***
— Сонсенним, вы рано, — неловко улыбается Хосок, пропуская Пака внутрь квартиры. — Дайте мне, пожалуйста, пять минут. Я оденусь и выйду. Чон не чувствует, с каким вниманием его провожают две пары глаз. Не слышит, насколько звенящая тишина образовывается, когда закрывает за собой дверь спальни. Чимин делает шаг вглубь гостиной, но дальше не проходит. Облокачивается спиной о стену и впивается взглядом в человека на диване, довольно ухмыляясь. Юнги хмуро оглядывает стройную фигуру перед собой. На режиссере бордовый костюм и такого же цвета рубашка, волосы уложены наверх, на переносице очки в тонкой оправе. Выглядит так, будто идет сегодня свататься. Или, скорее, совращать мать жениха. — Цветы госпоже Чон купил? — сарказмом брызжет. — Ну, конечно, — растягивает губы в ленивой улыбке Чимин. Мужчина показательно морщится. — Щас обоссышься от самодовольства, Пак. — А ты обосрешься от ревности и злости, — с легкостью отбивает. — Боишься, что я так понравлюсь его родителям, что они начнут планировать нам свадьбу? — Не имеет значения. Они скоро окажутся за решеткой. — Тогда мне придется добиться их благословения до того, как это произошло. Несмотря на общий кислый вид секунду назад, Юнги запрокидывает голову и беззвучно смеется. Устало и отчаянно немного, но не без удовольствия. Диалоги с Паком его всегда занимали. Успокоившись, Мин кидает быстрый взгляд на закрытую дверь спальни и поднимается, за два шага сокращая расстояние между собой и режиссером. У Чимина мигом слетает улыбка с лица, внезапная близость его пугает. Все тело напрягается от пронзительных черных глаз и глубокого дыхания, которое еле ощутимо щекочет кожу. Юнги вынимает руку парня из кармана брюк и, раскрыв ладонь, вкладывает в нее крошечный черный предмет. — Пожалуйста, запиши весь разговор, если они начнут высказываться как-то по ситуации. Режиссер медленно опускает глаза на жучок. Он даже не знает, что в первую очередь должен почувствовать: удивление или злость. — Я помогаю Хосоку, а не тебе, — шипит, врезаясь взглядом в спокойное лицо напротив. Теперь настало время Юнги с превосходством улыбаться. — Ты не помогаешь Хосоку, Чимин-а. У Пака дыхание сбивается. Коротко прерывисто дыша, он то волком на жучок в своей ладони смотрит, то беспомощно оглядывает старшего, который так и не отпустил чужую руку из своей. — Ты ведь больно себе делаешь, хен, — изламывает брови. — Еще больнее. Это уже второй нож, который ты вобьешь в его спину. Хоть раз поступи по совести, чтобы потом не страдать. Юнги не ожидал: ни настолько метких слов, ни заботы, которая за ними скрывается. Да, между своими целями и Хосоком он выбрал первое. Снова. Хоть раз поступи по совести, чтобы потом не страдать. Но он ведь все равно будет. Так какая разница, от какого числа грехов изнутри гнить? — Я перескажу весь разговор, — возвращает жучок владельцу Чимин. — Но записывать компромат, чтобы потом использовать против ученых, это то же самое, что использовать его против Хосока. Ты знаешь. Юнги не без труда кивает. Вряд ли Чону в будущем станет намного легче от этого решения, самый крупный нож акционист уже всадил. Но самому Мину дышать будет чуточку проще. Хосок выходит из комнаты, на ходу приглаживая волосы, и с недоумением замирает, видя старших так близко стоящих друг к другу. Первым отмирает Чимин. Он отходит в сторону от акциониста и с улыбкой осматривает озадаченного парня. Хосок выглядит… другим. Чон всегда отдает дань простым удобным вещам спортивного стиля. Сейчас на нем все еще простая белая футболка вместо рубашки, но заправил он ее в черные узкие брюки с высокой талией. Из волос при этом вытащены все плетения бусинок. Танцор кажется взрослее, элегантнее — и привлекательнее. Что уж скрывать. — Отлично выглядишь, — не спуская глаз с парня, говорит