— Скажи, маленькая, что ты хочешь: чтоб тебе оторвали голову или поехать на дачу? — На дачу. «Подкидыш»
Чонгук всегда просыпается в 8:03. Издержки профессии, которые приучили его к малому количеству сна и подъему в любую несусветную рань. Обычно именно в 8 утра начинался его рабочий день, если только в графике не стояли съемки или дальняя поездка. В свои выходные Чон продолжал просыпаться без будильника в установленное время, но, если знал, что никаких срочных дел на день нет, просто закрывал глаза и досыпал до обеда. Снова 8:03. Чонгук проснулся, даже несмотря на то, что заснул меньше четырех часов назад. Так же, как и Тэхен, который сейчас, раскинувшись на кровати звездочкой, сопит без задних ног. Брюнет не может контролировать улыбку, которая ползет по лицу. Ким скинул во сне с себя одеяло, бесстыдно демонстрируя все свое тело: и голый зад со следами от пальцев, и покрасневшие из-за трения о кафель ванны лопатки, и покрытую засосами шею. Красивый. Даже со слюной на кончике губ и выпирающей от подушки щекой очень красивый. Воспоминания о прошлой ночи объективно должны вызывать возбуждение. Их первый раз был фантастическим, парни еще долго не могли отдышаться (и друг другом налюбоваться). После все же спустились вниз и поели рульку с брусничным соусом, над приготовлением которой Тэхен так долго потел. И вроде недавняя физическая активность в сумме с восхитительным поздним ужином должна была вызвать сонливость, но парни только раззадорились и начали дурачиться. Ким, наконец, показал свои бесценные нюдсы, Чонгук с уважением и восхищением покивал (хоть и не без досады, потому что настолько высококлассную эротику, которая без грамма пошлости показывает человеческую красоту на грани с искусством, точно не заслуживают видеть рандомные арабы из инсты). Перевозбужденный от комплиментов Тэхен предложил младшему тоже устроить небольшую эротическую фотосессию. По-честному, Чонгук очень соскучился по съемкам, так что с радостью согласился, хотя позировал шуточно, без полной отдачи. А вот Ким фотографировал со всей серьезностью и чуть ли не на коленях умолял артиста не удалять эти фотографии. Чон был непреклонен: «поигрались и хватит, никаких цифровых следов моего голого члена и пошлой рожи». Добавлял в корзину весь интимный компромат самостоятельно — он прекрасно помнит, каким пронырливым может быть его парень в вопросе обхода всяких словесных запретов. Обязательно найдет лазейку и «ради искусства» сделает по-своему. Уже проходили. На часах была уже половина третьего ночи, пора бы помыться и завалиться спать. Но в душ парни пошли вместе. Ну, и как бы да… задержались там гораздо дольше, чем планировалось. Уже в постели все пошло по новой, но на третий заход решили обойтись взаимной дрочкой. «У меня железное терпение, Чонгук-а, но точно не задница». После оргазма сразу же и вырубились. Чон поспал мало, организм требует еще, но мозг бунтует, прокручивая прошедшую ночь. Да, воспоминания о последних событиях должны вызывать возбуждение. Оно немного есть, но в большей степени парень чувствует нежность и счастье. Появляется четкое понимание, что никуда он не уйдет, как бы ни заставляли и ни угрожали. Он и раньше это понимал, сейчас же, смотря, как Тэхен во сне слегка хмурится и губами причмокивает, в певце формируется твердая уверенность — больше никуда и никогда без него. Чонгук решает, что справиться с таким количеством мыслей и чувств поможет только утренняя пробежка. Он слишком привык выплескивать свои эмоции в спортзале, которого за последние две недели, естественно, не было. Парень компенсировал отсутствие тренажерки классическими отжиманиями, приседаниями и упражнениями на пресс, но сейчас это казалось недостаточным. Хочется до болей в мышцах себя загонять, чтобы остудить голову. Чон уходит в ванну, где чистит зубы и завязывает волосы в хвостик (без стилиста черные пряди существенно отросли). Он возвращается в спальню, чтобы одеться и одним глазком еще раз позалипать на Тэхена, как слышит вибрацию телефона. Чонгук на всякий случай проверяет входящий (мало ли кто важный) и мигом напрягается, увидев, что номер неизвестный. Вариантов несколько, каждый следующий хуже предыдущего: