это лишь вопрос времени, но что страшнее: внутри что-то подсказывало — в этот раз обсессивное помешательство будет еще хуже. Не изменяя себе, Юнги вновь обратил свое внимание на Пака неожиданно, причем так же неизменно на паре по «Искусствоведению». До начала занятия оставалось несколько минут, когда старший резко возник около парты и, не спрашивая разрешения, сел рядом с Чимином. За те две личные встречи, которые у них были, они ни разу друг с другом ни здоровались и ни прощались. Пак не собирался в этой традиции ничего менять. Он в принципе не видел смысла в этих безэмоциональных «привет» и «пока». Зачем, если можно начать говорить сразу по делу? Мин определенно разделял его взгляды в этом вопросе, хотя его «по делу» чаще всего выбивало почву из-под ног. — Любишь пиво? Старший оперся головой о руку и с довольным лицом рассматривал сидящего рядом парня. Чимин усмехнулся — он и не ожидал, что с юным акционистом будет просто. — Люблю, — повернулся на старшего. — Хотя вино больше. — Какой эстет, — подстегнул с улыбкой Мин. — Красное или белое? Может быть, розовое? — Красное, — смотря в насмешливые глаза. — С минералкой. Юнги моментально вскинул бровь с вопросительным знаком. Младший сразу же осознал, зачем нужны эти пунктуационные татуировки. Даже подумал, что это, пожалуй, самая функциональная наколка, которую он видел в своей жизни. Зачем тратить слова, если можно выразить свои эмоции одним красноречивым знаком? — Это называется Spritzer. — Это называется дерьмо и перевод алкоголя, но так и быть, принцесса, возьму тебе вино с минералкой. — Чтобы что? — А для чего люди пьют вместе? — приблизил свое лицо к чужому Юнги. — Чтобы узнать друг друга лучше. Ты же хотел понять, верны ли все слухи обо мне. Можно было бы показать все на практике, но это было бы слишком жестоко. Так что для начала ознакомимся с теорией. — Будешь бухим вещать с трибуны об идеологии натурщиков? — сократил еще несколько сантиметров между лицами Чимин. Мин, совсем не скрываясь, бросил взгляд на пухлые губы перед собой. Всего лишь на секунду, но этого было достаточно, чтобы младшего бросило в жар, а из легких выбился кислород. Очнулся, только когда черные глаза снова нашли его. — Мне не нужна трибуна. Достаточно моей квартиры и нескольких приятелей, которые разделяют мои идеи. Интересует? Пак выдохнул и, поджав губы, отстранился. — Интересует. — Отлично, — коротко улыбнулся Юнги. — Напишу тебе время и место. Вписка в эту пятницу. И снова никакого подобия «пока» или «до встречи». Просто ушел, столкнувшись в дверях с профессором Ким. Чимин лишь сильнее убедился, что ему нравится это отсутствие приветственных и прощальных слов в их отношениях. Создавалось впечатление, что разговор между ними не заканчивался никогда.***
Чимин преклонялся перед красотой. Словесной, визуальной, идейной — любой. Он не считал, что красота спасет мир, но верил, что реальность стала бы невыносимой, не будь в человеке заложены эстетические чувства. Чимин любил создавать красоту, но еще больше он любил сам ей становиться. На вписку к Юнги парень надел шелковую нежно-розовую блузку, узкие белые брюки, пальцы украсил кольцами, шею — связкой золотых цепочек под стать глазам, которые подчеркнул легким макияжем. — Разоделся, клоун, — бросил отец, кривя губы. Но в ответ услышал лишь хлопок входной двери. Чимин уже давно не тратил силы на бесполезные споры. Критиковать красоту нет смысла, ее можно только чувствовать. И тех, кто на это не способен, можно лишь пожалеть. К своим родителям Пак уже давно чувствовал только жалость. Он подозревал, что на простой студенческой пьянке будет выделяться своим ярким образом, но не подозревал, что настолько. Зайдя в задымленную от скуренных сигарет скромную квартиру, Чимин приморозился к полу, чувствуя себя ничем иным как белой вороной. Буквально озадаченной белой птицей, на которую нацелились несколько пар глаз черных стервятников. Пак никогда не встречал так много «черных» людей в одном помещении. Своим натуральным черным цветом волос, темно-карими глазами и неброской одеждой в темных тонах они напоминали клуб оккультистов. И свою жертву они выбрали быстро. — Met Gala дальше по коридору, — окинув беглым взглядом нового гостя, расхохотался парень на диване. — По твоему внешнему виду я так и понял, — оскалился в ответ Чимин. Вокруг одобрительно заулюлюкали, подначивая на новый виток зубоскалинья. Но парень, с которым и произошла стычка, только поднял ладони вверх и, дружелюбно подмигнув, присосался к банке с пивом. Обиды он не держал, да и его собственная реплика была первой попавшейся шуткой, которая пришла в пьяный мозг. Как позже понял Пак, в этой компании вообще было не принято обижаться на подколы, какими бы беспардонными они ни были. — Юнги-я, где ты нашел этот сверкающий алмаз? — крикнула в дверь на кухню симпатичная девушка с каре. Все разом обернулись на горящий кухонный проем, из которого вышел Юнги. В одной руке он держал пиво, в другой — фужер, до краев наполненный красной жидкостью. По льду и играющим за стеклом пузырькам Чимин понял, что ему несут именно то, что он и просил — красное вино с минералкой. Впервые за много лет Пак почувствовал смущение и даже некую робость. Вроде бы такая мелочь, но именно от мелочей чаще всего греет в груди. Перехватив из тонких пальцев фужер, Чимин сделал глоток, приветствуя парня перед собой благодарной улыбкой. — А алмаз сам ко мне пришел, — смотря в золотистые глаза, наконец, ответил Мин. Сущая правда. Чимин сам пришел. Сам захотел. Сам этого ждал. В последний раз взглянув на гостя, Юнги развернулся к пьяной компании и закинул руку на узкое плечо, притягивая к себе: — Знакомьтесь, господа, — громким голосом шоумена. — Пак Чимин. Потенциальный кандидат в нашу слепую тусовку. Публика, как и полагается, радостно заголосила, свободно принимая нового члена в свои ряды.***
Они не настаивали. Делясь своими мыслями относительно антимаскунной политики в их стране, описывая свои способны борьбы с ней, рассказывая свой опыт жизни натурщика, друзья Юнги нисколько не давили на Чимина и не пытались навязать ему свои идеи. Пак был благодарен им за это. В первую очередь потому, что продолжал их не понимать. Мысленно Чимин разделил натурщиков на несколько категорий. Представители первого типа становились оппозиционерами из-за идеализации истинности. Вполне классическая ситуация на самом деле: комплексы, неуверенность в себе, природная романтичность, и человек уверен, что единственное, что может сделать его счастливым — это безграничная глубочайшая любовь с человеком, который ему предназначен. Пак видел по этим людям, что они борются не за справедливость и благополучие населения Кореи, а за собственное счастье, ту самую любовь, которую даже пока не встретили. Вторая категория натурщиков была интересней. Они протестовали из-за отсутствия выбора, из-за указок собственного государства жить по определенным шаблонам и навязанным принципам. Если в школе на уроках маскунологии ты осмелишься сказать хоть слово против развернувшейся идеологии, с тобой проведут воспитательную беседу, а, может быть, даже отправят к психологу. Если к 18 годам ты не носишь биоптрии, на тебя как минимум будут коситься и задавать неуместные вопросы. Если же ты «черный», такой же, как Юнги и все его соумышленники, от тебя будут шарахаться, отсаживаться в метро и автобусах, полностью уверенные, что ты террорист или сумасшедший. Казалось бы, заткни гордость за пояс, надень бета-очки или б-линзы и живи себе спокойно. Но проблема лежала гораздо глубже. Один раз купив себе биоптрии, ты автоматически начинал спонсировать многомиллиардный фармацевтический бизнес, который их производил. Корейское правительство не было ни тупым, ни благородным. Биоптрии всегда были, во-первых, способом поднять экономику страны за счет экспорта и внутреннего потребления. А во-вторых, беспроигрышным методом повысить военную мощь государства за счет виденсов. Натурщики видели в своем оппозиционизме борьбу против капитализма, против автократии, против идеологии, которую они не выбирали. Чимин понимал обе мотивации протестовать, но при этом не чувствовал никакой эмпатии. Он был равнодушен к политике и еще больше к истинности. Его целью всегда была красота, искусство, которое растет из эмоций и чувств, а не из целей и принципов. Он носил свои линзы без стыда, потому что только так мог компенсировать отсутствие красного в своей жизни. Только так он мог видеть полноцветно и глубоко. — Ты не сказал ни слова за последние два часа, — завалился рядом на пол Юнги. — Ты тоже, — пожал плечами Пак. Юнги и правда не участвовал в пьяной словесной баталии. То ли не хотел, то ли все нужные фразы говорили за него. Кроме Мина, в молчанку играл еще один человек — девушка с каре, Чон Хенми, учащаяся на генетика. Парочка сидела плечом к плечу на протяжении всего вечера. Они были похожи, они выглядели как близнецы, как из-за внешности, так и из-за своего осмысленного молчания. Еще минуту Юнги повтыкал в стену, теребя собственные пальцы, а после опустил взгляд на телефон, который Чимин сжимал в руках. — Это же Кусама? — кивнул на чехол. Чимин удивленно повернулся к акционисту. Желтая тыква, покрытая крошечными черными дырами, и правда была одной из самых узнаваемых работ Яёй, но только в том случае, если человек в принципе знаком с творчеством художницы. — Ты знаешь про Кусаму? — дрожь от восторга не удалось скрыть в голосе. — Конечно, — фыркнул Юнги. — На недавнем аукционе одна из ее работ была продана за 5 миллионов долларов. Рекорд для живущей женщины-художника. Как такую не знать? Вообще-то, за 5,1 миллионов долларов, но Чимин не стал это уточнить. Спасибо на том, что кто-то вообще в курсе подобного прецедента. — Кусама заслуживает известности не за свои рекорды на аукционах, а за сами картины. Она уникальная художница. — Может быть, — задумчиво поджал губы Мин. — Но я слабо понимаю живопись, поэтому не могу сказать. Так она, получается, твоя любимая художница? — Я мечтал жениться на ней несколько лет назад, — честно признался Чимин. Он в принципе никогда не стыдился своего желания — в любви нет ничего плохого. Хотя Юнги стал первым, кому Пак признался в своей нездоровой зависимости к японке. — Разве ей не под 90? — удивился парень. Чимин непроизвольно закатил глаза — вот именно поэтому он ни с кем не делился своей влюбленностью в Яёй. — Да, но это не имеет зна… — Так ты геронтофил? — бесстыже рассмеялся акционист, перебивая. Пак начинал натурально злиться. — Я же говорю, что возраст не имеет значения. Вообще ничего физического не имеет значения. Я влюбляюсь не во внешность, возраст, пол, национальность, я влюбляюсь в человека, его идеи, характер, мышление и мысли. Ты можешь называть меня геронтофилом, пока меня интересует человек старше 60. А после ты назовешь меня геем, потому что я переключился на парня своего возраста. Все эти термины бессмысленны, потому что… — Ты просто пан, я понял, — примирительным тоном закончил Мин. — Не надо так бешено защищаться, я не пытался тебя обидеть или осудить. Хотя бы потому, что я такой же геронтофил, как и ты, с учетом, что в свои 16 мечтал жениться на Йоко Оно и страдал от того, что родился не в ее время. Чимин моментально проглотил всю свою агрессию. Его до мурашек пробила мысль, что, Юнги, оказывается, точно такой же. Пусть только в странном помешательстве на женщине, старше тебя на десятки лет, однако это многое говорило о сидящем рядом парне. Да и Йоко Оно в качестве объекта нездоровой влюбленности он абсолютно понимал. Уникальная художница авангарда, мощнейший деятель искусства 60-х годов. Ее «Белые шахматы», которые стирают различия между черным и белым, «хорошим» и «плохим», Чимин уверенно считал лучшим примером перформативного искусства. — Знаешь, — ухмыляясь, сквозь челку посмотрел на старшего Пак, — даже если бы ты родился в ее время, хен, ты бы все равно вряд ли смог ее добиться. — Это почему?! — Сомневаюсь, что ты смог бы выдержать конкуренцию с Джоном Ленноном, — хитро улыбаясь, поддел Чимин. — Айщ, не дави на больное, — с наигранным трагизмом простонал Мин. И то ли от алкоголя, то ли от своей зарождающейся влюбленности, которая кружила голову, Чимин открыто и счастливо рассмеялся. Они просидели на полу, не замечая никого вокруг, еще следующий час. В шутку спорили о том, кто же все-таки лучше: Яёй Кусама или Йоко Оно. По итогу Юнги очень верно заметил, что «этих охуенных женщин заслуживают только они сами, я даже не против их зашипперить и написать по их паре фанфик». Чимин согласился, но в голове пронеслась мысль, что если их дамы сердца заслуживают только друг друга, то почему мы бы им с Мином так же не сойтись? В тот момент эта идея казалось предельно логичной, а главное — ощущалась точно так же. Однако мысль потонула в витке нового спора. Авангард, акционизм, метамодерн — темы формировались сами собой, не давая взять даже секундную паузу, чтобы отдышаться и промочить горло от бесконечных слов. Чимину было хорошо. Он уже давно не чувствовал такого удовлетворения и комфорта от разговора с кем-либо. — Смотри, Вихо глаз с тебя не спускает, — хриплым голосом после полуторачасового разговора заметил Юнги. Чимин проследил за взглядом старшего. Вихо был тем самым парнем, который отправил Пака на Met Gala, увидев в первый раз. Он и правда смотрел на него, а когда поймал на себе взгляд Чимина, подмигнул и отсалютовал банкой в своих руках. В этот раз Вихо показался Паку вполне симпатичным, хотя все еще неряшливым и безвкусно одетым. — Когда ты только пришел, он сказал мне, что ты роскошно выглядишь, — добавил на ухо Мин. Чимин нахмурился: и на хрена ему эта информация? Он знает, что отлично выглядит, а очевидные комплименты от людей, в которых он не заинтересован, ему совсем не сдались. Другой вопрос — комплименты от тех, от кого Пак хочет их получать. — А ты, хен, — повернув голову в сторону Юнги и врезаясь носом ему в щеку, — считаешь, что я выгляжу роскошно? Мин странно насмешливым взглядом прошелся по лицу напротив, а после отстранился, задумчиво спросив: — Как ты думаешь, почему я не разбираюсь в живописи? — Потому что ты не хочешь в ней разбираться? — Потому что я не могу в ней разбираться, — мягко поправил. — У меня И-3. Рот сам собой приоткрылся от шока. Чимин примерно знал, как воспринимают мир инверсанты благодаря урокам маскунологии. И с первых же секунд просмотра черно-белых негативных фотографий он убедился, что нет вижена более отвратительного и несправедливого, чем И-3. Сложно себе представить что-то более ужасающее. Если бы при рождении Пак открыл глаза и увидел именно такой облик окружающего мира, он бы задушил себя пуповиной и нисколько бы не жалел. — Понимаешь, о чем я, да? — хмыкнул Юнги, заметив чужую реакцию. — Природа и общий вид городов еще могут порой казаться интересными. Не красивыми, но любопытными и завораживающими. Однако живопись и все визуальное искусство мне воспринимать очень сложно, я не вижу цветов, из-за чего порой не могу даже рассмотреть какие-то детали на картине. С людьми еще хуже. Они все поголовно уродливые. В детстве я их сравнивал с демонами, и это была очень точная метафора. Черные лица, горящие белые глаза, омерзительный белесый рот, когда люди разговаривают. Уже с 5 лет у меня начались панические атаки. Меня могло накрыть из-за фильма, из-за случайной фотографии, баннера на улице, а особенно сильно, если ко мне кто-то обращался. Я даже не мог уловить, что мне говорят, целиком покрывался неконтролируемым страхом от того, что я перед собой видел. Чимин ошарашенно смотрел на старшего, который не выглядел грустным или зажатым несмотря на то, о чем рассказывал. Мин был абсолютно спокоен, в то время как в Паке боролись два чувства: сожаление и острое непонимание. — Какого черта ты тогда не носишь биоптрии, если все так ужасно? Юнги усмехнулся, прекрасно предугадав этот вопрос: — Ну, во-первых, со своими психологическими проблемами я давно справился. Я с 7 лет и до самого окончания школы ходил к психологу. А во-вторых, я понял, что в моем случае уродство — это норма. Да, все выглядит ужасно, но сейчас я даже рад этому. Красивые люди не могут запудрить мне мозги своей внешностью, я всегда смотрю глубже — в то, что они говорят. Это касается абсолютно всего: рекламы, одежды, интерьера. Я никогда не смотрю на обертку, потому что не воспринимаю внешнюю красоту, для меня существует только внешнее уродство. Но именно благодаря этому я могу в полной мере оценить качество. Как человека, так и продуктов, которыми пользуюсь. — Так для тебя я тоже уродлив? — уязвленно прошептал Чимин. Мин удивленно на него посмотрел и, как нечто очевидное, произнес: — Конечно. Как и все.***