Мин. В голосе восхищение мешается с легкой грустью. Ему жаль, что такой Хосок будет идти не рядом с ним. Чон довольно улыбается. Подойдя к мужчине, он прижимается лбом к чужому виску, мягко проводя ладонью вдоль руки. Поцеловал бы, но в присутствии Чимина это делать неловко и странно. — У вас костюм под цвет моих волос, сонсенним, — отстранившись, подмечает Хосок. — Все для тебя, рыжик, — усмехается в ответ Пак. Прощались все в показном равнодушии. Как будто это абсолютно нормально, когда твой парень провожает тебя на ужин с родителями вместе с работодателем, который заменяет роль этого самого парня, так к тому же еще и его бывший. Тупейшая ситуация, но будто бы так и надо. Тем не менее, оказавшись в машине режиссера, Хосока с новой силой облепляют сомнение и тревога. Что он делает? Как все до подобного докатилось? Против воли в памяти всплывает воспоминание позавчерашнего дня. Вернее, уже вечера, когда по окончании работы он пришел к сонсенниму в кабинет и молча опустился перед режиссером на колени, сгибаясь в самом низком поклоне. — Рыжик, что за средневековые замашки? — раздалось удивленное сверху. — Неважно, что ты там натворил, немедленно встань. Не смей ни перед кем опускаться на колени, пусть даже самоуничижение заложено в нашу культуру. Хосок встал. Хотя голову так и не поднял, пока объяснял ситуацию и просил помощи. Он ожидал презрительного смешка, укоров, подколов, прямого отказа, но не молчания и совершенно искренней растерянности. Чимин в полном смятении опустился в кресло, долго думал, затем неестественно для себя тихо начал спрашивать: почему я, что именно от меня требуется, может ли эта ложь принять слишком серьезный оборот, насколько большой риск, что они навредят Театру, если что-то пойдет не так? Чон вполне успешно смог ответить на все вопросы, но на последнем посыпался. Он не знал. Даже не подумал об этом, о чем честно сказал. После этого так и просилось «нет» — Чимин слишком дорожит своим детищем и ответственен за карьеру сотен людей, которые на него работают. Однако он согласился. Хосок до сих пор не может понять, почему. Что удивило еще больше, Пак ни разу за это время не пытался недобро припомнить, что случилось: никаких шуточек, намеков на должок, поиска личной выгоды. Просто помощь. Танцор совершенно по-новому взглянул на своего мастера. — Приехали. Чимин забирает с заднего сиденья цветы и выходит из машины. Всю дорогу до подъезда Хосок подбитым шагом семенит за ним. Ему страшно, что может произойти. Какое еще желание может взбрести в голову матери. Совместная поездка на Чеджу? Может, сразу за границу? Или она просто захочет сделать пятничные ужины традицией, если Чимин ей сильно понравится. А он вполне может ей понравится, это именно тот тип людей, которых она уважает. В лифте от беспокойства становится душно. Чон непроизвольно начинает оттягивать ворот футболки, чтобы освежиться. — Хосок-а, ты больше полугода ходишь на актерское мастерство. Самое время продемонстрировать свои знания, — с улыбкой подстегивает Пак. Сам он непробиваемо спокоен и расслаблен. С букетом роскошных лилий в руке походит на самого завидного жениха на деревне. Того самого, который в душе тот еще Казанова. Поджав губы, Чон кивает. Делает несколько глубоких вдохов, как учили. Плечи выпрямляет, нахмуренность убирает. — Молодец, — хвалит Пак, но перед тем, как выйти из лифта, добавляет: — И любовь. Во взгляде должна быть любовь.***