спам, журналисты, Сара или Намджун, у которых что-то случилось, кто-то из NSA. Как компании или репортерам удалось узнать номер Тэхена, не имеет значения — они просто способны это сделать. И тут вопрос, стоит ли принимать звонок? Как минимум, это нужно решать уже вместе с Кимом. Артист терпеливо выдерживает еще несколько вибраций по своей руке и с облегчением выдыхает, когда неизвестный контакт сбрасывает. Телефон выводит оповещение, что это уже третий пропущенный за последние 10 минут с этого номера. Плохо. Так плохо, что хуево. Либо у Сары с Намджуном точно что-то случилось, и паре срочно нужно с ними связаться. Либо NSA. Через 30 секунд худшие предположения подтверждаются: Неизвестный: Тэхен-щи, добрый день! Это Ким Ёнджин, замдиректора пиар-отдела NSA. Мы прекрасно знаем, что это ваш номер, поэтому не пытайтесь игнорировать. Передайте, пожалуйста, Чон Чонгуку, что мы ждем его в машине напротив дома, в котором вы прячетесь. Мы хотим просто поговорить с ним наедине. Не пытайтесь вызвать подмогу, полицию, охрану или что вы там можете еще придумать. Если через 5 минут Чонгук к нам не выйдет, мы будем принимать более жесткие меры. Рассчитываем на ваше благоразумие. Чонгук собирался сегодня немного себя погонять. Но его загнали в ловушку гораздо раньше.***
Щелчок блокировки дверей. Это больше запугивание, чем мера предосторожности. Даже если бы дверей не было вовсе, а салон продувался как тонкая футболка зимой, очаровательный джентльмен в черном костюме, сидящий справа, точно бы не дал Чонгуку убежать. Чон бы и не рискнул: охранник крупнее него раза в полтора. Не стоит забывать и про мужчину за рулем. Айдол знает, что водители в компании не только прекрасно управляются с автомобилями, но и владеют базовыми навыками боя. И вот это уже мера предосторожности: на случай, если каким-то немыслимым образом все охранники полягут или не окажутся поблизости. Ну, или на случай, если такие шебутные неконтролируемые артисты, как Чонгук, смогут справиться с секьюрити и все же попытаются сбежать. Но Чону дорога своя жизнь, поэтому ни водителя, ни тем более громоздкого охранника он трогать не планирует. А вот кого тронуть очень хочется, так это Ким Ёнджина, который сидит на переднем сиденье по диагонали от него, и лыбится с самым мерзким и тошнотворным выражением лица, которое можно представить. Даже его симпатичная внешность и стильно уложенные белобрысые волосы не снижают желания проблеваться. Чонгук больше всего опасался встречи с этим человеком. Хотя Ким всего лишь зам, разговор с его директором, Пак Генбин, был бы все же поприятней. Молодая женщина сурова и крайне цинична, но по крайней мере действует более-менее человечески и просто выполняет свою работу. Ёнджин тоже выполняет свою работу — самую грязную, причем с таким фанатизмом, что не остается сомнений в том, какое удовольствие ему она приносит. Чонгук только слышал о его скотском характере и методах решения проблем, но до настоящего момента на собственной шкуре их не испытывал. То, что к нему отправили именно Кима, означает только одно — компания перевела своего бывшего артиста на уровень «грязная работа» и разбираться с ней будет соответствующе. Ёнджин многозначительно кивает охраннику. Чонгук и пикнуть не успевает, как мужчина справа с самым постным лицом грубо его к себе притягивает и принимается обшаривать своими гигантскими ладонями его тело. Действует быстро и четко, даже носки не забывает проверить. Чон сегодня еще не ел, но чем поблевать найдет. Он всего пару минут в затонированной машине, а желание демонстративно опорожнить желудок уже достигло пиковый точки. Охранник возвращает кивок Киму по типу «все чисто» и, отпустив айдола, разворачивается и усаживается уже в знакомую позу шпагоглотателя: прямая спина, суровое лицо, сжатые кулаки на коленях. — Что ж вы у меня в жопе не посмотрели? — выплевывает в лицо замглавы Чонгук. — Может, я там спрятал прослушку. Ёнджин расплывается в приторной улыбке: — Чонгук-щи, я не сомневаюсь, что в твоем заднем проходе за последнее время успело побывать масса интересного. Но еще не создали такой прослушки, которая смогла бы записать разговор через сантиметры сиденья, на котором ты