Он не должен был этого говорить. За одну секунду Чимин стал наполовину состоять из ненависти, а на другую — из обиды. Мин не имел права говорить ему таких слов. Еще никто и никогда не оскорблял его так сильно. Чимина называли сумасшедшим, эгоистичным и легкомысленным, он слышал за своей спиной: блядь, фрик, ебанутый пидорас. Но это не значило ничего, Паку было плевать на эти попытки его унизить. И вот Мин Юнги, который парочкой слов надавил на самую болезненную точку, да так сильно, что до сих пор жжет. Чимин любил создавать красоту, но еще больше он любил сам ей становиться. Срать Пак хотел на проклятый миновский вижен, ебал он в рот причины, по которым старший посчитал его уродливым. Он посчитал. Это все, что имело значение. Чимин не показал, насколько ущемлен, но быстро свернул разговор и направился к Вихо, который продолжал периодически на него коситься. Друг Юнги явно удивился тому, что на него обратили внимание, однако польстился этому гораздо больше. Пака не интересовало, что тот ему говорит: определенно ничего значащего — слишком сильно несчастный паренек был очарован изящными жестами, пухлыми блестящими губами и прямым взглядом в глаза. Пожалуй, Чимин за всю вписку не выпил столько, сколько за недолгий разговор с Вихо. Наверняка именно поэтому он не заметил, как оказался в пустой спальне, а уже через секунду — лежащим на кровати. В поцелуе было слишком много языка и слюней, Паку не нравилось, но в общем-то было плевать, потому что вместе с засосами, влажными поцелуями и жадными руками по спине и заднице получал на ухо: «Ты такой красивый», «Боже, самый красивый из всех, кого я видел», «Блять, какой ты горячий». Чимин знал это. Он был уверен, что заслуживает слышать только эти фразы в свой адрес. Вихо начал тереться своим полувставшим членом о его бедро — и вот это Пак уже не мог терпеть. Точно не тот человек, с которым он был готов на это пойти. Чимин уперся парню в грудь, чтобы оттолкнуть, но кисти быстро перехватили: — Хочешь кое-что попробовать? Чимин выгнул бровь, требуя пояснений. — Ты ведь никогда не употреблял, да? — смотря поплывшим безумным взглядом. Не употреблял. Но был не против попробовать. Пак слишком любил Керуака, чтобы ни разу не подумать о наркотиках. Так что когда, как не сейчас? Когда сердце сжимается от ущемленности, злости и обиды, а мозг поплыл и не способен принимать здравые решения. Чимин одним кивком дал зеленый свет, Вихо подорвался с кровати и исчез за дверью. Вернулся буквально через 10 секунд, уселся на кровать, поджав под себя одну ногу, и трепетно развернул крошечный пакетик, в котором лежали несколько разноцветных таблеток. Одну он сразу бросил себе в рот, вторую протянул Чимину: — Поверь, тебе будет очень хорошо, — горячим шепотом. Пак несколько секунд повертел таблетку в форме неровного треугольника и осторожно положил себе на язык. Он даже не успел закрыть рот, как дверь со стуком о стену распахнулась и на пороге показался взбешенный и дьявольски злой Юнги. За один короткий взгляд он оценил ситуацию и бросился к Чимину, тут же сжав щеки до слез в глазах: — Плюй! — заорал как вне себя. Чимин так испугался, что послушно выплюнул таблетку, но Мину этого было мало. — Не смей глотать и не закрывай рот! — прошипел и потянул парня за собой, совсем не контролируя силу, с которой держал за руку. Чимин мог как минимум хихикнуть с того, как двусмысленно звучали все фразы Юнги, но, во-первых, смеяться с открытым ртом было неудобно, а во-вторых, от акциониста разило такой животной яростью, что было страшно выдать из себя хоть какой-то звук. Уже в ванне Мин открыл кран, надавил на шею, заставляя склониться над раковиной, и, прорычав: «Полощи, пока я не вернусь» — ушел. Пак полоскал и сплевывал. Полоскал и сплевывал, параллельно слушая матерную ругань, стоны и, кажется, звуки ударов. Входная дверь захлопнулась. Через пару минут в ванну вернулся Юнги со стаканом в руке. Чимин уже понимал, что с ним делать. Отпив полглотка и задержав жидкость во рту, парень сморщился — странный раствор был ужасно соленым и горьким. Однако одного взгляда на старшего хватало, чтобы понять: себе же лучше молчать и подчиняться. Так что он полоскал и сплевывал, полоскал и сплевывал. Когда же стакан опустел, Чимин еще раз сморщился и передернул плечами: — Что это за говно? — просипел. — Сода и соль, разведенные в воде, — устало отозвался Мин, сидя на кафеле и прислонившись к бортику ванны. Пак фыркнул и опустился на пол напротив. — Какая тебе разница, чем я занимаюсь?! Алкоголь слегка выветрился, адреналин от криков и чужой агрессии — тоже. Осталось только голое раздражение. — Ты хоть знаешь, что этот мудак хотел сделать?! — мгновенно вскинулся Мин. — Он собирался накачать тебя эйфоретиками и выебать как самую последнюю шлюху. Ты бы даже не смог подать потом на изнасилование, потому что кончил бы десять раз за ночь и был бы уверен, что испытал лучший секс в своей жизни. Чимин задумался. От слов Юнги не было страшно — ну, выебали бы его, и что, он никогда не пекся о своей целомудренности. Однако реальные последствия всей ситуации радовали неимоверно: неудавшийся насильник выгнан взашей, у Мина покраснели костяшки, что означало одно — без травм Вихо не ушел. — И каждого ты от подобного спасаешь? — Не каждого, — честно в глаза. Чимин поджал губы, чтобы не дать просочиться удовлетворенной улыбке.***
Подтекающий кран звонкими каплями высчитывал минуты молчания. Пак сам не до конца закрутил вентиль и стоило бы это исправить, но подниматься было лень, хотя стук воды о раковину действовал на нервы неимоверно. Чимин всем телом чувствовал напряженную атмосферу в ванной. Юнги был раздражен, немного зол и что-то еще — какая-то эмоция, которую младший не мог распознать. Он уже понял, что Мин ярый противник наркотиков, пусть поверить в это было тяжело. Пак был уверен, что Юнги — тот тип людей, которые закидываются таблетками вместе с утренним кофе. Ошибся, бывает. Однако уж слишком ярко Мин отреагировал на ситуацию в спальне. За этим явно стояла личная история. — Что бы со мной было? — хриплый голос отбился от кафельных стен гулким эхом. — Помимо повысившегося либидо? — вздернул бровь с восклицательным знаком Юнги. Получив подтверждающий кивок, он саркастично усмехнулся и покачал головой. — Я не знаю, что именно он собирался тебе дать. Но у этих типов наркотиков не зря такое название. Эйфория. Вот, что бы ты чувствовал в первую очередь. Безграничное счастье и удовольствие, которых так много, что тебе кажется, что они не вмещаются в твоем теле. Могут быть галлюцинации, но в первый раз обычно только искажается восприятие мира. Если бы ты, например, услышал музыку, то создавалось бы впечатление, что она играет у тебя из самой груди. Быстрые биты казались бы еще быстрее, а медленные, наоборот, удлинялись бы. Настолько, что всего несколько медленных тактов ты воспринял бы как отдельную композицию, которая длится несколько минут. — А потом? — А потом… — Юнги сжал пальцы в кулаки, заставляя крошечные ранки на костяшках кровоточить. Еще сильнее нахмурившись, он поднял глаза — Чимин почувствовал, как резко онемело все тело. Собственные конечности стали чужими, периферийное зрение исчезло, из ощущений остался только взгляд черных глаз, в которых боли было так много, что даже Пак ее ощутил. — А потом, Чимин-а, тоска такой силы, что тебе хочется сдохнуть. Эйфория пропадает, тело больше не получает достаточного количества эндорфинов. Ты пытаешься найти удовольствие в других вещах, но привычные вещи становятся пресными — тебе всего мало и вместе с тем от всего тошно. Без конца вспоминаешь момент, когда было так необходимо хорошо. Если хватит силы воли и продержишься несколько месяцев без повторной дозы, ты победил: станет легче, появится шанс вернуться к прежней жизни. Если же нет, — ядовитый смешок, — выше друзей и близких, собственной матери и лучших друзей, выше твоих принципов и увлечений станет новая таблетка. — Хен, — пробормотал Чимин, пугаясь своей догадки, — так ты когда-то?... — Да. По Юнги было видно, что говорить о прошлой наркотической зависимости ему непросто. Паку стоило бы замолчать. Возможно, обнять, хотя вряд ли старшему требовались утешения. Однако сдержать свое любопытство было невозможно. Любопытство не к наркотикам, а по отношению к человеку, сидящему напротив. Чимин никогда не мог контролировать свои помешательства: если он кем-то заинтересовался, не мог успокоиться, пока не вскроет и не изучит человека настолько, что начнет мыслить, как он. — Сколько ты употреблял? — Около года. — И как ты бросил? На этот раз эхо отбило глухой смех, многократно умножая в нем горечь. — О том, что пора бросать, я думал на протяжении всего этого года, — закинул голову на бортик ванны Юнги. — Не хватало сил, мотивации, большое значение сыграло то, что я на тот момент еще не поставил себе конкретных целей, которые заставляли бы меня идти дальше. Мне просто не было к чему стремиться. Но зависимость усиливалась. Не было и дня, чтобы я хоть что-то не принял. Однажды я пришел к человеку, у которого стабильно закупался — и закинулся прямо там. Не хватило сил терпеть. Через пару часов меня слегка отпустило, и я понял, что мне мало. Денег больше с собой не было. Попросил того мужика дать в долг. Он отказал и предложил другой способ заплатить, — Юнги нервно облизал губы, беря долгую паузу, за которую вспомнил все, что тогда происходило. — Меня выебали втроем. Пускали по кругу всю ночь, параллельно закидывая в меня все больше и больше таблеток, порошков и солей. Я чувствовал, что начинаю умирать, они, видимо, тоже это заметили, поэтому на утро выкинули на улицу. Без понятия, как мне удалось позвонить в скорую — я был на грани обморока. Однако врачи приехали, несколько дней я провел в коме. Дальше лечение, полгода реабилитации. Сорваться хотелось каждый день. Но стыд и отвращение к себе все перекрывали. Со временем получилось встать на ноги. К тому же именно в реабилитационном центре я стал выстраивать план будущих протестов, поэтому у меня появилась цель, которая не позволила повторно забыться. — Сколько тебе было лет? — полушепотом просипел Чимин. — 18. Чимин никогда не был эмпатичен. Но в тот момент покрылся липким ужасом и бесконтрольным желанием разбивать лица. Конкретные лица тех уебков, которые посмели изнасиловать несовершеннолетнего, накачав дешевой наркотой. А еще стало стыдно, впервые в жизни, если честно. Пак осознал, почему старший так взъярился на Вихо. Слишком уж та ситуация напомнила ему собственное прошлое. Хлопнула входная дверь. Уже третий раз за последние 20 минут. Квартира постепенно пустела. Чимин очень хотел пустовать в ней вместе с Юнги. — Я могу у тебя остаться на ночь? Мин проморгался в попытках вернуть себе более-менее осознанный вид и без колебаний ответил: — Буду рад.***
Он остался на неделю. Все это время они спали, ели и разговаривали. В университете не появились ни разу — Юнги через какого-то знакомого смог сделать им паленые справки о болезни. Первые пару дней они рассказывали свои краткие биографии: чтобы понимать, с кем имеют дело. А после продолжили бесконечные споры, дебаты и рассуждения обо всех вещах, которые знали и не знали. У них было мало общего, но те детали — характера ли, жизни — в которых они совпадали, с головой компенсировали все различия. Например, такой общей мелочью стала память, способность продолжить разговор ровно на том слоге, на котором остановился час назад. — То есть ты хочешь сказать, что «Черный квадрат» — дерьмо? — Да, абсолютное, — растянувшись на диване после крепкого обеда, лениво бросил Юнги. — И я тебе скажу, что ты абсолютно прав, — с фанатизмом ответил Чимин, широкими шагами разрезая комнату от одного угла к другому. — Важнейшая функция «Черного квадрата» — манифест супрематизма. Главная особенность этой картины в том, что она с благодарностью принимает все интер… Подожди, мне отец звонит. — Да, привет. Все хорошо. Все еще у друга, да. Как доделаем доклад, сразу приеду. Па, давай потом, не могу говорить. Отлично, пока. — …все интерпретации себя, не отказывая ни в одной. Она заслуживает плевка? Да. Ее нарисует и ребенок? Да. Это абсолютное дерьмо? Да. Она манифест нового искусства? Да. Ни одна картина в мире не способна на поглощение такого же количества смыслов и реакций, как «Квадрат» Малевича. — Ну, слушай, — пробухтел Мин, споря, скорее, из привычки, чем из желания что-то доказать, — я не могу уважать Малевича хотя бы потому, что он спиздил идею «Черного квадрата» у Поля Бийо. — Да, — довольно хмыкнул Пак, — вот только «Драку негров в подвале» Поля Бийо сейчас не помнит никто, а о «Черном квадрате» Малевича спорят даже спустя сто лет. — Как скажешь, принцесса, — тихо рассмеялся Мин. — Но идея с неграми мне нравится гораздо больше. Она хотя бы смешная. Принцессой Чимин, конечно, уже не выглядел. Он ходил в растянутых домашних вещах Юнги, чистил зубы щеткой Юнги, волосы преимущественно расчесывал пятерней, как, в общем-то, и Юнги. Парень почти полностью мимикрировал под жизнь своего акциониста и был этому безмерно счастлив. Им стало скучно на пятый день. Они не устали друг от друга, совсем нисколько, однако потребность сменить обстановку, хотя бы в подъезде подышать или мусор выкинуть, ощутили оба почти одновременно. Чимин о своем желании не заикался: возник странный страх, что один шаг за дверь — и атмосфера будет безвозвратно утрачена. Их фанатичное желание спорить пропитывало воздух, делало его спертым и ядовитым, всего одного вдоха в душных комнатах хватало на то, чтобы начать новый обмен колкими фразами, как теннисным мячиком на корте. Юнги окончательно заебался к вечеру. Взглянув на время, он чечеткой простучал пяткой по полу, после чего схватил Чимина за руку и потащил к выходу. Пак молчаливо следовал за ним всю дорогу: пока бежали по лестнице на 10 пролетов вверх, пока шли по путаным коридорам верхнего этажа и даже когда Мин хитрыми выверенными