Хеджин в Чимина влюбилась. Кто бы сомневался. Комплименты платью, джентельменски подаренные цветы, обольстительная улыбка — и вот, женщина с железным характером, за душой которой скопилось немало грехов, краснеет и игриво сверкает глазами. Хосок уже подумал, что про него мать забыла, но нет, через пару минут обмена любезностями с Паком она подходит к нему, обнимает и целует в щеку. Даже обращает внимание, насколько гармонично сочетаются костюм режиссера и волосы Хосока. — Вы замечательно смотритесь вместе. На самодовольное Чимина «мы знаем, спасибо» танцору хочется закатить глаза, но он лишь дергает губы в подобии улыбки. Кинсу ведет себя более сдержанно, однако свое расположение к гостю не скрывает: жмет руку, вспоминает, что несколько лет назад посетил «Театр 4:33». — Не то чтобы я многое понял, но представление было впечатляющим, — посмеялся мужчина. Ужин был ожидаемо в западном стиле: паста, вино, несколько видов сыра, средиземноморские закуски. Большую часть времени говорил Чимин, отвечая на вопросы хозяев дома. Он рассказывал о предстоящей постановке; как горд Хосоком, который решился поставить нечто настолько сложное; что с самого начала видел в нем потенциал. Чон чувствовал, что все мысли и эмоции Чимина искренние. От режиссера требовалась искусная ложь, но почему-то он говорил только правду. Все это время Хосок не мог оторвать глаз от Чимина. Родители это замечали и переглядывались с общей мыслью «наш мальчик так влюблен». На деле же танцор окрылен и, может быть, слегка озадачен. Пак никогда его не хвалил в таком количестве, чтобы сразу в одном монологе говорить настолько сильные слова как «талантлив», «удивителен», «уникален» и «я горжусь». Непроизвольно Хосок вспоминает их самый первый личный разговор на элеваторе, когда Чимин честно поделился своими планами на его счет. Uberartist, сверххудожник, который ознаменует собой новую эпоху в современном искусстве — вот, что он хочет создать. Чон совершенно забыл об этом, слишком погрузившись в свои проблемы. Даже немного стыдно становится. Пак Чимин сделал для него очень многое — и продолжает делать, вселяя веру в собственные силы и способности. Так, внутри себя парень решает, что не просто готов, а хочет отблагодарить своего учителя. Он всей душой желает стать частью его искусства. За своими мыслями Хосок совсем перестает контролировать количество алкоголя. Взяв почти допитую бутылку вина, он слегка трясущимися руками подносит горлышко к своему фужеру, как чувствует мягкое прикосновение к локтю. Чон непонимающе поворачивает голову — Чимин смотрит строго и предостерегающе, во взгляде легко прочитывается: «не надо» и «помни, в какой ситуации ты находишься». Щеки вспыхивают. Хосок думал, что это ему придется сдерживать старшего от всяких необдуманных действий и фраз, но происходит с точностью наоборот. Он не заметил, как опьянел, а ведь это именно то состояние, которого стоит остерегаться, когда ты на вражеской территории. Сам Чимин за прошедшие полтора часа выпил всего один бокал вина, и его это не взяло нисколько. Заметив чужой пустующий фужер, Чон тянет к нему руку — ему нужно хоть что-то сделать с этой дурацкой бутылкой, из-за которой стыдно. — Сонсенним, еще? Пак показывает большим и указательным пальцем «чуть-чуть». Под звук разливающегося вина Хеджин непонимающе спрашивает: — Почему ты обращаешься к нему сонсенним? Неужели вы так и не перешли на неформальное общение? Хосок замирает. Что плохо, потому что вино продолжает стремительно наполнять бокал. Чимин в последний момент успевает перехватить тонкую кисть и поднять вверх. Усмехается — до краев наполненный фужер слабо тянет на «чуть-чуть». — Мы только с работы, — переводит взгляд на растерянную женщину. — Там он называет меня только так. Не успел переключиться. Хеджин коварно прищуривается и хмыкает: — Больше похоже на ролевые игры, но я приму этот ответ. — Хеджин-а, — с улыбкой упрекает Кинсу. — Как будто мне не было 20, — расслабленно жмет плечами. Окей, это неловко. Кажется, даже Чимину неловко. А вот Хосок до самой макушки пунцовеет — как ему вообще теперь продолжать называть Пака «сонсенним» после подобного? Слава