сидишь. Чон кривит губы и подбивает языком щеку изнутри, всеми силами сдерживая себя в руках. Мысленно напоминает, что он здесь ради информации, а не ради посылания нахуй. Хотя на выходе из машины он определенно позволит себе одно крепкое ругательство в сторону этих мудаков. — Че надо? Ким морщится и с демонстративным сожалением вздыхает: — Так сразу? Никакой разогревающей беседы и обмена новостями? Мы ведь столько лет с тобой проработали в одном здании, не отказывай мне в одном дружеском разговоре. Чонгук хрипло смеется, поражаясь, насколько же бессовестная и лицемерная сука «проработала с ним столько лет в одном здании». — И что же ты хочешь со мной обсудить? Свой будущий отпуск? Может, насколько большую премию ты получишь за эту сверхурочную поездку? — Зачем сразу обо мне? Давай лучше обсудим твои новости. Например, — Ёджин сильнее перегибается через сиденье и присматривается ко следам на чужой шее, — насколько жаркую ночь ты сегодня провел. Скажи мне, неужели твой истинный и правда настолько умелая страстная блядь, что ради секса с ним стоит похерить всю свою карьеру? Если да, то я тоже в деле. Поделишься? Вспышка. У Чонгука в глазах от ярости темнеет, когда он кидается на эту смеющуюся белобрысую падлу. Его руки перехватывают быстрее, чем он ими добирается до цели. Однако охранник забывает про ноги. Правая пятка в массивных кроссовках бьет очень метко, но, к сожалению, всего лишь в воздух — Ёнджин успевает уклониться. — Боже, как же я по тебе скучаю, Чонгук-щи, — хохоча, признается Ким. — С тобой всегда было весело. Что ни день — твоя очередная претензия и попытка качать права. Мне никогда не хватало смелости ругаться с собственным руководством, но благодаря тебе я видел их злющие заебанные лица регулярно. Не работа, а сказка. Хотя последний месяц все в компании на пике своей заебанности. Снова благодаря тебе. Этим скандалом ты сам себя превзошел, Чонгук-щи. Честно, я не ожидал. Даже больше, я в полном восхищении. — Что. Тебе. Мразь. Надо?! — рычит Чон, вырываясь из захвата охранника. Повторно заламывать руки айдола мужчина не собирается, но предусмотрительно вытягивает ремень безопасности и пристегивает им парня. Чонгук лишь скалится в ответ. Всю оставшуюся агрессию в себе глушит — у него нет времени драться и мериться херами. Тэхен обычно спит до обеда, однако вполне может почувствовать состояние своего соула и, проснувшись, побежать его разыскивать. Прихвостням NSA будет только в удовольствие воспользоваться им, чтобы заставить Чона принять свои условия. — Ну, раз ты так хочешь перейти сразу к делу, — Ёнджин с нескрываемым сожалением жмет плечами (как будто правда хотел как лучше) и поворачивается лицом обратно к дороге. — У нас к тебе предложение, Чонгук-щи. На этот раз последнее. Больше на переговоры с тобой мы не пойдем. Чон саркастично хмыкает. Как будто предыдущие угрозы можно было назвать переговорами. — Начнем с самого приятного развития событий для тебя, — добродушно проговаривает Ким. — Ты берешь все свое шмотье и вместе с Тэхеном улетаешь из страны. Куда именно и в какую дату, мы сообщим позже. Но уже сейчас я могу сказать, что ваш отъезд произойдет в ближайшие недели полторы. Улетаете на несколько лет как минимум. Перед этим ты приносишь публичное извинение нашей компании. При этом ты больше никак не комментируешь ни одно объявление, которое NSA опубликуют. Не пытаешься опровергнуть и не пытаешься оправдаться. — Вы ебнулись? — только и может с усмешкой выдать из себя Чонгук. — Я понимаю, почему вы хотите меня заткнуть, но в чем для вас профит нашего с Тэхеном отъезда? Чон уже ничему не удивляется. В какой-то степени появляется искренний интерес: а в чем, собственно, смысл всего этого спектакля? — А профит в том, Чонгук-щи, — Ким снова поворачивается к артисту, — чтобы выставить тебя ссыклом. Можешь не сомневаться, мы вышлем в аэропорт лучших папарацци, которые со всех ракурсов снимут то, как позорно вы оба бежите от ответственности. Окей, теперь Чонгук понимает. Молчание и бегство противника — это всегда лучший исход, чтобы выиграть войну. Но уж как-то все слишком тупо. Компания правда думает, что парень так спокойно подожмет под себя хвост и