движениями открывал люк. Поздний октябрьский ветер мгновенно разворошил волосы и забрался под футболки, заставляя кожу покрыться мурашками. Но Чимин этого не замечал. Сделав один шаг вглубь крыши, зачарованно смотрел на распускающийся закат. Юнги не мог видеть красоту на небе (точно не такой, какой она была), от того благодарность и смущение начали жечь щеки наравне с холодным хлестким ветром. — А как же вино, свечи, плед и легкий ужин? — обернулся на старшего Пак, игриво улыбаясь. — А как же цистит и подмороженные почки? — отрезал Юнги, передергивая плечами от холода и накрывая их руками в попытках хоть немного согреться. — На то и нужен плед, — парировал Чимин, разворачиваясь и проходя дальше. Хотелось бы подойти к самому краю и посмотреть вниз, но парапет был высотой сантиметров 20 от силы, и это отсутствие хотя бы мнимой безопасности заставляло даже Чимина, без какого-либо страха высоты, остановиться за несколько метров от края. Тем не менее этого было достаточно, чтобы увидеть весь черный город. По периметру темных зданий постепенно зажигались разноцветные неолайны, в окнах многоэтажек отражался фиолетово-красный закат. Пак явно простоял так долго, а главное — совершенно не замечая пролетающего времени и происходящего вокруг. Очнулся, только когда запыхавшийся Юнги накинул ему на плечи теплую кофту, а сам стал надевать на себя толстовку. — Все же романтик в тебе еще не до конца умер, — застегивая молнию, хмыкнул Чимин. — Просто он просыпается только в нужные моменты. Например, когда нужно спасти задницу одной принцессы от обморожения. В любой другой ситуации Чимина бы позабавила эта попытка казаться крутым и равнодушным. Но в случае Юнги не было никаких попыток. Даже в их поход на крышу он наверняка не вкладывал никаких романтичных подтекстов. Просто подумал: делать нехер, а закат красивый — стоит сгонять. Или мы замерзли, парень явно хочет постоять подольше — нужно принести теплые вещи. Четкие причинно-следственные связи, именно подобное мышление заворожило Чимина и припаяло к себе. Но в груди все равно кольнула досада, что он привязался конкретно к этому человеку. Хотелось чувств, действий, безумных поступков, хотелось увидеть в Юнги того безумца, про которого судачили в университете и трещали по государственным каналам. — Когда ты, наконец, хоть что-то мне покажешь? — Ты про что? — еле заметно нахмурился Мин. — Ты говорил, что сначала теория, — уверенно смотря в глаза, — думаю, за последнюю неделю я ее достаточно изучил. Когда я увижу все на практике? Юнги беззвучно рассмеялся, закидывая голову назад: — Какой нетерпеливый. — Мне скучно, — пожал плечами Чимин. — Ты же понимаешь, — все еще с запрокинутой головой скосил глаза на младшего Мин, — что я устраиваю акцию не по желанию, а по обстоятельствам? Акция — это реакция, для этого нужен повод, а главное план, чтобы все просчитать. Но это только в моем случае. Искусству не всегда нужна причина, порой она исходит из порыва души. Ты чем-то загораешься, внезапная яркая мысль или чувство прорезает внутренности — и ты на месте создаешь лучший перформанс в истории человечества. Если же тебе просто скучно… достаточно пощекотать нервы. — Пощекотать нервы? — с нескрываемой иронией. — Именно, — ухмыльнулся Мин, сощурив глаза. Он приблизился к насторожившемуся Чимину и, зайдя за спину, крепко обхватил за талию, положив подбородок на плечо. — Почему ты не подходишь к краю крыши? — горячее дыхание защекотало щеку. — Потому что это небезопасно, — прохрипел Пак, стараясь не концентрироваться на том, как тесно прижимается к нему чужое тело. — В этом и проблема. Безопасность — матерь скуки, принцесса. Призывающий шепот сковал позвоночник неконтролируемыми мурашками. Чимину больше не было холодно, тело горело в тех местах, которых касался Юнги. Было безумием возбуждаться и желать проскулить от таких незамысловатых жестов. Но Пак Чимин просто еще не знал в тот момент, что такое настоящее безумие. Ноги не слушались. От того Юнги не составило труда неторопливо вести младшего вперед, ровно до той секунды, когда носки его кроссовок уперлись в ничтожный парапет. Стало громче. Стало ветренее. Чимин осторожно посмотрел вниз и тут же вжался спиной в чужую грудь от вида 20-этажной высоты. — Блять, все, хватит, — поспешно зашептал, зажмуривая глаза. — Я держу тебя, Чимин-а, — сильнее обхватил дрожащего парня Юнги. — Давай, посмотри вниз. Красивым может быть не только небо. Пак послушно разлепил слипшиеся от слез веки. Трасса, крошечные машины и люди плыли. Сумерки накрывали мрачные улицы, те в ответ вспыхивали фонарями и неолайнами, окрашивая подступающую ночь ядовитым светом. Красиво. Уже почти не страшно. — Вот видишь, а ты весь затрясся, трусишка, — с улыбкой в голосе пожурил Юнги. — Конечно, не ты же стоишь на моем месте, — мигом ощетинился. — Я собирался занять другое. И прежде, чем Чимин успел осознать, к чему была сказана фраза, теплые руки исчезли с талии, а Мин одним прыжком взобрался на парапет, разворачиваясь лицом к крыше. — Блять, слезь, — заорал Чимин от осознания, что старший сейчас буквально в нескольких сантиметрах от края. — Ты с ума сошел? — Нет, просто порыв души, — улыбнулся Юнги и протянул ладонь, в которую сразу цепко вцепились, стараясь потянуть на себя. — Окей, я понял, — жалобным стоном. — Ты крутой, опасный и ебанутый. Теперь ты можешь спуститься? Чимин с силой дернул Юнги за руку, но тот лишь накренился и уперся лбами, смотря прямо в глаза: — Ни в коем случае. Я придумал перформанс специально для тебя и не собираюсь упускать момент, — Пак снова проскулил. Ему хватило страха на сегодняшний день. — Держишь? — Держу, — тихое и беспомощное, крепче стискивая холодную ладонь. И в последний раз улыбнувшись, Юнги полетел вниз. С ровной спиной, опираясь пятками на угол парапета и удерживаемый лишь рукой Чимина, замер в воздухе, над бездной города, который гудел и жил, даже не подозревая, что один человек сейчас поставил свою жизнь буквально на самый край. Волосы Юнги бешено танцевали в воздухе от порывов ветра, на лице парня — легкая улыбка, в глазах — задорные искры, которые сжигали Чимина изнутри. У Пака крик ужаса застрял в глотке, рот не мог захватить кислород, по щекам потекли слезы. Собрав все силы, младший дернул руку на себя, тут же обхватывая Мина и прижимая к себе до треска в костях. И тут у крика появился голос, громкие рыдания пронеслись по всей крыше: — Ты больной! — заорал Чимин, от слез не различая лица напротив. — Блять, ты сумасшедший. Ненавижу тебя! Как ты посмел это сделать?! Вместо оправданий раздался тихий смех, ледяные мокрые щеки накрыли большие ладони, которые стали нежно стирать нескончаемую влагу: — Ты же держал меня, — все еще с улыбкой. — Я мог тебя случайно уронить! — Но ты не уронил. Я решил довериться тебе, Чимин-а, и не прогадал. Рыдания перетекли в тихий скулеж. Пак все еще видел замершего в воздухе парня и свою руку, которая была единственный спасительным тросом. Он ведь правда мог не удержать, мог не сориентироваться, и не Юнги бы сейчас его обнимал, а Чимин — окровавленное тело на асфальте. Дрожь и адреналин никак не отпускали. Так же, как и черные глаза, которые глядели с нежностью и любопытством. И Пак четко для себя понял: это он сегодня упал, навсегда провалился в «черного» человека, который дал ощутить эмоции, которые никогда до этого не испытывал. — Ты больной, — с горечью прошептал Чимин в самые губы, чтобы уже через секунду вгрызться в них, передавая весь спектр страха, злости и тотального помешательства. Он безжалостно кусал, грубо проталкивал свой язык в чужой рот, засасывал губы, смешивая слезы с вязкой слюной. Юнги все принимал, но отвечал лаской и трепетными движениями рук вдоль спины и шеи. Это подействовало, через пару минут агрессия стала отпускать, грубость сменилась нежностью, жесткость — страстью. Отстранившись на доли секунд, чтобы вдохнуть кислород, Чимин, как щенок, беспомощно прижался к старшему, кладя ладони на плечи, и мягко прикоснулся дрожащими губами к чужим, отпечатывая на них что-то нежное и до боли трогательное. Пак Чимин упал. И он совершенно не боялся разбиться.***
Юнги все же пришлось выйти на улицу — чтобы купить смазку и презервативы. Чимин в последний момент успел вручить ему мусор (с вонью из пакетов уже не могли сравниться даже их душные разговоры о философии). Хозяина квартиры не было долго. Слишком долго. На протяжении трех часов Пак отдирал ногти ото рта, которые до этого никогда не позволял себе грызть, но желание впервые было неконтролируемым. Вместо этого Чимин кусал губы, заламывал пальцы, оттягивал волосы — беспокойство и паранойя не проходили. Юнги же не мог сбежать? Это его квартира, и ему в любом случае нужно будет вернуться. С другой стороны, Мин упоминал, что это не единственные апартаменты, которые на него оформлены. Чимин старательно гнал от себя мысль, что акционист мог запереть его в квартире и оставить в ней гнить. Юнги сумасшедший, Пак не раз ему это говорил, но он не был абсолютно неразумным психом. Входная дверь радостно пропиликала. Парень так и замер посреди гостиной с прижатыми к губам пальцами. — Почему так долго? — стараясь не перейти на тревожный крик. — В Сеуле закончились презервативы? — Катастрофы ужаснее сложно представить, — хрипло рассмеялся Юнги, разуваясь. Не снимая куртки, он подошел к младшему и протянул среднего размера предмет, завернутый в крафт. Все еще недовольно косясь на Мина, Чимин взял сверток и осторожно развернул. Внутри лежала гладкая пепельница в форме черного квадрата. Улыбку было невозможно держать в себе. — Спасибо, — прошептал, лаская холодную поверхность пальцами. — Думаю, нам стоит ее опробовать. — Презервативы и смазку я тоже взял, — довольно прямо намекнул Мин. — Что ж, — ухмыльнулся Чимин, делая шаг вперед до ничтожного расстояния, горячо вжимаясь приоткрытым ртом в узкие губы, — тогда после. — Определенно после, — прошептал Юнги, притягивая к себе за бедра и углубляя поцелуй.***
Дома его встретил крик. Отец был уверен, что сын сторчался, спился и сдох в канаве. Мать накрутила себя до фразы «я думала, тебя распродали на органы и по частям отправили в Непал». Было смешно, хотя Чимин по крайней мере начал понимать, откуда у него такая богатая фантазия. Дверь почти слетела с петель, когда мужчина ворвался в комнату сына, чтобы «вправить мальчишке мозги». Его грудь раздулась, готовясь разразиться новой руганью, но стремительно опустилась, когда взгляд отца проскользил по засосам на шее и груди. — Это приличный дом, а не бордель, — жестким шепотом. — Что? — вскинул бровь Пак, не замечая, как перенял эту привычку у акциониста. — Мне стыдно, что я вырастил шлюху. В чемодан Чимин закинул половину своей косметики, краски, украшения и самую роскошную одежду. Все домашнее дерьмо он мог взять у своего акциониста. Идя по темным улицам под шум дребезжащих колесиков, он набрал Мина, заранее зная, что тот согласится его приютить. Юнги согласился.***
— Когда ты мне уже хоть что-то покажешь? — недовольно пробурчал Чимин, прерывисто дыша. — Ты буквально сидишь на моем члене, — прошипел Юнги и сжал мягкие ляжки, заставляя принять глубже. — Ты увидел все, что у меня есть. Пак скривил губы, но послушно задвигался вновь, неторопливым затяжным темпом выбивая кислород у обоих из легких. Слишком острое трение и верно подобранный угол заставили спину выгнуться, а голову откинуться назад. Неправдоподобно хорошо. И удушающе жарко. Однако назойливая мысль не давала сконцентрироваться и уж тем более кончить. Чимин резко приподнялся на коленях, оставляя в себе лишь головку, и, перехватив чужие кисти, зажал над черноволосой головой. Юнги зарычал от недостатка стимуляции и попытался вскинуть бедра, но младший мигом зафиксировал их второй рукой. — Ты понимаешь, о чем я, — опустился грудью на дрожащее под собой тело. Мягко проведя носом вдоль шеи, Чимин прикусил ушную раковину и горячо выдохнул: — Когда ты вернешься к своим акциям? — Я планировал сделать тебе сюрприз, — сквозь зубы. — И как скоро я увижу этот сюрприз? — мурлыкнул Пак, засасывая кожу за ухом. — Зависит от того, как быстро ты перестанешь выебываться и дашь мне в конце концов кончить. Чимин резко отстранился и, довольно ухмыльнувшись, до звонкого шлепка опустился на горячий член: — Значит, очень скоро.***
Сюрприз удался на славу, пусть Юнги и наказал Чимину сидеть в квартире и не присутствовать на акции лично. Сначала Пак разозлился, но в скором времени понял, что это было прекрасное решение. Акционист Ди в тот день блистал, акционист Ди в тот день впервые показал общественности свое лицо, подтверждая догадки о собственной личности. Его показывали по всем телеканалам, его фигура мелькала в каждой первой ленте новостей. Чимин лежал на кровати, просматривал новые всплывающие фотографии и хохотал в голос над комментариями в соцсетях и фраз телеведущих. Оказывается, очень легко оскорбить целую страну — достаточно выйти на улицу голым. Извращенец, безнравственный ублюдок, больной эксбиционист, аморальный урод — люди были очень щедры на оскорбления, совершенно не понимая, что Юнги был не просто нагим. Он с головы до ног обмазался зеленой краской и неподвижно стоял около здания Министерства здравоохранения, прижавшись к таким же, как и он, зеленым стенам, полностью сливаясь с ними. А в нескольких метрах от него стояла скромная табличка: «Продолжайте нас не замечать». Акция была привязана к недавнему сообщению о том, что Минздрав собирается уже через пять лет выпустить общенациональную вакцину от маскуна. Вроде бы взаимосвязь абсолютно прозрачна. Тем не менее правительство видело в акции только оскорбление одного из институтов власти. Журналисты — лишь зеленый член, который им пришлось кропотливо заблюривать. А Пак Чимин видел героя. Не своей войны, потому что идеи натурщиков не были ему близки. Однако даже так его восхищали страсть и сила, с которой Мин протестовал. Это было прекрасно. Его борьба и вправду выглядела как настоящее искусство. Юнги исчез на полторы недели. Его таскали по полицейским участкам и следственным изоляторам, проверяли на невменяемость, по итогу назначив пустяковый штраф. Университет к выходке студента-акциониста отнесся строже, чем Административный кодекс Кореи, и отстранил Мина на месяц от занятий. Все это время Чимин не скучал по старшему. Он жил в его квартире, пользовался его вещами, сутками думал только о нем. Пак бы даже сказал, что Юнги было слишком много, несмотря на личное отсутствие. Пребывая в одиночестве столько дней, Чимин пришел к двум мыслям. Первая — ему нравится, как старший выражает себя, однако он все еще не понимает его целей. Его злило, что Юнги тратит свои творческие силы на такую низменную вещь как политика; созидает прекрасное впустую — для Пака это звучало как приговор. Из этого выросла вторая мысль — он должен стать лучше акциониста, исправить его ошибку. До настоящего момента Чимин был наблюдателем, поглощал знания великих, чтобы научиться у них основам. Встреча с Юнги показала ему, что, возможно, он зря тратил время. «Хватит заниматься всеми этими пиздомыслительными процессами. Ты слишком много думаешь. Делай, Пак Чимин». Мин сказал ему эту фразу, когда младший 10 минут сидел около стиральной машинки и пытался просчитать, какой режим лучше поставить. Однако, в целом, словесный пинок под зад вполне укладывался на всю жизнь Пака. Он и правда думал так много, что не хватало времени на действия. Из двух мыслей сложилось решение — Чимин готов к тому, чтобы начать создавать. И его цель будет проста: искусство ради искусства.***