Богу, Кинсу замечает, в какую краску вогнала супруга их сына, и переводит тему. — Так о ваших отношениях в Театре никто не знает? Чимин с разрешения Хеджин доливает ей вино из своего переполненного бокала и, немного отпив, серьезно отвечает: — Работа для работы, господин Чон. Никто не знает, но не потому, что мы скрываемся, а потому что на элеваторе целиком посвящаем себя искусству, которое создаем. Любовь прекрасна, но, как и всему остальному, ей должно отмерять свое время. В глазах супругов растет еще большее уважение, чем раньше. Хосок не может понять: стоит ему радоваться или пугаться. Когда все перебираются в гостиную, атмосфера становится одновременно расслабленной и еще более неловкой. Первое относится к Хеджин и Кинсу, второе — к Чимину и Хосоку, которых буквально заставляют сесть как можно ближе друг к другу на диване, потому что «мы все понимаем, не стесняйтесь». В какой-то момент Чон ловит себя на пьяной мысли, что его мать была бы не против, если бы они с режиссером решили потрахаться на их глазах. Потому что, опять же, «я помню себя в свои 20». Может и помнит, но она точно не сохранила воспоминания о том, как стыдно подобным образом вести себя перед родителями. Но обстоятельства заставляют, поэтому Хосок через силу начинает блеять непривычное для себя «хен», Чимин же меняет традиционное «рыжик» на неожиданно ласковое «лисенок». Родители не перестают умиляться и понимающе улыбаться, Хосок не перестает думать, насколько же Пак восхитительный актер. И комфортный партнер, не только по игре, но и… Хотя об этом размышлять точно не стоит. Все рушится, когда Хеджин приходит сообщение. Она с улыбкой просит прощения, берет телефон — и улыбка превращается в оскал. — Ты посмотри, — показывает экран мужу. — Новое интервью. Интересно, скольких испытуемых они заставили проколоться. Хосок физически чувствует, как напрягается рядом Пак. У него самого состояние не лучше. Неясно, что ожидать от родителей в этот момент. Неясно, как им нужно сейчас действовать. Очевидно, что Юнги с Джином намеренно выложили новую публикацию во время ужина, чтобы узнать живую реакцию. Значит ли это, что они рассчитывают на их с Чимином помощь? Поясницы касается чужая ладонь, пальцы не до боли, но ощутимо надавливают. Пак предостерегает. Снова. Просит держать себя в руках. Но Хосок не может: даже не потому, что хочет помочь Юнги, а из-за непосильного желания понять, чем руководствовались родители, когда творили все те ужасные вещи. — А эти интервью, — медленно, подбирая слова, — они сильно вам навредят? Хеджин поднимает на сына глаза, одаривая таким морозом, что по спине мурашки проносятся. Отложив телефон, женщина перекладывает ногу на ногу и многозначительно ухмыляется: — Они подпортили нам общую картину, но глобально эти истории ничего не изменят. Можешь не переживать. — Но… — от пальцев, впивающихся в бок, теперь по-настоящему больно. Хосок еле заметно морщится, пытается уйти от прикосновений, однако от разговора уходить не собирается, — эти истории ужасны. — Детка, — тяжело вздыхает Хеджин, — ты должен помнить, что за люди публикуют эти интервью. Естественно, они выставили все в максимально ужасных красках. — Слепота — это не ужасающие краски, а ужасающий факт. Хосок уже смирился с тем, что на его пояснице и правом боку скоро расцветут синяки. Чимин выглядит спокойным, но от него несет напряжением и раздражением. В любой другой ситуации, почувствовав эту негативную ауру от сонсеннима, Чон бы испугался, поджал хвост и заткнулся. Но только не сейчас. Он буквально плакал, пока читал интервью и смотрел фотографии, сделанные Тэхеном. Все эти истории слишком напоминают то, через что он сам прошел. Однако в случае тех людей все еще хуже — они не смогли оправиться. — Слепота — это их выбор, Хосок, — жестко