позорно сбежит без единой попытки хоть как-то защитить себя и отношения с человеком, которого любит? — Какой же тогда худший для меня вариант? — довольно ровным голосом спрашивает Чон, облокачиваясь на спинку сиденья и разводя колени в сторону. Показывать свой страх и дискомфорт сейчас себе дороже. — О, здесь интереснее, — у Ёнджина аж глаза заблестели в предвкушении того, что собирается рассказать. — Ты знаком со статьей нашего Уголовного кодекса о дискредитации государства и ее органов власти? — на непонимающе нахмуренные брови айдола Ким удовлетворенно хмыкает. — А должен знать. Ведь именно эту статью ты нарушил. Что. — Что, блять? По салону проносится еще один печальный вздох. — Знаешь, мы ведь так медленно реагируем на весь устроенный тобой бунт не потому, что не знаем, что делать, — Ёнджин перехватывает растерянно-озлобленный взгляд Чона через стекло заднего вида. — А потому что большую часть времени тратим на переговоры с Голубым домом. Ты их так разочаровал, Чонгук-щи. Они очень оскорблены и не собираются оставлять это просто так. Десятки лет правительство разрабатывало вакцину, вкладывало миллиарды вон, старательно готовило население к мысли о скорой общенациональной вакцинации и смогло добиться положительного общественного настроя. Но ты одним своим действием все разрушил. Теперь люди сомневаются. Чон Чонгук, всеми любимый артист, оказывается, не делал прививку, а правительство использовало настолько низкую ложь, чтобы пропиарить свою разработку. Годы работы и гигантские траты из национального бюджета пошли коту под хвост. Очень-очень плохо, Чонгук-щи. Во рту пустыня, а в легких вакуум. Было очень самонадеянно верить, что получится не показать свой страх. Потому что Чонгуку страшно. Теперь по-настоящему. В голове одна паническая мысль врезается в другую. — Это была ваша идея, — хрипит. — Вы с ними обо всем договаривались. Я даже не подписывал ничего. — Мы подписывали, — равнодушно парирует Ким. — От твоего имени как твои доверители. И неразглашение информации о том, что никакую вакцинацию ты на самом деле не проходил, было одним из первых пунктов. У Чонгука в ушах белый шум стоит. Слова как будто не ему говорят, какому-то другому несчастному парню, которого подставили так жестоко, что не выбраться и не спастись. Ёнджин снова поворачивается на сиденье и с большим интересом смотрит, как стремительно наполняются глаза напротив ужасом и беспомощностью. — Скоро к тебе придет Следственный комитет, — с показательной мягкостью и сочувствием доносит. — Тебе придется судиться не только с нами, но и с правительством. Очень сомневаюсь, что ты сможешь выстоять. Тебя признают виновным, а, знаешь, какая мера наказания по статье о дискредитации власти? 7 лет в тюрьме, Чонгук-щи. А когда ты выйдешь, сколько тебе будет? 29-30? Так тут уже армия, еще два года в неволе. И смотри как интересно выходит: если бы ты сразу согласился на наши условия, тебе бы пришлось потерпеть без своего Тэхена всего полтора года. Теперь же вы не увидите друг друга почти 10 лет. Чонгук чувствует, как в носу начало щипать в преддверии слез. Будет очень стыдно разрыдаться на глазах у этих стервятников, но внутри не остается никаких сил, чтобы удержаться на плаву. Он вдруг чувствует себя слишком слабым, чтобы бороться. — Какие же вы все-таки бессовестные суки, — выплевывает, смотря через зеркало в равнодушные глаза, покрытые голубыми линзами. — Вам самим не надоело так измываться и терроризировать нас? — Терроризировать? — удивленно вскидывает аккуратные брови Ёнджин. — Мы защищаемся. Так же, как и вы, пытаемся выйти из ситуации с минимальными потерями. Заметь, Чонгук-щи, именно ты довел все до этой точки. Мы ведь хотели решить все миром, предупреждали о последствиях. Теперь пожинай плоды своего эгоизма и ошибок. Чонгук резко опускает лицо, упираясь взглядом в свои колени. Щиплет уже не только в носу, но и в глазах. Парень глубоко дышит, пытаясь не дать прорваться слезам. Ногти впиваются в ладони до острой боли, отвлекая от гораздо большей внутри. — Ты все еще можешь выбрать первый вариант, — спокойно напоминает Ким. — Если вы с Тэхеном уедете и выполните все оставшиеся условия, мы согласны взять Голубой