Пепельница в форме черного квадрата лежала на подоконнике, идеально прижатая двумя сторонами к углу окна. Чимин неторопливо курил, не сводя взгляда с этого островка порядка, который сам же и устроил. Аккуратность, дисциплина, чистота, систематичность, die Ordnung. Паку особенно нравилось, как его педантичность укладывалась в это немецкое слово, само его звучание отражало чистейший неприкосновенный порядок, который он так любил. Die Ordnung. Только прислушайтесь. Совершенное слово, которое самим сложением звуков передавало стерильность и опрятность. Юнги неряшливо сбросил пепел в черный квадрат, оставляя часть табака на подоконнике. Чимин напряг каждую мышцу в попытках не показать, насколько его подорвала эта частичка разрухи в его идеальном минималистичном уголке. Пак старался убираться в каждой квартире старшего. Его об этом никто не просил, но никто и не запрещал. Чимину просто было так комфортнее, Юнги же до банального все равно. Но только вещи были уложены по швам, пыль вычищена, а обувь выставлена по струнке около стены, уже через пару дней беспорядок возвращался. Мин не делал этого специально, он привык не фокусироваться на вещах, а следовательно, не замечать, где их оставляет. Чимин осознавал это, но не мог ничего поделать с раздражением. Когда Юнги вернулся из изолятора, он без лишних слов поехал вместе с Чимином «домой». Он искал душевный ordnung, Пак встретил ordnung физический. Это была единственная квартира акциониста, где каждая вещь лежала на своих местах. Все еще было пыльно, явно давно не мыли полы, но прилежность и стремление к порядку чувствовались. Чимину очень нравилось это место, но ровно до того момента, пока они после полуторачасового секс-марафона не вышли на балкон. Вот, где Юнги отыгрался по полной. Складированные коробки, разбросанные вещи, липкий грязный линолеум. Черная пепельница, идеально вписывающаяся в угол белого подоконника, была единственным оплотом порядка, который Чимин смог за такое короткое время сотворить. Но и здесь Мин внес свою лепту хаоса. Как и во всю жизнь одного Пак Чимина. Смотря на этот раздражающий комок скуренного табака, в нем с новой силой заголосило желание все исправить. Не этот локальный беспорядок, а в смысле вообще все поправить, сделать правильным. Где искусство — для искусства, где художник — на пьедестале, а не в тюрьме. Чимин скосил взгляд на акциониста, в тысячный раз проходясь по осунувшемуся лицу, легкой небритости и задавался одним единственным вопросом: зачем? В Юнги так много потенциала, он мог бы направить свои силы на развитие всего современного искусства в мире, но остановился на жалкой идеологии одной страны, с которой вполне возможно мирно сосуществовать. Чимин одновременно восхищался и отвергал этого человека, и ему было совсем не стыдно в этом признаться. Вообще во всем признаться, что он в общем-то и сделал. На длинный монолог о неприятии и жестком непонимании мотивации Юнги лишь достал вторую сигарету. После двух молчаливых затяжек Мин спокойно спросил: — Ты помнишь первое занятие с профессором Ким и что ты ответил на ее вопрос? — Ты про явления, которые непринято называть искусством, но которые тем не менее могут им являться? Юнги кивнул и коротким движением пальцев сбросил пепел с сигареты. На этот раз ровно в черный квадрат. — Ты же умный мальчик, Чимин-а, и мыслишь гораздо шире среднестатистических понятий. Если ты считаешь, что человеческий язык вполне можно воспринимать как искусство, почему ты не думаешь, что им может считаться и государство? Пак непроизвольно скривился. Для него, что государство как явление, так и сама политика были прямым противопоставлением всего творческого. Он не видел никаких взаимосвязей. Даже если они были, он их напрочь отвергал. Юнги прекрасно все прочитал по его лицу. Коротко хохотнув, он еще раз затянулся и на выдохе расслабленно произнес: — Ты ведь наверняка знаешь, что, когда модернизм только зародился, его ключевой целью было переустройство мира. Для художников-модернистов было не важно, музыка ли, живопись, политика, психология или коллективное бессознательное, главное — перестроить мир. Они были уверены, что рано или поздно искусство придет к кризису, а после обязательно должно начаться что-то новое, — один взмах на сброс пепла. — Так, Борис Гройс и некоторые теоретики предполагали, что модернистские художники неминуемо должны войти в конфликт друг с другом, потому что мир всего один, а значит и изменить его удастся только одному. В конце концов в непримиримой борьбе останутся лишь два художника, которые сразятся за право переустройства мира. Знаешь, кто, с точки зрения Гройса, были двумя такими персонажами? Чимин, с приоткрытым ртом слушавший эту речь, лишь качнул головой. Не знает. — Гитлер и Сталин. Пак ошарашенно замер, вперив взгляд в довольное изможденное после изолятора лицо, но уже через секунду прыснул, не сдержав саркастичный смех. Забрав из чужих пальцев сигарету, Чимин затянулся и парировал: — Они оба сдохли и оба провалились. Гройс ошибся в своих предсказаниях. — Верно, — расфокусированным взглядом смотря в окно, — Гитлер проиграл, Советский союз развалился меньше, чем через 50 лет. Однако речь о другом. Если смотреть на все страны не с точки зрения законов, территории, места в рейтинге ВВП, а как на смесь идеологии, культуры, традиций, сформированного менталитета и истории, то мы получим самый масштабный пример иммерсивного искусства. Государство — это всего лишь гигантский интерактивный арт-объект. Каждый человек в нем художник, просто далеко не все понимают это, от чего на всю жизнь остаются простыми зрителями. Я это понимаю. Ты не хочешь понимать. Парализовав всего несколькими предложениями своего любовника, Юнги невозмутимо забрал обратно свою почти скуренную сигарету. Как будто только в этом и был смысл: отправить в нокаут, чтобы вернуть свою дозу табака. — Я… — нервно облизав губы, — я просто понимаю по-другому. Выдохнув дым, Мин заинтересованно приподнял вопросительную бровь. — Ты говоришь красивые слова, хен. Как в принципе и всегда. Но политика остается политикой, продажной, неподъемной, грязной, эгоистичной и, — опустив взгляд на следы от наручников на бледных кистях, — жестокой. Я признаю, что она может быть искусством. Ты доказал мне это. Однако ровно до того момента, пока я не доказал тебе обратное: что мир можно перестроить всего лишь красотой. Эстетикой, после которой наступит тотальное очищение. — Ставишь мне вызов? — слабо улыбнулся Юнги. — В конце концов в непримиримой борьбе останутся лишь два художника, которые сразятся за право переустройства мира, — повторил Чимин чужие слова, зеркаля улыбку. Глухо рассмеявшись, Юнги выкинул бычок и, прижав одной рукой младшего за пояс, положил ладонь на его скулу: — Я согласен. Ты будешь отличным соперником, Чимин-а. Но как же мы поймем, кто победил? Пак, за секунду затрепетавший от ласковых касаний, еле слышно выдохнул и прижался лбами, прикрыв глаза: — Просто признание своего поражения. Или смерть. От хрупкого целомудренного поцелуя Чимин почувствовал себя как никогда живым, но уже давно проигравшим. Ухватив Мина сильнее за плечи, он настойчиво раздвинул языком чужие губы, желая прямо здесь и сейчас — глубже, интимнее, острее. Через десятки секунд они одновременно отстранились, глотая воздух, но только Пак дернулся, чтобы продолжить, акционист мягко удержал его лицо на месте: — Я бы хотел, чтобы мы кое-что пообещали друг другу, — просяще зашептал Юнги. — Если кто-то из нас проиграет или хуже, умрет, второй сделает все возможное, чтобы закончить его дело. Чимин до того момента никогда никому не давал обещаний. Но никто ему так сильно и не доверял. И это было странное чувство. Он резко понял, что доверие — удивительная вещь. Ты чувствуешь себя уязвленным, когда доверяешь кому-то, но ощущаешь всесилие, когда доверяют тебе. Противоречащая смесь уязвленности и всесилия разрывала на части, одновременно с тем приковывая с новой силой километровыми неподъемными цепями. И Юнги тоже на него так смотрел: впервые настолько уязвленно и моляще, как и всегда — всесильно и давяще. — Хорошо, — почти без звука произнес. — Я обещаю тебе это, хен. Мин благодарно улыбнулся: — Я тоже даю тебе свое обещание, принцесса.***
Чимин не собирался этот месяц ходить в университет. Юнги выгонял его каждое утро, аргументируя, что отстранение от занятий — его личный подарок, которым он не хочет ни с кем делиться. На деле он просто понимал, что месячное отсутствие в универе без причины может закончиться для младшего отчислением. За последние несколько недель они впервые проводили так много времени по отдельности. Юнги целыми днями лежа в кровати курил в потолок, порой на сутки пропадал у своих приятелей-натурщиков — он что-то замышлял. Пак понимал это по отсутствующему взгляду, молчаливости, полной отстраненности и пассивности. Ел, когда приносили, трахался, когда предлагали (и то не всегда), спал, когда глаза слипались, а мозг сам отключался. А Чимин ходил в университет, спорил с преподавателями, посылал всех сокурсников, которые пытались подружиться, и думал, думал, думал. Пытался о себе, выходило только о Юнги. Он был сильнее него. Просто занимаясь своим делом, Мин пришпоривал его к полу самим своим существованием, заставляя в себе усомниться. У Чимина была мечта, у Юнги — план действий. Пак не знал, с чего начать, не мог объяснить себе, чего хочет. Вместе с тем он все больше начинал смотреть на мир глазами натурщиков. Парень все еще не был одним из них, однако стал видеть то, о чем ему говорили. Особенно сильно он замечал это на парах маскунологии. Они фактически проходили школьную программу, но более углубленную — и более политизированную. Преподаватель с воодушевлением рассказывал о том, как ограниченно жили люди до развития биоптрической оптики. Когда мир был окрашен неполным спектром цветов, а любовь была только с предназначенным человеком. Между строк в его словах прочитывалась единственная мысль: бета-эпоха — это спасение. Прославление свободы, победа человека над природой, возведение неона вместо Солнца. Пестрые студенты с разноцветными глазами и разукрашенными волосами равнодушно смотрели на преподавателя. Они уже это знали, их уже давно научили мыслить только так. Но это не было обучение, это была пропаганда. Не то чтобы Чимин не понимал этого до того момента, но впервые он почувствовал отвращение от разыгрываемого цирка. Вот они все сидели, такие свободные и цветные, но что по поводу того человека, запертого в своей квартире? Который с черными волосами и черными глазами, который видит уродливо, но от того в корень, в самую суть вещей. Его продолжали не замечать, а главное отвергать. Замечал только Чимин, и он увидел свободу лишь по одному разрешенному шаблону. Шаг влево, шаг вправо обозначенных границ, и тебя подвергают анафеме. Стало страшно, потому что в голове всплывали строчки: Свобода — это рабство. Незнание — это сила. Война — это… слава богу, все еще война. И Чимин не против принять в ней участие.***
Больше Пак не думал о себе. Он даже не заметил, когда это произошло, но ему в любом случае было плевать. Кто по-настоящему заметил произошедшие изменения, так это Юнги, который мгновенно взял младшего в оборот. Первая реакция, когда Чимин услышал о готовящейся акции, — шок, вторая — расплывающееся в груди удовлетворение. Борьба натурщиков с правительственной идеологией так и не стала его личной войной, но он начал чувствовать причастность, сочувствие к оппозиционерам и ненависть к пропагандистам. Это случилось в канун Рождества, на одной из центровых улиц Сеула, где несколько месяцев назад установили светофоры замест традиционных сайнофонов. Чимин до той поры не задумывался о том, что с новым дорожным устройством может быть что-то не так. Символы заменили на базовые спектральные цвета — вот и все, о чем тут разговаривать? А в разговоре и не было смысла, здесь требовался крик, истерика, ссора на грани драки. Юнги крайне доступно разъяснил ему, в чем заключалась проблема: — Я, блять, не вижу, окей?! Хуй знает, че там горит: красный, желтый, зеленый — я в душе не ебу, как их различать. Натурщикам и всем людям, которые не носят биоптрии, и так запрещают водить автомобили, даже права получить не дают. Теперь дискриминация распространилась и на пешеходов! И если днем ты еще можешь безопасно переходить дорогу, просто следуя за толпой, то что делать, если ты ночью один? Ты пойдешь не на тот свет, тебя собьет машина, в итоге ты сам же будешь виноват в своей смерти, потому что надо было не выебываться и носить очки. Твоя политическая позиция — это твоя личная проблема, — передразнил Мин. — Нет, блять, это вы наша ебучая проблема! Это случилось в канун Рождества, на одной из центровых улиц Сеула, в самый час-пик, когда люди вечером разъезжали по ресторанам и гостям. Машины тесно прижимались друг к другу, водители нервно барабанили пальцами по рулю, ожидая нужного сигнала. 7:30, один щелчок, и специальные софиты, запрятанные в окнах домов, загорелись, саботируя своим излучением свет как таковой. Светофоры послушно сменяли один сигнал на другой, совершенно равнодушные к тому, что их цвета больше не принадлежали себе. Они стали полной противоположностью самих себя. Зеленый — это красный. Красный — это зеленый. За те 20 минут, пока полиция ехала, произошло 27 аварий, пятеро людей пострадали. Последнее не планировалось — вся команда специально выбрала самую загруженную улицу, по которой не разъезжали на большой скорости. Однако травмы были легкими, лишь ушибы и незначительные порезы, гораздо важнее — люди на собственной шкуре ощутили вкус бесцветной жизни. СМИ с первых же новостей стали обвинять в произошедшем акциониста Ди, но ни его, ни его приспешников не поймали: просто потому, что не было никаких улик. Чимин принял в подготовке к акции минимальное участие: помог исключительно с настройкой софитов, так как только он мог полностью различать цвета. Однако по той благодарности и удовольствию, которую Юнги принес ему той же ночью, Пак ясно понял, что его задача была крайне важной и он справился с ней безукоризненно. Чимин больше не чувствовал уязвимости. Ощущалось только всесилие.***