рубит Хеджин. — Что? — Мы предупреждали их о рисках, — чеканит, смотря в глаза. — Каждого и обо всех. Более того, мы платили им деньги, очень большие, за участие. Они знали, на что идут. Выбирали ли мы специально тех людей, которые в деньгах нуждались? Да. Действительно ли мы не помогали им с лечением, когда ударили побочки? Да. Однако все это было прописано и оговорено. Это был их выбор. И сейчас благодаря ему и тем ошибкам, которые мы смогли во время испытаний выявить, мы спасаем всю страну, миллионы людей от самой большой несправедливости, которой природа нас наказала. Хосок больше не может смотреть на мать. Он очень хочет ее понять, но не может. Чон всегда мыслил локально, а не глобально, судьбой человека, а не всей страны. Какая разница, скольких там людей они смогут избавить от цветовой слепоты, когда десятки из них полностью потеряли зрение? Если выбор стоит между государством, зараженным маскуном, и государством, его победившим, но в котором живут люди, ради этого ослепшие, он выберет первое. — Котенок, — в попытках достучаться Хеджин переходит на ласку, — ты очень молод и чувствителен к историям, которые намеренно давят на жалость. В тебе преобладают эмоции, а не разум. Я это прекрасно понимаю, делая скидку на возраст. Ты имеешь право на собственную позицию, но, пожалуйста, думай о своей жизни. Думай о том, на что ты можешь повлиять: работа, развлечения, отношения. У тебя ведь все так хорошо складывается. Здесь, — показывая глазами на телефон, — ты ни на что не можешь повлиять. Это сложнее и неоднозначнее, чем кажется. Как родитель я бы хотела, чтобы мой единственный ребенок был в безопасности и не ввязывался в грязную политику. А оппозиционеры играют очень грязно. Как бы сильно удивилась Хеджин, если бы узнала, что он уже ввязался в их грязную политику и скоро на очень многое повлияет. Возникает непреодолимое желание прямо здесь и сейчас об этом крикнуть, однако парень цепляется за другое. Хенми. Чон все простил этим людям, он продолжает их любить и мысленно благодарить за новую жизнь, но единственное, за что он их всей душой осуждает — как жестоко они вычеркнули свое родное (в отличие от него самого) дитя из семьи. — Я не един- Хосок вскрикивает. Он шокированно поворачивается на Чимина, который его… укусил. Вцепился зубами в шею, совсем не жалея сил. Пораненное место жжет и тянет, но взгляд, которым Пак его одаривает, насквозь прожигает. В нем совершенно четко читается посыл заткнуться. И это не просьба или совет. Это приказ. — Простите, — с безмятежной улыбкой смотрит на растерявшихся супругов. — Не сдержался. Хосок-и много выпил, в такие моменты он очень экспрессивен и, как вы верно заметили, чувствителен. Но, знаете, как говорят: кто в молодости не был радикалом — у того нет сердца. Кинсу согласно смеется и расслабляется: — У нашего мальчика правда очень большое сердце. Но ему порой не хватает разума. Очень рад, что он смог найти для себя такого мудрого наставника, который не только учитель, но также друг и любимый человек. Чимин на несколько секунд еле заметно хмурится, сглатывает, но быстро возвращает себе умиротворенный вид и нежно касается красных прядей все еще напряженного Хосока: — Я ведь тоже многому у него учусь, — от всего сердца говорит и, перехватив настороженный взгляд карих глаз, проникновенно добавляет: — Заражаюсь его чистотой, искренностью, порой даже безрассудством. — Учитывая, что вы, Чимин-щи, сейчас Хосока укусили, — с улыбкой припоминает Хеджин, — могу предположить, что заражение у вас происходит крайне нестандартно, но успешно. — Лучше, чем вы можете себе представить, — кивая, тихо смеется режиссер. Хосок не выдерживает. Он уже прочитал «Ярмарку тщеславия» и сейчас полностью понимает ее значение. Вокруг смеются, держат лицо, демонстрируют