дом на себя. Тебе нужно будет только выплатить нам компенсацию. Конечно, больше никакой карьеры, денег и фанатов, но с любимым и в шалаше рай, не правда ли? Мы даем тебе два дня на размышления. Дальше никаких поблажек с нашей стороны. Щелчок разблокировки дверей. Охранник сам открепляет ремень безопасности и выпутывает из него разрушенного артиста. Путь свободен, можно идти, но Чон продолжает сидеть на своем месте, прожигая взглядом свои джинсы. Только сейчас он обратил внимание на одну несостыковку, в которой не может разобраться. — Как вы меня нашли? Они с Тэхеном ведь так старательно шифровались. Выходили из дома только поздно вечером, отключили геолокацию в телефоне, свое местоположение никому не раскрывали. Где они просчитались? — Твоя мама, — без утайки делится Ёнджин. — Мы связались с госпожой Чон сразу же, как ты сбежал из аэропорта. Она сказала, что без понятия, где ты находишься, но обязательно поможет нам тебя отыскать. Когда ты ей позвонил, она передала нам контактные данные номера Тэхена. Через него мы смогли узнать ваше местоположение. Не злись на нее, Чонгук-щи, — на этот раз совершенно искренне. — Понимаю, что неприятно осознавать предательство от собственной матери, но она желает тебе всего лучшего. И она лучше тебя понимает, как сильно ты разрушил свою жизнь. Чон дошел до дома в каком-то анабиозе. Его качает, части тела неподъемны, даже нажать на ручку двери, чтобы зайти внутрь, потребовало непомерных усилий. В гостиной светло, пахнет очень уютно и успокаивающе. Утреннюю тишину разбивают лишь быстрые и тяжелые шаги по лестнице. — Чонгук, где ты был? — с паникой кричит Тэхен. Фотограф подлетает к Чону, ладонями поднимает опущенную голову, прося на себя посмотреть, и брови изламывает, увидев бегущие по щекам слезы. — Что случилось, малыш? — шепчет, вытирая пальцами мокрые щеки. От этой нежности слезы только сильнее текут и уже через секунду переходят в полноценные громкие рыдания. Чонгук хватается руками за старшего, вжимает в себя, сам вжимается, желая слиться, сиамскими близнецами стать, чтобы точно никто не отодрал. Что же им так не везет? Неужели за свою недолгую жизнь он заслужил десяти лет в изгнании? Он ведь, наконец, очень сильно полюбил, нашел свое счастье, увидел ту самую правду, за которую готов бороться и всеми силами это делает. Но почему же им так, черт возьми, не везет?***
Апатия. Со времен университета Юнги помнит, что в Древней Греции слово апатия использовалось в значении бесстрастия и отсутствия страданий. Великие философы, а в особенности стоики считали это состояние великой добродетелью, к которой стремились долгие годы. Потому что «нечувствительность» означает полное освобождение души от ненужных беспокойств и страстей. Юнги никогда не доверял древним грекам, а сейчас и вовсе на хую вертит всю их философскую мудрость и благочестие. Апатия — это нихера не добродетель. Апатия — это когда у тебя нет желания жить. Когда все прежние цели меркнут, любое действие кажется бесполезным, внутри пусто, постучишь — в ответ лишь глухой безжизненный звук услышишь. Лицо Джина сероватое и отстраненное. Сам он не выглядит так уж плохо, но кислородные трубки в носу и игла капельницы в левой руке делают весь облик мертвенно болезненным. Мин не может оторвать взгляда от старшего, все думает: настолько же одиноко и беспомощно выглядел он сам, когда лежал в коме после передозировки? И настолько же сильную вину чувствовал Ким, когда смотрел на бессознательного друга? Юнги очень надеется, что нет. Потому что Джин точно не был виноват в том, что акционист в свое время не смог справиться с наркотической зависимостью. Это было его личное решение и его личная беда. А вот за то, что глава Ассоциации сейчас лежит в больнице, бездвижный и с крайне неоднозначными прогнозами врачей, Юнги вину чувствует. Он должен ее чувствовать, потому что его не оказалось рядом в самый нужный момент. Да, никто не мог подобного предположить. Мин ожидал ложных обвинений, нападок от СМИ, обысков — любых классических методов борьбы власти с оппозиционерами. Но не покушения на убийство. Не ебаного отравления! С каких пор правительство стало играть настолько грязно? Очевидно, что