Они пили до беспамятства. Вся команда, принявшая участие в последней акции, буквально жила у Мина, выходя на улицу лишь за новым алкоголем и блоками сигарет. Квартира от опьянения и задымленности плыла настолько, что пространство искажалось, каждый поход из одного угла к другому сулил синяками от столкновения с невидимым предметом. Чимин не чувствовал боли: каждый синяк был зацелован, любое столкновение заканчивалось не знакомством с полом, а падением в руки Юнги. На его лице было столько гордости и любования, что Пак не мог удержать себя от очередного мокрого поцелуя. Сложно сосчитать, сколько раз они запирались в спальне под громкое пьяное улюлюканье. Квартира опустела на пятые сутки. Первую половину дня Чимин пытался собрать себя в кучу и отмокал в ванне, вторую — вычищал мусор после многодневной попойки. Он домывал посуду, когда сквозь шум воды из крана услышал звонок в дверь. Парень выключил смеситель, прислушиваясь, как Юнги идет в сторону прихожей, открывает замок и: — Что ты здесь делаешь? — И тебе здравствуй, Юнги, — раздался незнакомый мужской голос. Чимин вытер мокрые руки и бесшумно вышел в гостиную, с любопытством рассматривая высокого молодого мужчину, замершего в дверях. — Я могу войти? Юнги несколько секунд враждебно глядел на незваного гостя, но с глубоким выдохом отошел, пропуская внутрь. Тут-то Чимина и заметили. — Твой парень? — кивнул на Пака мужчина, снимая свое пальто. — Нет, — бросил Юнги и рухнул на диван, устало откидывая голову. Он слишком сильно страдал от похмелья, чтобы вдаваться в ненужные объяснения. — Окей, — только и кивнул гость, занимая вторую половину дивана. — Мне выйти? — подал голос Чимин. Он все еще стоял в проходе на кухню, не понимая, куда себя деть. Парень остро чувствовал напряжение в воздухе и догадывался, что будущий разговор будет не из легких и, скорее всего, не для посторонних ушей. — Просто… останься на кухне, хорошо? — мягко взглянул на него Мин. Чимин кивнул и зашел обратно, прикрыв за собой дверь. Она не спасала от просачивающегося звука, так что Пак был совсем не виноват в том, что услышал весь последующий разговор. Сначала диалог развивался довольно мягко. Сокджин, как понял из обращения старшего Чимин, пытался спокойно донести, что акция со светофорами была явным перебором. «Пострадали люди, Юнги! Слава богу, что травмы несерьезные, но ты же понимаешь, что это было чистое везение, и все могло закончиться гораздо хуже?». Мин только отбивался и агрился: «я все спланировал», «это мое дело», «да что ты вообще, блять, знаешь». Тогда в ход пошли крики. — Ты вызываешь у населения только страх и отторжение, Юнги, — рычал Сокджин. — Мы действуем разными методами, но боремся за одно дело, и ты своими акциями рушишь все доверие к натурщикам, которое мы выстраивали долгими годами. — И чего за эти долгие годы мы добились? — орал в ответ Мин. — Полного нихуя, хен. Ассоциацию не слышно и не видно, вы пытаетесь действовать интеллигентными методами, но по итогу вы не привлекаете ни единого внимания общественности. Мои акции отвергают? Хорошо. Это естественная реакция на правду. Я вызываю страх? Отлично! Меня хотя бы воспринимают всерьез. — Тебя воспринимают всерьез настолько сильно, что по итогу ты окажешься в тюрьме, Юнги! Ты перестал видеть границы. Если тебе плевать на реакцию населения, то хотя бы подумай о себе. — Да кто ты такой, чтобы говорить мне такое? На каком праве ты указываешь мне, что делать?! — Я говорю это на праве человека, который спас тебе жизнь! — проорал в ответ Сокджин. — Кто покупал лекарства, когда тебя откачивали от передоза, а? Кто оплачивал тебе реабилитацию? — Думаешь, я поверю, что ты делал это просто так?! Не ты ли после этого пытался надавить мне на совесть и в очередной раз позвал в Ассоциацию? — Я тебе тысячу раз говорил, что это неправда. Я беспокоюсь о тебе, Юнги, — опустился до доверительного тона Сокджин. — Ты выбрал не те методы. Я еще раз повторю: мы боремся за одно дело, но наша разобщенность все рушит. Давай хотя бы раз попробуем объединиться. Хуже все равно не станет. — Меня не интересует слово «хуже», — холодно произнес Юнги. — Я движусь только в сторону лучшего и пока не вижу никаких перспектив, чтобы добиться этого общими силами. Спокойной ночи. Несколько агрессивных шагов, с шумом захлопнутая дверь — и тишина. Чимин за жалкие секунды осмысливал все, что услышал. На его памяти еще никто из натурщиков так прямолинейно не критиковал Юнги. Где-то на периферии сознания вертелась мысль, что в словах Сокджина есть разумное зерно, но Пак был просто не готов этого признать. Что он понимал уже сейчас: именно этот мужчина в гостиной был причиной, по которой Мин все еще ходит по земле живым и здоровым. Это стоило уважения, еще больше благодарности. Когда Чимин вышел из кухни, Сокджин уже надевал пальто. — Я вас провожу, — поспешно сказал парень и скрылся за дверью, чтобы взять многочисленные мусорные пакеты. Они молчали в лифте и всю дорогу до мусорных баков. Только избавишься от своего смердяшего груза, Пак уверенно развернулся и, глядя в красивое лицо напротив, произнес: — Спасибо. Мужчина удивленно вскинул брови. — За Юнги. Что помогли ему тогда. Сокджин незлобно усмехнулся и спрятал руки в карманы, опуская голову: — Я правда делал это не из меркантильности. Мы познакомились с Юнги, когда ему было всего 16 лет. Он совсем недавно потерял мать и очень яростно принялся заниматься акционистской деятельностью, совсем не думая о последствиях. После одного из митингов я позвал его в Ассоциацию, просто чтобы он нашел товарищей по духу и увидел иные способы выражать свою политическую позицию. Оказалось, что это совсем не его, поэтому он ушел уже через несколько месяцев. Но я все равно присматривал за ним, порой приходил в гости, чтобы проверить, как он держится, — Сокджин сильнее скукожился от морозного ветра и передернул плечами. — Где-то через полгода я понял, что он употребляет. Я пытался не выражать своего мнения слишком жестко, но, видимо, получалось плохо, потому что в конце концов мы разругались. Через месяца четыре я попытался выйти с ним на контакт повторно, но он не брал трубку. Обошел все квартиры, которые знал, — его нигде не было. Тогда я начал обзванивать больницы, где-то на двадцатой мне сообщили, что он у них. Лежит в коме. И… я не думал ни о чем другом, кроме как «надо помочь». Закупал лекарства, продукты, потом оплатил проживание и лечение в реабилитационном центре. Не думай, что Юнги такой бездушный и ни разу не сказал мне спасибо, он благодарил, и я уверен, что все еще благодарен. Просто даже в свои 16 Юнги был крайне несчастным человеком, а после передозировки и группового изнасилования стал еще более поломанным и замкнутым. Я искренне желаю ему всего лучшего. Возможно, со стороны кажется, что я пекусь о нем, как о своем сыне, но это не так. Для меня Юнги — самый сильный политический художник в современной Корее. Именно такие яркие принципиальные личности сгорают быстрее всех, и мне просто хочется уберечь его от серьезных проблем. Выговорившись, Сокджин опустил взгляд на собеседника, ожидая хоть какой-то реакции, но Чимину было нечего ответить. Про прошлое Мина он знал, свое искреннее «спасибо» мужчине напротив уже сказал. После этого длинного монолога в Паке разве что родилось еще больше уважения: если глава Ассоциации и правда действовал без эгоистичных побуждений, то это самый сердобольный и альтруистичный человек в его жизни. — Я не знаю, кто ты ему, Чимин-щи, — внезапно продолжил Сокджин, — но я вижу, что Юнги тебе доверяет. На этих словах он достал смартфон и показал на экране свой номер телефона. — Мне будет спокойнее, если у тебя будет мой контакт. Юнги не очень любит, когда я ему без повода звоню, он воспринимает это как навязывание и гиперопеку. Поэтому если что-то случится, и ты поймешь, что вам нужна помощь, можешь не бояться звонить.***
Количество событий, произошедших за январь, вполне можно было бы уложить в целый год. Каждый день по ощущениям длился как неделя, порой к вечеру Чимин не мог поверить, что определенный разговор или встреча состоялись сегодняшним утром, а не несколько дней назад. Юнги устроил еще нескольких протестных акций и одиночных пикетов, они не были настолько же запоминающимися, как предыдущие, но достаточно агрессивными и провокационными, чтобы парень в очередной раз оказался в руках полиции. Чимин вносил залог, забирал старшего из изоляторов и участков, лечил синяки и ссадины. Ему казалось, что так он и проведет всю оставшуюся жизнь. Мысли о собственном пути порой посещали, но ему не хватало времени, чтобы довести их до ума и начать действовать. В общем-то, желание заняться собственным искусством больше не было таким сильным, Пак чувствовал себя на своем месте и ни о чем не жалел. Он начал больше общаться с друзьями своего буйного любовника. В основном это происходило, когда они все собирались в одной из квартир акциониста и дожидались, когда его отпустят правоохранительные органы. Почти со всеми Чимин смог найти общий язык, исключением стал только один человек — Чон Хенми. Пак признавал, что их холодные отношения отчасти были его виной. Первое время он сильно ревновал девушку к Юнги и не мог избавиться от подозрений, что за крепкой дружбой стоит нечто большее. Парочка порой запиралась в спальне и не выходила оттуда часами. У них всегда были какие-то свои тайные разговоры, которыми они ни с кем не делились. Чимин пытался выяснить хотя бы примерную тему постоянных посиделок тет-а-тет, но Мин лишь отмахивался, бросая: «Сейчас слишком рано об этом распространяться». Злость достигла своего пика, когда Хенми пришла поздно вечером к ним домой со слезами на глазах, а Юнги без лишних слов отвел девушку на кухню, где они просидели до утра. Чимин не смыкал глаз всю ночь: собственные параноидальные мысли были громче, чем долетающие слова и еле слышные всхлипы. Несмотря на то, что это он жил с Мином под одной крышей уже четыре месяца, именно Хенми удавалось добиться от старшего бережного отношения и личных тайн на двоих. На следующий день, когда Чон ушла, Чимин как бы между делом спросил: — И о чем же вы всю ночь трещали? Юнги со звоном опустил кружку и смерил младшего холодным жестким взглядом: — Поумерь свою гордыню и ревность, Пак. Это никому не к лицу. Подхватив свой кофе, Юнги поднялся и уже на выходе из кухни кинул: — У Хенми большие проблемы с родителями. Возможно, если бы ты перестал думать только о себе, ты бы понял, что у вас с ней очень много общего. Мин сказал абсолютную правду, но в одном ошибся в корне: Чимин уже давно не думал о себе.***
Разбираясь с синяками Юнги, бесчисленными административными штрафами, сообщениями от родителей, ссорами внутри их скромного, но агрессивного натур-кружка, Чимин положил знатный болт на университет. Он многое пропускал, домашку сдавал через раз, однако сессию сдал вполне сносно. Отчасти помогли эрудиция и начитанности, но в большей степени — его подвешенный язык и способность найти свое мнение на любой вопрос. Все однокурсники — которые, кстати, больше не пытались с ним подружиться — тихо бесились с того, что ему удалось выйти сухим из воды. Его воспринимали не иначе как зазнавшегося самолюбивого ублюдка, который умеет вовремя всем подлизать. Чимин так и не понял, откуда пошли слухи о том, что он спит за оценки, но что-то ему подсказывало, что причина лежала в крайне близких взаимоотношениях с Юнги, о которых знал весь университет. Паку было плевать на все третьесортное мнение о себе, но ровно до того момента, пока его не начали высказывать ему в лицо. На выходе из универа после одного из последних экзаменов группа однокурсников зазывающего свистнула ему в спину. Медлительно развернувшись, Чимин посмотрел на ухмыляющегося высокого парня. Вытащив сигарету изо рта, студент демонстративно подбил щеку языком и прокричал: — Как дела на шлюшьем фронте, Пак? Чимин почувствовал, как мелко задрожали руки от резкого выброса адреналина. Забило в висках, стало нестерпимо жарко, несмотря на мороз. Он слишком долго сидел в четырех стенах, чтобы суметь вовремя сдержать свою агрессию. Остановившись в метре от все еще ухмыляющегося блондина, Чимин склонил голову к плечу и спокойно произнес: — Повтори. — Ты слышал, — довольно затянулся парень. — Узнал, ты получил «отлично» по «Мировой истории». Просто интересно, сколько тебе пришлось скакать на профессоре Ли, чтобы этот импотент смог кончить? — Если тебе так интересно, может, сам проверишь? Показушная расслабленность мигом спала с чужого лица. Скулы слишком явно выперли от того, как сильно сжал зубы неудавшийся буллер. Его друзья же, напротив, с новой силой заулыбались, ожидая продолжения. — Не очень хочется забирать работу у таких блядей, как ты, Пак. Наверняка ты очень расстроишься, если одним членом в твоей заднице станет меньше. Легкий тремор отпустил, вместо этого пальцы крепко стиснулись в кулаки, ожидая своего удара. Как же стало хорошо. Он уже давно не испытывал этого чувства: когда считаешь секунды до того, как размозжишь лицо одной высокомерной падлы о стену. — Очень жаль, что тебе в детстве не объяснили, что за свои слова часто приходится отвечать. — О-о, — расхохотался парень, — угрожаешь мне? Удобно же ты выбрал себе ебырей. Одни ставят оценки, другие защищают, когда тебе посмели сказать в лицо правду. Но не думай, что твой ебучий акционист-психопат реально может кого-то напугать. Секунда, чтобы сократить расстояние, еще одна, чтобы со всей силы сжать чужой пах до жалкого писка, третья — надавить под самым кадыком, чтобы больше не услышать из грязного рта ни одного звука. — Тебе стоит опасаться не того психопата, мудак, — прошептал на ухо Чимин. Обосравшийся от страха парень яростно задвигал вдоль тела руками, не понимая, что спасать в первую очередь: яйца или горло. Но, естественно, время на размышления ему никто не дал. Резко наклонив блондина за шею, Пак одним слитым жестким движением разбил переносицу о свое колено, чтобы после этого подхватить отлетевшую голову и до глухого стука вбить ее в стену. По ладони потекла кровь вперемешку с горячими слезами. Чимин даже не почувствовал. Ощутил только вспыхнувшие от боли костяшки, когда врезал в челюсть, а дальше — удары уже по собственному лицу и телу, когда сориентировавшаяся компания набросилась, чтобы отомстить за избитого друга. По иронии Чимина спас тот самый профессор Ли, который преподавал «Мировую историю». Для пожилого мужчины ситуация выглядела однозначно: кучка не самых успешных студентов избивала тихоню, которая подавала среди преподавателей большие надежды. В ректорате он выставил все именно так, Пак только поддакнул: не чтобы спасти свою шкуру, а чтобы блондину, имени которого он даже не знал, и его дружкам принести больше проблем. Домой Чимин возвращался с чувством глубочайшего удовлетворения и спокойствия, как после хорошего секса. Юнги на его вид лишь классически вскинул свой вопросительный знак над бровью. — Выпускал пар, — пояснил, разуваясь. Мин понимающе кивнул: — Пиво? — приглашающе поднятая жестяная банка. — С удовольствием.***