свою стерильную интеллигентность, будто за ней и правда нет грязи и лжи. Чимин, то ли наглотавшись вина, то ли поднабрав уверенности, теснее к нему прижимается, все чаще касается, все чувственнее называет «лисенком». Полностью вжился в роль. Хосок так не умеет. Сколько бы он ни ходил на уроки актерского мастерства, не может игнорировать это смердящее лицемерие. Мерзко слышать, как его при нем же обсуждают. Пусть хвалят, но с таким пренебрежением, будто бы он кукла. Глупая симпатичная слабая кукла, которая ни на что не может повлиять, сказать слово против и, в целом, от недалекого ума не заслуживает быть услышанной. Снова смех. Хеджин рассказывает, как Хосок обжирался шоколадом, впервые получив к нему свободный доступ. Он не выдерживает. — Мне нужно в туалет, — порывисто поднимается с дивана. Чон обрывает мать на середине фразы, на что она недовольно хмурится, но все же, смолчав, кивает. Уже в ванной Хосок закрывает дверь, включает воду и, сбрызнув ей горящее лицо, облокачивается ладонями о раковину. Свет поступает лишь от крошечных лампочек вокруг зеркала. Так спокойнее. Так все кажется не настолько реальным. Ему впервые настолько некомфортно в этом доме. Он не может сказать классическую фразу «я здесь вырос», потому что прожил в этой квартире всего четыре года. Однако это было самое счастливое время в его жизни. Пусть не без боли (мигрени, слепоту и тотальную беспомощность внутри после непроверенной вакцины сложно забыть), но гораздо ярче он помнит это чувство заботы и любви, которым его впервые окружили. Первый праздничный торт на день рождения (только для него), первый материнский поцелуй в лоб, первая гордая улыбка от отца за хорошую оценку. Хосок все еще помнит, но вместе с тем сомневается. Имеет ли право радоваться поцелуям и улыбкам от людей, которые причинили так много зла другим? И хочет ли он в принципе продолжать называть эту квартиру домом, когда внутри домом стало уже другое место? Другой человек. Чон как никогда желает оказаться как можно ближе к Юнги. Это сродни помешательству. Непреодолимая тяга оказаться именно в его руках, услышать именно его голос, который успокоит, укроет уютом и теплом. Хосока тянет стену разломить, чтобы через дыру выбраться на улицу и голыми ступнями домчаться до квартиры акциониста. Не может, все еще нельзя, потому парень голосом Юнги повторяет рефреном в своей голове: все хорошо, скоро все закончится, ты справишься. Дверь открывается. Секунда, чтобы войти внутрь, и снова щелчок замка. Чимин становится позади, оставляет между своей грудью и чужой спиной жалкий миллиметр, которого по ощущениям вовсе не существует, и так же опирается руками о раковину по бокам от тела танцора. Хосок больше не напряжен — привык за этот вечер к такому тесному контакту со старшим. И неожиданно для себя он привык скалить ему зубы. — Весело вам, сонсенним? Чимин растягивает губы. Дожидается, когда сможет через зеркало словить чужой нетипично тяжелый взгляд, и только тогда, смотря прямо в глаза, признается: — Мне грустно, — очень низко и тихо. — Но я уже давно научился превращать трагедию в смех. Хосок непроизвольно сглатывает. Как и всегда, в темноте золотистые глаза Пака начинают немного светиться. Раньше эта особенность пугала, сейчас же… привлекает. В ней есть что-то завораживающее, от чего невозможно оторваться. Вот и сейчас Чон неспособен разорвать взгляд через стекло. Чимин прикрывает глаза и, чуть скосив голову, касается носом шеи танцора, ровно в то место, за которое недавно укусил. Ладонь ложится на поясницу — ровно на то место, которое ноет от жесткого давления пальцев. Горячо выдыхает, бессовестно заставляя вздрогнуть в кольце своих рук: — Прости за это. Обычно я не настолько груб, — и, снова перехватив светящимися глазами растерянный слегка поплывший взгляд, ухмыляется, — если только меня не попросят. Дверь хлопает с обратной стороны, оставляя одного. Хосоку из-за разрыва настолько тесного контакта холодно, хотя шея и поясница горят от недавних прикосновений. Вода продолжает шумно течь, на этот раз Чон споласкивает ей не только лицо, но и всю верхнюю часть тела. Но как бы нещадно он ни тер кожу, прикосновения не смываются.***
Уже в прихожей, спустя полчаса таких же бессмысленных интеллигентных разговоров, Хосок целует мать в щеку, крепко обнимает отца, врет, что в скором времени постарается снова заглянуть к ним вместе с Чимином. Вроде они верят, потому что по виду радуются этой перспективе неимоверно. Напоследок Хеджин подходит к Паку и, взяв за руку, спрашивает: — Заранее прошу прощения за свой бестактный вопрос, но мне очень важно знать. На вас нет очков и линз, но вы виденс, не так ли? Чимин криво улыбается и мягко, немного замедленно, чтобы не обидеть, вынимает руку из захвата: — Верно. Я давно сделал себе операцию по коррекции вижена. Мой нынешний отличается от результата вашей вакцины, но я не жалуюсь. — Получается, вы осознанно отказались от встречи с истинным? — Да, я никогда не хотел его встречать. Хеджин полностью удовлетворяется этим ответом и поворачивается на сына: — Котенок, мы с папой долго ждали момента, чтобы кое в чем тебе признаться. Мы знаем, как сильно ты мечтал встретить своего соулмейта, и не хотели разбивать тебе сердце. Дожидались подходящего случая: когда ты встретишь свою любовь, будешь счастлив и спокойно отнесешься к этой информации. Так вот Хоби, ты никогда не сможешь найти своего истинного. Заметив ошарашенный взгляд парня, женщина, не давая вставить слово, поспешно добавляет: — Операция затронула не только колбочки, повредив цветовое восприятие, но также твой тапетум, тот самый слой, который отражает свет и реагирует на встречу с истинным. Долго объяснять, но вкратце, ты не избавишься от маскуна, повстречав соула. Возможно, механизм повредился лишь в одну сторону — твою, то есть, скорее всего, твой истинный избавится от цветовой слепоты. Но я не могу сказать точно. В любом случае вы с Чимином идеальная пара. Я вижу, что ты счастлив с ним. Не имеет значения, что вы не истинные. Пожалуйста, помни об этом и не осуждай нас с отцом.***
Хосок не осуждает. К этой поразительной мысли он пришел сразу же, как сел в машину и вперил взгляд в окно. Хорошо, что Хеджин не раскрыла ему правду сразу — он бы на месте разрыдался, потому что правда хотел и мечтал. Однако сейчас у него есть Юнги (не Чимин, как думают родители), и он чувствует, что нашел свое место рядом с правильным человеком. Возможно, он поддается максимализму, чрезмерно идеализирует эти отношения и не способен признать, что они когда-нибудь могут закончиться. Но даже если закончатся — тогда он и разрыдается. Верно? Ведь сейчас Чон спокоен и неправдоподобно сильно влюблен. — Приехали. Хосок усмехается. Вот и зациклился сегодняшний вечер. Это радует, потому что с режиссером после произошедшего ему находится странно. Парень списывает это на помутнение рассудка, тяжелые обстоятельства и игру, из которой ни он, ни Пак не смогли вовремя выйти. Атмосфера в машине навевает на мысли, что игра все еще не закончена. От того Хосок так сильно хочет как можно скорее из нее выйти и оказаться рядом с Юнги. Однако просящее прикосновение к запястью не позволяет это сделать. — Ты правда их любишь? — буквально выплевывает. Чимин, наконец, позволил себе показать те эмоции, которые накапливал весь вечер. Чон убирает пальцы с ручки двери и на несколько секунд задумывается. — Я им очень благодарен, — бегая пустующим взглядом по салону. — Это тот уровень благодарности, который до самого конца привязывает. Возможно, они однажды не очень хорошо со мной поступили, однако