Снова запахло жареным в начале февраля. Чимин научился неплохо читать Юнги, так что по нервному поведению, заторможенным ответам, отсутствующему взгляду быстро понял, что грядет что-то великое. При этом он без дополнительных наводок и подсказок догадался, что «то самое» наступит 14 февраля. Как? Он провел достаточно много времени с натурщиками, чтобы знать, что День всех влюбленных был крайне политизирован в их стране. В целом, 14 февраля был традиционным западным праздником, который Корея заимствовала из-за повсеместной вестернизации. Однако в последние годы правительство стало навешивать на «день шоколада и секса» свои смыслы — ту самую пресловутую свободную любовь. Прямое включение президента Юнги с Чимином слушали вместе, сплетясь ногами на диване: «Хотел бы отдельно затронуть вопрос демографии в нашей стране. Как и во всех развитых государствах, количество смертей превышает число новорожденных, однако важно отметить, что Республика Корея за последние 10 лет сильно поднялась в рейтинге, и коэффициент рождаемости медленно, но верно приближается к уровню воспроизводства населения. Согласно ряду социальных исследований, специально подготовленных аппаратом президента, подобных показателей во много удалось достичь благодаря грамотной просветительской программе, которая активно внедряется во всех школах и университетах страны. Борьба с маскуном касается не только врачей, которые стремятся сделать нашу жизнь комфортнее и ярче. Это борьба каждого из нас. Борьба за свободу и любовь, которую мы сами выбираем. Скоро грядет 14 февраля, не самый популярный праздник в нашей стране, что я считаю большим упущением. День всех влюбленных вполне может стать ключевым праздником новой эпохи дельта, в которую мы так стремимся. Именно поэтому я желаю всем нам провести День любви ярко и запоминающееся. Любите свободно!» Юнги раздраженно выключил телевизор, погрузив всю комнату в тревожный полумрак. С минуту он молчал, не двигая ни единым мускулом на теле. Холодная замершая статуя, от которой разило ненавистью и злостью. — Я планирую новую акцию, Чимин-а, — хрипло произнес. — И я бы хотел, чтобы ты принял в ней прямое участие. «Я бы хотел», озвучил Юнги. «Ты сделаешь», услышал Пак. Не потому, что старший приказывал или настаивал, нет, он всегда давал право отказаться. Но Чимин не мог позволить себе сказать нет. Для него это было нечто совершенно непосильным. Потому он согласился. Не отступил, даже когда Мин озвучил ему свою идею. Она была безумной, она сулила им всем очень большие проблемы. Но весь замысел этой задумки показался окрыляюше прекрасным. Сам смысл. Сила мысли, которую они собирались передать, доводила до дрожи во всем теле. Ее воплощение шокировало, пугало, отвергало. Однако в этом и заключается истинное искусство. Осуществить свою задумку оказалось очень легко. Завалившись ввосьмером в одну из пустующих аудиторий после последней вечерней пары, Юнги принялся очень правдоподобно заливать преподавательнице о некоем конкурсе документальных фильмов, в котором они хотят принять участие, и что им негде больше собраться, кроме как в стенах родного университета. К сожалению, женщина поверила и легко отдала ключи от кабинета, попросив отдать в деканат через час. К сожалению, этой женщиной была профессор Ким. Чимину было стыдно. Преподавательница по «Искусствоведению» была его любимым педагогом. Он прекрасно понимал, что у нее будут проблемы, когда все узнают, что они сделают через жалкие 10 минут, хотя единственная ее ошибка заключалась в простой человеческой доверчивости. Дверь захлопнулась. Юнги подбадривающе погладил его по бедру, вызывая волну жара, которая резко и оглушающе накрыла пах. Полчаса назад Чимин выпил чистейший силденафил, ключевое действующее вещество «Виагры» и всех лекарственных препаратов для повышения потенции. Объективно выпил слишком много, больше нормы раза так в два точно — из-за переживаний был уверен, что не справится со своей ролью. А сейчас пожалел о своей беспечности. Каждый жест, легкое прикосновение Мина судорогой пробивало все тело, возбуждал даже его голос. Особенно голос. Эти хриплые низкие нотки, еле слышный приказной тон, который Юнги использовал, чтобы руководить процессом. Акционист достал из чехла штатив, установил камеру, принимаясь сосредоточенно ее настраивать. Тонкие жилистые пальцы бегали по черному корпусу — как если бы бегали по всему пакову телу, нажимали на кнопки — сколько же нужных точек они могли бы сейчас на нем нажать, обхватывали объектив, аккуратно выкручивая — как бы хорошо эти пальцы обхватили… Блять, блять, блять. Блять! Чимину точно не стоило быть таким беспечным к таблеткам. Четверо парней уже были голыми. Две единственные девушки разделись почти полностью, оставаясь в нижнем белье. Юнги нажал на кнопку Rec., короткий кивок головой, как сигнал — прямой эфир начался. На доли секунд старший посмотрел на Чимина, еле заметно нахмурившись, как бы спрашивая: «Какого черта на тебе все еще так много одежды?». Пак поспешно начал снимать с себя толстовку, боковым зрением следя, как Юнги подходит к доске и размашистым почерком пишет мелом сегодняшний призыв, тот же самый, что озаглавливал их видео. Две гетеросексуальные пары, две гомосексуальные. Все справедливо, по-честному. Все по-христиански — в миссионерской позе на партах. Полностью раздевшись, Юнги осторожно лег сверху, с удивлением чувствуя, как твердый член касается влажной головкой его торса. — Когда ты успел так возбудиться? — еле слышно прошептал на ухо, горячим дыханием посылая мурашки по шее. Вместо слов Чимин ухватил одной рукой старшего за ягодицы, заставляя бедрами врезаться в свою промежность. — Поговорим потом, окей? — ответил тем же полушепотом немного озлобленно. У него и правда стоял до боли, это уже давно не было приятно. Поблизости начали раздаваться звонкие шлепки тел, мужское придыхание смешивалось с приглушенными женскими стонами. Еще больше возбуждения, еще больше боли — и давления на заранее разработанный анус, в который Юнги все же начал неторопливо проникать. Концентрируясь на распирающем чувстве в заднем проходе, на грани сознания мелькнула мысль, что они с Мином знатно проебались как главные актеры. Занимая самое видное место перед камерой, начали позже всех. Однако, возможно, как дрочеры, так и морализаторы по другую сторону экрана найдут в этом больше остроты. Дальше он не думал ни о чем. Двигающийся над ним Юнги, стимулирующий чувствительные стенки член — все это было очень знакомо. Это позволило забыться, из горла вылетали почти искренние стоны. Слух перестал улавливать посторонние вздохи, сфокусировался лишь на тяжелом дыхании над ухом, да на скрипе железных ножек от слишком яростных движений. Оргия должна была быть без чувств, без нежностей, все по-животному, ровно по заказу их президента. Потому Чимин через силу заставил себя одернуть собственные руки, которые по привычке собирался положить на чужие плечи, и вцепился пальцами в края парты. Голова запрокинулась — Юнги нашел нужный угол, хотя, в общем-то, мог и не стараться. Из-за трения о стол кожа на спине раздражающе пульсировала, но то было совершенно неважно, потому что ощущения полностью уносили в воспоминание о том, как Мин практически в той же позе недавно брал его на кухне в «доме». Юнги на секунду прервался, чтобы закинуть его левую ногу себе на плечо, а после окончательно отпустил себя, наращивая темп. Стоны пришлось сдерживать жестко стиснутыми зубами. Анус горел от сильного трения и недостатка смазки, однако каждый раз, когда головка попадала по простате, удовольствие вдвойне перекрывало боль. Чимин машинально вскидывал бедра, пытаясь потереться о напряженный пресс, но Юнги лишь сильнее стиснул ягодицы, пришпоривая к поверхности стола — кончать рано. С чувством глубокого неудовлетворения Пак жалостливо промычал и отвернулся, тут же цепенея. В полутора метрах на парте стоял ноутбук, который транслировал картинку восьми потных сношающихся тел. Чимин проклял свое хорошее зрение, потому что взгляд зацепился за небольшую плашку в левом углу, где система равнодушно показывала количество зрителей — больше 30 тысяч человек. Член продолжал методично таранить, спина вспыхивала новым раздражением от каждой фрикции, на бедрах, он чувствовал, образовывались синяки. А Чимин все смотрел на этот крошечный счетчик и думал: 30 тысяч — это сколько? Это число учеников, которые ходили вместе с ним в младшую школу. Это примерное количество жителей микрорайона, в котором он родился. Это точное число мест в цирке, куда родители отвели его на 5-летие. Не было ни мерзко, ни страшно, просто стало немного не по себе. Кто же эти 30 тысяч, которые смотрят, как его и еще трех человек дерут на жестких университетских партах? В каком-то неясном порыве Чимин отвернулся в противоположную сторону — взгляд врезался в доску, на которой все так же размашистым почерком был написан их сегодняшний лозунг и призыв: «Ебись за свою страну». Надпись скакала и плыла перед глазами — темп возрастал, беспокойство усиливалось. Почему так резко стало плохо? Из горла полез жалкий скулеж: это же не его тело, это же не он сейчас лежит в пустой аудитории в окружении голых ебущихся людей. Это же не он. Он не мог здесь оказаться. Вселенная сломалась, схлопнулась, как недочитанная на середине книга. Есть только незнакомый мальчик, который случайно мячом разрушил его песчаного тигра, а Чимин улыбнулся и предложил ему построить нового. Пак хотел бы сейчас поступить именно так. Есть миленькая Констанция, которая на самом деле старалась играть хорошо и совершенно не заслуживала режущих до слез слов. Так же, как и д’Артаньян не заслужил сломанной руки из-за того, что в день премьеры прямо на сцене ему поставили подножку. А еще есть воздушные акробаты, которые парят прямо под куполом шапито, куда родители отвели его на 5-летие. Они изящно танцуют прямо в воздухе, и Чимин хотел бы летать, как они. Жжение в анусе. Но он падает. Шлепок о бедра. И падает. Падает во взгляд девушки через парту от себя, которую ебут раком, но она по непонятной причине смотрит только на него, устало, но вместе с тем очень пошло и грязно. Нет, нет, нет! Он не хочет здесь находиться! Чимин больше не контролировал свои глаза, взгляд метался от одного угла к другому, от потолка к пустующей парте, от одного искореженного лица — к покрасневшему лицу Юнги. Старший беспокойно нахмурился, но толчки не прекратил. А Пак уже ничего не чувствовал, даже не дышал, потому что до банального и пугающего не мог. Легкие сковало, кислорода ни грамма внутрь, ни грамма вне. Из губ полезли странные звуки: это был смех вперемешку с рыданиями. — Чимин, что происходит? — с волнением зашептали на ухо. После шептали что-то еще, бедра начали гладить, а не цеплять, по лицу забегали успокаивающие поцелуи. Однако мутнеющий рассудок уже ничего не улавливал. Перед глазами было темно, внутри себя тоже. Только одна мысль, истинность которой он не подвергал сомнению, продолжала биться в уплывающем сознании: Искусство должно быть прекрасным. Искусство должно возвышать. Но тогда почему он чувствует себя таким ничтожным?***
Чимин никогда не жалел о том, что у него нет друзей. Ему хватало самого себя, он умел себя развлечь, найти занятие или интересную мысль, которую раскручивал в диалогах на одного. Потом появился Юнги и другие натурщики. Со стороны казалось, что все они закоренелые друзья, но нет. С Мином — любовники, которые слишком сильно утонули друг в друге (утонул только один на самом деле). С приятелями Юнги — просто знакомые. Чимин никогда не жалел о том, что у него нет друзей, но неожиданно начал. После устроенной акции все молча разошлись по домам. То, что самому младшему из участников стало в процессе плохо (в психотерапии это «плохо» именуется панической атакой), поняли все, от того пытались его не тревожить. Лишний раз не трогал даже Юнги. В глубине души Пак надеялся, что из стыда. Мин не остановил акцию, даже когда понял, что что-то не так. Продолжил самозабвенно трахать задыхающееся рыдающее тело, чтобы следовать своему плану. Пусть стал осторожнее, пусть пытался успокоить — он не остановился. С другой стороны, Чимин осознавал, что в произошедшем виноват только он сам. Его никто не заставлял, более того, старший несколько раз спрашивал, уверен ли он, что готов. Пак был уверен, что да. К сожалению, все мы порой себя переоцениваем. Они в тишине вернулись «домой», где Чимин сразу же принялся молча собирать свои вещи. Юнги не пытался остановить, но предостерег, что скоро за всеми ними придут, поэтому «лучше держаться вместе». — Мне пока лучше держаться одному. И, запихнув последние брюки в дорожную сумку, вышел в прихожую, обулся и закрыл за собой дверь. Он почти не злился на Юнги. Просто внутри образовалось лютое опустошение, непонимание, кто он и что с самим собой делать, таким запутанным и ничтожным. Пока же он мог только сесть в автобус, открыть личные сообщения, чтобы сообщить маме, что едет домой. Взгляд машинально зацепился за десятки сообщений, которые все эти месяцы оставались без ответа. В них было много «люблю», «скучаю», «прости нас», «возвращайся скорее». На глазах навернулись слезы: пусть мама его никогда не понимала, но она любила и берегла, как могла. Пальцы занеслись над клавиатурой, чтобы написать первые буквы, как на телефон пришло оповещение. Сердце бешено заколотилось — сообщение от отца. Парень перешел в другой диалог, там тоже было «люблю» и «прости», но гораздо более сдержанные. Однако все эти нежные фразы на экране телефона стерлись двумя новыми. Папа: «Мне стыдно, что ты мой сын» «Домой можешь не возвращаться» Значит, уже обо всем узнал. Нестабильное эмоциональное состояние выбило из тела не новую порцию слез, а гулкий нездоровый смех. Как-то резко вспомнился давний разговор в гостиной: — Кем же ты будешь, Чим-а? — Либо бомжом, либо кандидатом наук. Чимин же предпочитал первое, вот и получил. Идти было больше некуда. Пак беззвучно затрясся от смеха, люди вокруг начали на него недобро коситься, какая-то женщина ближе прижала к себе ребенка. От этого стало только смешнее: еле слышное хихиканье перерастало в лающий хохот. Резко подорвавшись с сиденья, парень прокричал водителю срочно остановиться. Так и выбежал, практически на ходу автобуса, и, вжавшись в ледяной мигающий фонарный столб, вволю в полный голос рассмеялся. На его истеричные звуки гавканьем откликались бездомные собаки, и от этого прорывало только сильнее — быстро же он нашел себе новых друзей. Смех прекратился, только когда живот стало резать от жестких спазмов. Дрожаще выдохнув, Чимин достал из кармана пачку сигарет. Скурил одну, скурил вторую, слегка успокоился, огляделся, присмотревшись ко всем деталям грязной ночной улицы. От отвращения передернул плечами. И то ли природная брезгливость, то ли просто остатки разума подсказали иной вариант развития событий. Пак схватил свой телефон и нашел в контактах номер, который не планировал когда-либо набрать. Точно не для того, чтобы просить помощи за себя, потому что, в общем-то, никогда до того момента в ней не нуждался. Но как на войне, так и после нее все средства хороши.***