ту ошибку с головой компенсирует все добро, которое они мне сделали. Я бы не встретил Юнги-хена, если бы не они. Я бы не встретил вас, сонсенним, если бы не они, — с улыбкой смотрит на Пака. — Моя жизнь никогда бы не стала такой яркой и счастливой без их помощи. Да и, честно говоря, я так долго ждал, чтобы полюбить кого-то как родителей. Я 15 лет хранил в себе эту любовь, которую не мог никому отдать. Они позволили. Поэтому да, я очень люблю их. Они, скорее всего, очень разочаруются, когда увидят мое интервью. Это коснется их разработки, возможно, разрушит планы, которым они всю жизнь посвятили. Но по крайней мере непосредственно их это не затронет. Никто не узнает, что это были именно они. В Хосоке, видимо, все еще алкоголь плещется, вот он и не стесняется своей откровенности. Вывалил все чувства как на духу, Чимину не остается иного выбора, как сделать так же: — Ты поразительный, Хосок-а, — с удивленной усмешкой запрокидывает голову на сиденье. — Никогда не понимал такого милосердия и всепрощения. Потому и не смог простить своих родителей, — Чон слегка разворачивается в сторону старшего, всем видом показывая, что слушает. Это побуждает говорить дальше. — Восемь лет назад они от меня отказались. Решили, что мой поступок оскорбляет честь семьи и вычеркнули из нее, несмотря на то, что я единственный ребенок. Через несколько лет, когда я создал Театр, и элеватор хорошо себя зарекомендовал, они попытались со мной связаться. Много раз пытались, но я всегда игнорировал. Неважно, что я разбогател, стал знаменит и реализовал все свои планы, я остался тем человеком, которого они когда-то не смогли принять. Я давно их простил, но только потому, что мне стало плевать. Даже любовь со временем исчезла. Полное равнодушие. По виду Чимину на свой рассказ тоже все равно. Но только внешне, внутри колет уязвимость от того, что признался в том, о чем никому не рассказывал. Почему сейчас? Почему именно этому человеку? Объективно — пришлось к слову, истории сложились. Субъективно… просто очень захотелось. — Но... — Хосок непонимающе хмурится, — вы же фактически в ответ сами от них отказались. Неужели вам из-за этого не грустно? Чимин тихо усмехается. На откровенные признания ты получаешь очень откровенные вопросы. Грустно ли ему? Он давно знает, что нет. — У меня нет папы, у меня нет мамы. Я сам себе отец и мать, я родил сам себя, — повторяет давние строки. Хосок уже смирился, что порой не способен понимать Пака и его глубокомыслие. Однако сейчас на каком-то подсознательном уровне танцор улавливает смысл фразы. Речь о саморождении, саморазвитии и полном отречении от прошлого, которое не дает двигаться дальше. — Это ваш выбор, — очень проникновенно произносит Хосок. — Вы имеете право на свои чувства. Так же, как и я. Потому что мою любовь к родителям, что ваше равнодушие к собственным нельзя осуждать. Здесь нет правды. — Спорно, — хмыкает Чимин. Он все еще не может понять, как можно любить тех людей, — но я сделаю вид, что согласен. Хосок приглушенно смеется. Он другого и не ожидал. — Спасибо, сонсенним, — говорит напоследок, совсем по-доброму смотря в глаза, — за то, что помогли, и вообще за все спасибо. Чимину очень хочется ответить тем же, что он недавно сказал в гостиной перед Хеджин и Кинсу: что это Хосоку спасибо. Но вместо этого произносит: — В неформальной обстановке ты можешь обращаться ко мне на «ты». Мне будет очень приятно. Чону тоже приятно, потому улыбается и, открыв дверь, теперь точно напоследок бросает: — Хорошо, Чимин-хен. До завтра! Парень скрывается за дверями подъезда. Уже через минуту вероятно скроется в руках Юнги и под струями душа. А Пак еще долго просидел в машине, выключив фары, совершенно не понимая, почему. И почему так кулаки крепко стискивал, тоже не мог понять.