Ким Сокджин был человеком очень эмоциональным, но в большей степени понимающим. Акцию в университете он не просто не одобрил, он ее возненавидел, однако свой гнев направил исключительно на ее инициатора. Чимина же только крепко обнял, отечески погладив по спине, выделил гостевую спальню и сказал оставаться столько, сколько понадобится. Наверняка к такому бережному отношению приложил руку Мин, заранее оповестив Сокджина о том, что случилось с его неудавшимся протеже во время акции. Паку даже не было стыдно за эту жалость, с которой на него смотрели. В некоторой степени ему это было нужно: забота, тепло, сочувствие. За что действительно было стыдно, так это за необходимость сидеть на шее, по сути, незнакомого человека. Первые несколько дней Чимин даже ел из-под палки Кима: он не платил за эту еду, ему нечего было дать взамен. Однако на четвертые сутки на карту зачислились деньги. Мама сделала это без каких-либо пояснений и слов поддержки: просто деньги, чтобы выжил. Она никогда его не понимала, но любила и берегла, как могла. Этих сумм хватало только на самую базовую дешевую еду. Еще полгода назад он бы возмутился таким грошам (уж с деньгами у его семьи не было проблем), в тот же момент этого было даже много. Ел он мало и закупал продуктов вполовину меньше того объема, к которому привык. Так прошли три недели. Из университета его отчислили уже через несколько дней после устроенной оргии, поэтому на улицу Чимин выходил лишь за едой и сигаретами. Курил неизменно в черный квадрат, который все же решил забрать с собой. Показательно оставить подарок у Юнги, чтобы продемонстрировать свою обиду, было глупо. Пак не обижался и не злился. Оставить, чтобы больше ничего не напоминало? Бесполезно. Чимин виделся со старшим — в полиции. Формулировку статьи, по которой их всех судили, Пак запомнил на всю жизнь: грубое нарушение общественного порядка, выражающее явное неуважение к обществу по политическим мотивам. Звучало серьезно, но не так уж страшно. Что напугало по-настоящему, так это наказание, которое им всем грозило: штраф больше 7 миллионов вон, либо обязательные работы на срок до четырехсот восьмидесяти часов. С Чимином ситуация было немного иной: он еще как полмесяца был несовершеннолетним. С одной стороны, это спасало, с другой — на допросе ему пришлось сидеть вместе с родителями. Те в попытках защитить то ли честь сына, то ли самих себя пытались убедить следователя в том, что их «маленького несовершеннолетнего мальчика принудили, напоили, обкололи и фактически изнасиловали». Эти заявления сулили для уже не маленького совершеннолетнего Юнги очень большие проблемы. Джин помог и здесь, попросив своего знакомого юриста защищать всех восьмерых. Ким Намджун сразу понравился Чимину. Такой большой, дружелюбный, сострадательный, но резко снимающий все намеки на улыбку, когда принимался за работу. Глава Ассоциации сразу заверил младшего, что он может не переживать и довериться опыту своего друга. Однако даже Пак, который слабо разбирался в праве, прекрасно осознавал, что дело непростое. Намджуну и вправду приходилось очень филигранно маневрировать. С одной стороны, нужно было убедить правоохранительные органы, что Чимин просто поддался плохому влиянию, и надавить на жалость, используя его «нежный возраст» (откосить Пака было личным требованием Сокджина и Юнги). С другой стороны, Киму нужно было доказать, что никакого изнасилования и принуждения не было, потому что все еще «нежный возраст», и Мин мог попасть уже под совершенно другую статью. События развивались неплохо, пока в ход не пошли материнские слезы: — Да вы посмотрите, — сокрушалась в рыданиях госпожа Пак. — Видно же, что мой мальчик плачет и ему больно! Чимин страдальчески выдохнул и зажмурился. Уж чего он никогда не мог предсказать в своей жизни, так это того, что ему однажды придется сидеть в допросной и вместе с родителями смотреть видео, где его в окружении ебущихся людей жестко дерут на университетской парте. — Будьте людьми! — умоляла женщина. — Просто представьте, что это вашего ребенка, такого наивного и доверчивого, обманули, опоили и так бесчеловечно унизили на всю страну. Пак саркастично хмыкнул: как же интересно вывернула события его мать. Все звучало слишком наигранно и драматично, но только для него самого. Следователи и правда прониклись. Чимин кинул короткий взгляд на Юнги через стекло, тот все слышал и, кажется, тоже проникся. Скорее всего, старшего все же мучила совесть, хотя его вины в произошедшем практически не было. Не виноват, что в него влюбились, не виноват, что другой человек не смог вовремя себя остановить. — Я плачу от удовольствия, — холодно произнес, смотря в глаза мужчин напротив. — Это было предоргазменное состояние, мне было очень хорошо. И в тысячный раз повторю, я пошел на акцию по собственной воле. Не слушайте мою маму, ей просто тяжело смириться с тем фактом, что ее единственный сын был не против группового секса на камеру. В тот момент он окончательно лишился родителей, но по крайней мере не предал себя.***
Чимина все-таки отмазали (скорее всего, родители дали взятку), даже в личное дело ничего не записали, семи другим участникам акции дали обязательные работы, видео удалили со всех ресурсов под предлогом, кто бы мог подумать, распространения детского порно. В первый раз увидев эту формулировку, Пак непроизвольно прыснул — но после этого больше не смеялся, очень долго еще не мог. Нестабильное эмоциональное состояние перекатило в продолжительную депрессию. Он продолжил жить у Джина, большую часть времени проводя в кровати. Ел, когда уже силком сажали за стол, на улицу не выходил даже под угрозами. Просто бесконечно курил, ни о чем не думая. Когда же запасы сигарет кончились, так и не смог заставить себя подняться и дойти до магазина. Табачная ломка была сильной, но апатия гораздо сильнее. Про свой 20 день рождения Чимин вспомнил, только когда вечером домой пришел Сокджин, гремя бутылками вина. Они выпили на двоих две бутылки — не так много, но сознание поплыло. Не стало лучше, просто накатило равнодушие ко всему, что произошло: к этим шести месяцам, которые перевернули жизнь, к последней акции, которая, как завершающее представление в цирке, навсегда отпечаталось в памяти, к Юнги… Нет, как раз Юнги был единственным, к чему равнодушие не удалось выработать. — Я пойду выброшу мусор, — поднялся со стула Сокджин. Чимин кивнул. Как всегда, захотелось попросить купить сигарет, но Пак не мог себе этого позволить. Ким и так делал для него очень много, а просьба захватить по дороге сигарет казалась совсем жалкой. Да и Чимин не курил уже четыре дня. Возможно, это повод окончательно бросить. Входная дверь захлопнулась. Пару минут парень продолжал сидеть на диване, пустым взглядом рассматривая немного плывущий потолок. Стоило бы заставить себя подняться и хотя бы помыть посуду в благодарность Джину за этот день и вообще за последний месяц. Но сил снова не хватало, их вообще, честно говоря, не было. Дверь открылась, так же осторожно и тихо ее закрыли. В коридоре прошелестели шаги. Чимин слегка нахмурился: очень уж быстро вернулся Ким, либо он сам просто перестал адекватно воспринимать время. — Привет. Пак резко опустил голову, неверяще глядя на «черного» парня, замершего в проходе. В груди стало резать от безысходности. Они никогда друг с другом не здоровались и никогда не прощались. Это жалкое слово, произнесенное вслух, было самым ярким сигналом, насколько же сильно изменилось все то, что между ними было. — Привет, — впервые поприветствовал этого человека Чимин. — Могу пройти? Пак позволил коротким кивком и пододвинулся на диване, освобождая рядом с собой место. Разувшись, Юнги медленно подошел и сел, стараясь держать максимальную дистанцию. — Вы это спланировали, да? — намекнул на слишком удачное стечение обстоятельств, чтобы поговорить наедине. — На телефон ты не отвечаешь, на улицу не выходишь, — пожал плечами Мин. — Пришлось что-то выдумывать. — Мог бы придумать план пооригинальней. — Порой чем проще план — тем он действенней, — слабо улыбнулся Юнги. У Чимина тоже в ответ непроизвольно дернулись уголки губ. Это уже было похоже на их прошлые отношения. — Как твое наказание? — Убираюсь в школах, — сморщился Юнги. — Чищу унитазы, мою полы, слежу, чтобы школьники не тырили у меня из карманов сигареты. Эти пиздюки уже обокрали меня на три пачки. Чимин иронично вскинул брови, но уже через секунду залил комнату своим звонким смехом. Именно из-за Юнги он перестал смеяться и именно благодаря ему спустя две недели начал снова. Почувствовав, что лед тронулся, Мин рассказал еще парочку забавных историй, поделился, как проходит отработка у других ребят. Пак расслабился, почувствовал, как спадает груз с сердца, однако все равно понимал, что появление акциониста не было беспричинным. — Хен, зачем ты пришел? Юнги, который тоже уже успел расслабиться, оцепенел, как пойманный на середине преступления. Нервно поджав губы, взял свой рюкзак и достал из него белый конверт. — С днем рождения, Чимин-а. Пак изломил брови, неуверенно беря подарок. Снова забыл, что сегодня ему исполнилось 20 лет. Чимин развернул конверт, найдя там пачку денег в йенах и билет до Японии. — Что ты… — Я списался с Яёй Кусамой, — поспешно начал объяснять Юнги. — Рассказал ей о тебе, о твоей влюбленности, желаниях, последних событиях. Вообще обо всем, что знал, рассказал. Она недавно ответила и согласилась взять тебя в свои ученики. Деньги на первое время, здесь все, что я смог снять. Жить будешь у нее. Золотистые глаза метались по бледному напряженному лицу. Чимин собрал в себе всю силу воли, чтобы не сжать конверт в руке и не швырнуть его в сидящего напротив человека. Это был восхитительный подарок, самый ценный из всех, которые он когда-либо получал. Но что за ним стояло? Желание извиниться? Подачка, чтобы помочь, как утопающему? Жест примирения? Чимин мог принять жалость от кого угодно. Но только не от Мин Юнги. — Зачем ты даришь мне это? — вопрос как проверка. — Ты все еще мой соперник, — без единого сомнения в черных глазах. — Скучно бороться с тем, кто слаб. А ты можешь быть очень сильным, Чимин. Проверка пройдена. Из губ выбросилось самое искреннее в жизни «спасибо». Даже не за подарок — за признание и веру.***
Яёй Кусама была очень стара, а еще очень больна: как физически, так и психологически. У нее была клиническая депрессия и шизофрения, которая преследовала ее с ранних лет жизни. Днем художница находилась в психиатрической клинике, вечером возвращалась домой, где садилась за гигантский холст, разложенный на столе, и рисовала на нем свое очередное видение. «Она лишала вас способности концентрироваться, ломала все границы пространства», — вспоминал Чимин каждый раз, когда смотрел на новую картину. Он и раньше чувствовал влияние всех ее образов на свое сознание, теперь же оно больше не возвращалось в свое привычное состояние. Полностью поглощен и повержен. Не было чего-то конкретного, чему его обучала Кусама. Она просто позволяла ему быть рядом, смотреть, как она творит, помогать с организацией новых выставок, творить самому. Самое главное — Кусама никогда и ничего ему не запрещала. Хочешь разукрасить стены и потолок? Хорошо. Желание походить голым? Никаких проблем. Написал шуточную пьесу и предлагаешь почитать по ролям? С радостью. За все годы своей жизни Чимин не занимался творчеством в том количестве, в котором занимался, живя с Яёй. Ни разу за все это время Пак не подумал о сигаретах и алкоголе. Он будто все это время от вдохновения был накурен и пьян. При этом, несмотря на число написанных картин, напечатанных страниц, придуманных перформансов, он понял, что не хочет заниматься чем-то конкретным. Он хочет не просто создавать искусство, а коллекционировать его, развивать и возводить до абсолюта в своем собственном мире. Чимин мечтал накапливать искусство вокруг себя. Естественно, парень поделился своей идеей о создании современного арт-пространства с Кусамой. Та поддержала, но досконально расписала все подводные камни, а также заверила, что Пак всегда может ей написать или позвонить, если ему понадобится совет. Чимин был окрылен. Вечерами они сидели в полутемной гостиной, пили чай и часами не замолкали. Как бы странно ни звучало, но больше всего они спорили о кругах и квадратах. Пак все еще предпочитал углы, прямые линии и контрастирующие изгибы. Яёй, которая все творчество построила на точках, кругах и плавных линиях, только фыркала и говорила, что у Чимина слишком индустриальный и жесткий склад ума. Пак и не отрицал. Когда споры надоедали, парень просил художницу рассказать что-то из прошлого. Так, он целиком погружался в эпоху абстракционизма, сюрреализма, поп-арта, провокационных перформансов и зачаровывающих хеппенингов. Кусама со смехом вспоминала забавные случаи из своих встреч с Энди Уорхолом и Джаспером Джонсом и с трогательной улыбкой делилась своими трепетными отношениями с Джозефом Коренеллом. Порой Яёй интересовалась прошлым самого Чимина, очень часто спрашивала о Юнги и о том, что их с Паком связывает. Об акциях Мина она узнала после его письма и всей душой поддерживала молодого политического художника. Чимин не таясь рассказывал Кусаме все о творчестве Юнги, о себе же и о том, «что их связывает», всегда замалчивал.***
Через год жизни в Японии Чимин познакомился с Мао. К тому моменту Пак уже работал у Яёй ассистентом. По большей части он выполнял те же задачи, что и по приезде, просто художница стала платить ему за это деньги. Отчасти из благодарности за помощь, отчасти — в качестве гуманитарной помощи (деньги Юнги закончились уже через несколько месяцев). Чимин агрессивно спорил с работницей музея о том, как лучше разместить картины своего сенсея. Девушка сначала делала вид, что не понимает его японский из-за акцента (которого практически не было), а после стала распыляться о своем богатом организаторском опыте как музейного специалиста. Пак за последний год в полной мере познал дзен. Однако познать не значит применять на практике. — Девушка, меня абсолютно не интересует ваш профессиональный опыт. Прямо здесь и сейчас своими словами вы только доказываете свою некомпетентность. Работница попыталась запротестовать, но Чимин тут же перебил ее: — Сходите подышите свежим воздухом, покормите птичек, выпейте газировки. За это время я как раз успею все сделать так, как полагается, — и, оборвав изящным движением руки новый виток спора, добавил: — Меня не интересует, как вам там лучше кажется. Я знаю, как представляет эту выставку непосредственно Кусама-сама. Уважайте мнение художника, которого вы выставляете. Разобиженная девушка гордо вскинула подбородок и скрылась за дверями вестибюля. А человек, который все это время молчаливо следил за горячей перепалкой, наконец, дал о себе знать. — Приятно видеть, что все, что о вас говорили, чистая правда, — легким эхом прошелся по длинным залам низкий голос. Чимин развернулся и скептично посмотрел на незнакомого мужчину. Азиат, среднего роста, выкрашенные в темно-каштановый цвет короткие волосы, классический синий костюм-двойка. Ничего примечательного, хотя одежда, походка и осанка выдавали в мужчине человека высокого социального статуса. — Что я агрессивная эгоистичная язва, которая не умеет держать язык за зубами? — В том числе, — бархатно рассмеялся незнакомец. — Но по большей части мне говорили, что вы очень интересный молодой человек. Чимин недовольно сморщил нос. Очень-очень банальный подкат. Его совсем не зацепило, потому парень развернулся обратно к полотнам и, показательно игнорируя собеседника, принялся измерять диаметры картин, записывая данные в свой телефон. — Вы же приехали из Кореи? — не отступал мужчина. — Да. — А я из Китая. «Встретились как-то китаец и кореец на выставке японской художницы…» Звучало как начало тупого анекдота. Разворачивающийся диалог Пак тоже считал тупым. — Очень за вас рад. — Поужинаете со мной? Тупым и очень наглым. — С чего бы? — усмехнулся Чимин. — Вы ничего не потеряете, а мне будет приятно, — заглядывая в глаза, пояснил мужчина. — Предпочитаю, чтобы мне тоже было приятно, — фыркнул парень и отвернулся. — Я могу это устроить. Абсолютно все, что захотите. Чимин продолжил ловко вертеть рулетку в своих руках, запоминая нужные значения, а в голове вертелось: почему бы и нет? Он уже давно не общался ни с кем, кроме Кусамы. Его устраивала ее компания, но расширить круг своих знакомых был не против. Тем более, когда этот знакомый обещает тебе все, что ты захочешь.***
Все так же по-тупому и банальному Чимина отвели в дорогой ресторан и разрешили ни в чем себя не ограничивать. Пак отыгрался за весь год аскетичной бедной жизни: заказал самые дорогие блюда и самое выдержанное коллекционное вино в длинном списке. Он не жалел, ему не было стыдно, его все устраивало. Только через час неторопливого разговора парень понял, что серьезно оплошал — всего два бокала красного-полусухого после года воздержания и трезвости знатно развязали ему язык. Чимин болтал много, но, слава богу, всего лишь про современное искусство, творчество Кусамы (они с китайцем были старыми друзьями) и разницу менталитетов между корейцами и японцами, которую ощутил на собственной шкуре. Свою личную жизнь не затрагивал, как, впрочем, делал и мужчина напротив. Он представился Мао. Возраст, полное имя, семья, дети, сфера работы — ничего из этого Пак так и не узнал. Он догадывался, что китаец занимался чем-то нелегальным (иначе зачем так старательно скрывать свою личность), но Чимину было на это плевать. К концу вечера парень решил, что все-таки позволит Мао на некоторое время задержаться в своей жизни. И причина лежала в глазах. Китаец не носил линз. После всех событий, произошедших в Корее, Пак воспринимал людей без биоптрий не иначе, как красную тряпку, на которую хотелось кинуться и разорвать. Однако Мао не был натурщиком. — Я сделал себе операцию по коррекции вижена. Чимин так и замер с бокалом у рта: — По коррекции или… — Это нельзя назвать возвратом вижена, — замялся мужчина. — Она дает не тот же эффект, что биоптрии или встреча с истинным. Ее эффект… шире. Человеку вкалывают смешанные специальным образом гены ряда острозорких птиц и рыб, благодаря чему цветовое восприятие становится на уровень выше человеческого. Но… — Я хочу это! — фанатично практически прокричал Чимин. Мао вздохнул и с расстановкой продолжил: — Но эти операции не проводятся повсеместно. Китайские специалисты пытались запатентовать свою разработку 10 лет назад, но их заявку отклонили, потому что благополучно завершаются меньше 20% операций. И до сих пор эта статистика не улучшилась. — Я хочу это, — твердо произнес Пак, смотря в темно-карие глаза. Мужчина нервно зачесал волосы. Взгляд бегал от красивого молодого лица до барной стойки, и обратно. — Это не то чтобы легальная операция, Чимин. Мне придется серьезно напрячься, чтобы… — Чего вы хотите? Мао вздрогнул от резкого требовательного тона. Смущенно улыбнувшись, он опустил глаза и тихо признался: — Скорее всего, мои слова прозвучат банально или пафосно, но… я хочу вас. Губы сами собой расплылись в довольной саркастичной усмешке. Это было банально, но уж слишком для него выгодно и желанно. — Я согласен.***
В Китае Чимин провел три месяца. За это время с Мао он переспал всего два раза, один сразу после первого ужина, второй — уже в Шанхае. Мужчина, может, и хотел больше секса, но Пак физически не мог ему этого дать, так как восстановление после операции шло ужасно медленно. Зрение упало до -8, голова раскалывалась, да настолько, что несколько недель Чимин от невыносимой боли и нестабильной менталки страдал от галлюцинаций. Он блевал каждый день, истерил — через. Срывался на врачей, клининг-работников, самого Мао. Тем не менее все обошлось: организм принял инородные гены, мигрени пропали, зрение улучшилось до первоначального состояния, а вижен… О, про это Пак Чимин готов был слагать оды. Его восторг заключался даже не в богатстве красок, которые он начал видеть, а в том, что для него это стало естественным. Больше никаких линз и очков, никакого блевотно-желтого мира по утрам, никаких натурщиков, никакого риска встретить истинного. Он был безмерно счастлив и весь масштаб своей благодарности с лихвой продемонстрировал своему спонсору в постели уже по возвращении в Японию. К Мао Чимин со временем потеплел. Хоть китаец и скрывал многое из своей жизни, он был отличным собеседником и слушателем, был образован, интеллигентен, богат, а главное — послушен. Как оказалось, мужчину зацепила в Паке не столько его внешность и точеная фигура, его привлек характер, властность и способность заткнуть рот каждому в любой момент времени. Он был падок на похвалу, внутреннюю силу, жесткость и доминантность. На протяжении всего года их отношений Мао занимался с ним сексом исключительно в принимающей позиции. Чимин был только рад этому. Юнги ни разу не был с ним снизу. Вопрос был не в принципах, маскулинности или внутренней брезгливости — у Мина была слишком серьезная психологическая травма после группового изнасилования. Каждый раз, когда Пак заикался о том, чтобы поменяться, или просто во время петтинга норовил подобраться к чужой заднице, Юнги взбрыкивал, злился, а порой и вовсе начинал от ужаса трястись. Чимин быстро оборвал все попытки, потому что видел, что в данном случае без вариантов. Однако это не значило, что ему не хотелось занять главную роль. Мао не просто позволял, он желал этого. И Пак с удовольствием отыгрывался на этом богатом опасном мафиози, выбивая из него ночами мольбы и всхлипы.***
Чимин лежал нагим на постели и задумчиво разглядывал поднимающееся над Японией Солнце. Он никогда не пропускал закаты. Даже спустя почти год после операции не мог оставаться равнодушным к разнообразию оттенков, которые начал замечать. С рассветами было сложнее — в последние недели он просыпался слишком поздно, чтобы их поймать. Сегодня повезло, и эти непривычные бархатно-розовые пятна на небе делали его особенно чувствительным и эмоциональным. — Мао, — привлек к себе внимание мужчины, который, сидя неподалеку, что-то печатал на ноутбуке, — больше никаких ресторанов, дорогих поездок и серьезных трат. Китаец оторвался от экрана и, нахмурившись, вопросительно взглянул на любовника. — Тебя ждет очень крупная инвестиция, — с улыбкой объявил Пак. Мао тихо рассмеялся и, закрыв ноутбук, навалился сверху на парня. — Что ты хочешь? — нежно водя пальцами по лицу. — Я нашел объявление о продаже заброшенного зернохранилища неподалеку от Сеула, — счастливо смотря в потолок, произнес Чимин. — Думаю, это оно. Я влюбился с первого взгляда. — Хочешь устроить там свое арт-пространство? — удивился мужчина. — Да, — с трепетом улыбнулся парень, полностью погруженный в воспоминания об увиденном объекте. — Даже название уже придумал. Театр 4:33. Мао ненадолго задумался. — Это же Джон Кейдж? — Верно, — с не сходящей улыбкой. — Звучит отлично. Похвала прозвучала со сквозящей грустью. Оно и понятно. Мао сильно привязался к своему молодому содержанцу. Любви, конечно, не было, но восхищения, любования, страсти — хоть отбавляй. — Сколько? Чимин назвал сумму. От внушительной цифры густые брови китайца еле заметно сошлись на переносице. Ему было это по карману, но точно не как спонтанная покупка. — Дай мне два-три месяца. — Месяц, — отрезал Чимин, опуская взгляд с потолка на чужое лицо. — Я прекрасно знаю, что ты завысил срок, чтобы остаться со мной подольше. Даже не пытайся отрицать. Мао не пытался. Он лишь расстроенно поджал губы от того, что его незначительную ложь так быстро раскусили. — Ты так сильно хочешь поскорее вернуться в Корею? — жалостливо посмотрев на парня. — Я хочу поскорее заняться делом и начать воплощать свои планы в жизнь, — ласково опустил ладонь на острую скулу Чимин. — Я слишком долго ждал. Мне пора начинать действовать. — И ты больше не вернешься в Японию? Пак равнодушно пожал плечами: — Я слишком устал от этой страны. Но ты всегда можешь приехать в Сеул сам. — Я приеду, — отчаянно и поспешно. — Но только в том случае, если ты купишь элеватор уже через месяц.***
Корея встретила Чимина золотистой осенней листвой, теплыми лучами Солнца, прохладным ветром и пробивающим до костей одиночеством. Он никого не оповестил о своем приезде — даже спустя два с половиной года не хотелось ворошить прошлое. Никто и не пытался выйти с ним на контакт за все это время (ни Юнги, ни Сокджин, ни даже родители), так что Пак справедливо рассудил, что информация о возвращении вряд ли что-то изменит. С нуля построить собственную арт-империю без какой-либо поддержки было катастрофически сложно, на грани с невозможным, если быть честным. Чимин начал регулярно пить уже через неделю после приезда. На объявления о наборе в молодую труппу никто не клевал, на его вдохновленные речи в танцевальных и театральных кружках по всей стране смотрели с презрением и смешком. Вербовка не работала, подрядчики, как дизайнеры, так и строители, часто кидали на деньги. Удивительно, но даже спустя два месяца бесполезного битья об стену и нулевых результатов Чимин нисколько не усомнился в своей идее. Возможно, сказывалось то, что Кусама и Мао продолжали его спонсировать, возможно, причина была в том, что он всей душой верил в свое дело. В декабре он нанял за очень солидные деньги независимую съемочную группу и популярных танцоров contemporary. Вместе они сняли кликбейтный промо-клип, в котором выставили элеватор как андеграундный театр, широко известный в очень узких кругах. Фразы «единственный шанс записаться в уникальную труппу» и «стань частью независимого современного искусства» казались Чимину уж слишком наигранными и глупыми, однако публика купилась. Первые 37 актеров и танцоров, пришедших на кастинг, даже не сразу поняли, что их наебали. У Пака все еще был бесподобно подвешен язык, и он напиздел им в уши так хорошо, что новички уверовали будто пришли в подобие американского MoMA. У Чимина был лишь один шанс на победу: следовало уже первым представлением выстрелить в информационное поле Кореи, причем неважно, в каких красках. Правило «черный пиар — это тоже пиар» работало безотказно. Парень долго думал, что именно стоит продемонстрировать корейским зрителям. Он осознавал ее некую консервативность, поэтому, с одной стороны, нужно было показать что-то знакомое, с другой, вывернуть это знакомое наизнанку. Решение оказалось удивительно простым, в какой-то степени смехотворным — мюзикл «Три мушкетера», в котором главный герой, д’Артаньян, на дуэли спотыкается о корень ели, тем самым открываясь для противника и позорно погибая. Шума было много. Театральные критики рвали глотки в соцсетях о том, какое безвкусие и позор им пришлось лицезреть. Часть пользователей защищало увиденный мюзикл, говоря, что уже давно пора реалистичнее посмотреть на классические сюжеты. Кто прав, кто виноват? Не важно. Потому что на волнах общественного негодования и восхищения когда-то заброшенное зернохранилище поднялось из пыли и ежедневно стало гостеприимно принимать сотни посетителей. Мао по телефону распылялся в поздравлениях и восхищениях. Кусама коротко, но с нескрываем одобрением похвалила результаты работы. В Интернете его с легкой настороженностью называли «хозяин элеватора», молодая труппа обращалась уважительным «сонсенним». Чимин чувствовал, как рыхлая вязкая почва под ногами, наконец, начала становиться твердой и надежной. Каждое утро он просыпался с готовым планом на день, а засыпал только после того, как выполнит все из списка. Он ощущал себя как хозяин элеватора, сонсенним, подающий надежды молодой театральный режиссер. Он чувствовал власть, уверенность, вдохновение. И лишь единожды Чимин дал волю слезам и позволил себе вновь стать потерянным влюбленным мальчиком: когда после завершения первого сезона на элеваторе на телефон поступило короткое сообщение. Мин Юнги: «Рад, что ты вернулся»***
К весне «Театр 4:33» все еще был нестабилен. Некоторые представления собирали аншлаг, некоторые проваливались. Многие критики до сих пор не могли себе позволить признать настолько специфичное арт-пространство и регулярно спекулировали на его счет. В труппе были волнения: актеры и танцоры жаловались на низкую зарплату, часть не выдерживала чрезмерно жесткого организаторского подхода своего руководителя. В тот период Чимин был слишком занят тем, чтобы выбить государственное субсидирование для элеватора, поэтому и вправду иногда жестил не по делу. Именно тогда в «Театр 4:33» пришел совсем юный парнишка со старенькой камерой в руках. — Здравствуйте! Меня зовут Ким Тэхен. Не могли бы вы мне позволить поснимать у вас на элеваторе? Парень замер в низком поклоне, пока Чимин с умилением рассматривал незнакомца. Долговязый, худощавый, с запутанными черными волосами и в простой черной одежде. Чем-то его облик напомнил Паку акциониста, но лишь по внешнему виду. В поведении и характере они были полными противоположностями. Пак в тот период жестил не по делу, но при взгляде на этого неловкого, до очарования стеснительного паренька все же смягчился. — Ты же не профессионал? — Я… — резко разогнулся Тэхен. — Пока нет, но стану. Чимин с одобрением поджал губы. Он всегда знал, что на вере в себя можно очень далеко пойти. — Сколько тебе? — 18 с половиной. В будущем, когда они станут лучшими друзьями, Чимин будет часто припоминать Тэхену тот момент. С хохотом рассказывать, что Ким был похож на детсадовца со своим писклявым «18 с половиной». А Тэхен будет краснеть и защищаться, говоря, что просто пытался взять от ситуации по максимуму. Однако в момент их первой встречи Пак лишь, сдерживая смешок, улыбнулся и дал юному фотографу зеленый свет. Тэхена не было видно весь день, Чимин уже успел подумать, что парень пофоткал полчаса и свалил, пока не нашел его ближе к закату на 14 этаже, алтарнике, внимательно просматривающим полученные кадры на крошечном экране фотоаппарата. — Покажешь? — попросил Чимин. Ким неуверенно кивнул и протянул камеру. Ряд фотографий были немного недокрученными (не самый верный ракурс, засвет, пересвет), некоторые откровенно неудачными, однако большая часть выглядела крайне достойно. Речь шла не только про «удачный кадр», а в том числе и про то, что Тэхену удалось поймать атмосферу элеватора, полностью прочувствовать его дух. Чимин даже был готов заплатить, чтобы опубликовать снимки на главной странице сайта. Смущала лишь одна проблема: — Они все черно-белые. — Да, я снимаю только в ч/б, вижу так же. У меня М-3. Чимин сильнее вцепился в камеру, молча проглатывая разочарование. Значит, не просто так этот парень весь в черном. Он такой же, как и Юнги. — Так ты натурщик? — скрывая сожаление в голосе. — Нет! — яростно ответил Тэхен. — В этом нет никакой политической причины. Просто так красивее. Так они и сошлись: на равнодушии к политике и любви к красоте.***
Тэхен слипающимися от усталости глазами смотрит в окно. На улице уже рассвело. Долгий экскурс в «историю меня» занял больше пяти часов. Ким плакал, поддерживающе обнимал и целовал, орал матом, стискивал зубы от переживаний. А сейчас, выжитый до дна от слишком эмоционального прослушивания, мягко перебирает блондинистые волосы, держась из последних сил, чтобы не уснуть. Он все еще не может поверить, что за человек покоится в его руках. Для него Пак Чимин начался с того самого глупого «18 с половиной», до этого мрак и пустота неизвестности. Теперь он все знает, этим знанием Ким шокирован, испуган, восхищен. Хотя нет, остается еще одна вещь, которая не дает покоя. — Чимин, так ты, — скомканно проглотив слова, — все еще любишь его? Режиссер, почти засыпающий на его груди, издает странный смешок. С минуту он думает, а после заплетающимся языком тихо спрашивает: — Тэхен-а, скажи, почему ты куришь? — Зависимость, привычка, — с непониманием отзывается. Снова смешок. — Вот видишь. Ты сам ответил на свой вопрос. Конец второй части