с той минуты, когда натурщики стали представлять осязаемую угрозу. Стоило бы польститься. Человек использует физическую силу только в том случае, когда больше не может ответить достойно; когда его загнали в угол. Но почему-то это Юнги чувствует себя сейчас загнанным и потерянным, растерявшим все силы. Он понимает, что никак не мог предотвратить эту трагедию. Но он ненавидит себя за собственную немощь. Дверь палаты почти не слышно открывается. Акционист не смотрит на новых посетителей, лишь краем глаза видит бежевые брюки Чимина и как режиссер садится на стул по другую сторону кровати. Затем чувствует прикосновение ладоней к своим плечам. Таких нежных ласковых ладоней, которые Мин тут же не глядя накрывает своей рукой, крепко сжимая. В душе мужчина очень хотел, чтобы Хосок тоже приехал, но по телефону заверил, что в относительном порядке, и попросил младшего не бросать работу ради этой грустной поездки в больницу. Джин все-таки для Чона всего лишь знакомый. Однако Хосок примчался вопреки всем делам. Юнги чувствует, как пустота внутри, наконец, заполняется хоть какими-то эмоциями: теплотой и хрупким спокойствием. — Спасибо, — поднимает голову на Пака. Режиссер переводит на мужчину свой усталый, наполненный болью и уязвимостью взгляд (такой же, как и у самого Юнги, на самом деле) и безразлично жмет плечами. Без Чимина Джин бы здесь сейчас не лежал. Когда акционист только услышал новости об экстренной посадке самолета из Шанхая в Сеул, он сразу же заподозрил неладное. Позвонил в аэропорт, где ему подтвердили, что пассажир, которому резко стало на борту плохо, это Ким Сокджин. Следующие два часа Юнги обзванивал всех друзей в надежде, что у кого-то есть влиятельные знакомые в Китае. Перебрав почти весь список контактов, он по итогу дошел до Пака, который без единой заминки ответил «есть». Мин не мог представить, что это возможно, но за сутки некий влиятельный знакомый Чимина смог снять частный самолет, набрать команду профессиональных врачей, которые должны были сопровождать Джина, организовал перелет и, не привлекая внимания, уже в Сеуле перевез умирающего человека в больницу. — Я сделал это не ради тебя, хен, — Чимин возвращает взгляд на бессознательного журналиста. — А ради него. Я бы тоже не хотел, чтобы хен находился в таком состоянии в чужой стране, где у него нет ни одного близкого человека. Хосок непроизвольно сильнее сжимает пальцы на плечах акциониста. Он впервые видит старших такими разбитыми и растерянными. По дороге сонсенним рассказал ему о том, как однажды Джин безвозмездно приютил его в один из самых сложных периодов жизни. Раскрыл, кстати, и то, что именно Ким помог в свое время Юнги пройти курс реабилитации и избавиться от наркотической зависимости. До этого момента глава Ассоциации казался Хосоку просто веселым целеустремленным молодым мужчиной. И только сейчас, видя его бессознательным на больничной койке, Чон осознает, насколько тот великодушный и великий человек. Становится по-настоящему больно от того, как многим он в свое время помог, и что в самый ответственный момент никто не смог сберечь его самого. — Он поправится? — Должен поправиться, — чуть приободрившимся голосом отвечает танцору Юнги. — Сомневаюсь, что хена хотели убить. С трупом слишком много мороки. Наверняка они рассчитывали просто нас припугнуть, — Чимин молчаливо кивает, соглашаясь. — Хотя анализы ничего не показали. Врачи не очень понимают, какую тактику лечения выбрать. — Анализы ничего не показали, потому что скополамин очень быстро выводится из организма, — на непонимающий взгляд Юнги Пак сразу поясняет: — Хен же попал на пару часов в Шанхайскую больницу. Ему успели провести базовое обследование. В крови нашли скополамин. Это безвкусный наркотик без запаха, его очень легко подмешать в еду или в напиток. Жертва при этом совсем его не чувствует. Вообще скополамин употребляют в Латинской Америке как один из наркотиков, но порой и как орудие убийства, потому что от передозировки наступает немедленная смерть. Насколько я понял, хену подмешали не чистый скополомин, там были другие химические добавки. Возможно, как раз для того, чтобы снизить риск смерти, но при этом навредить здоровью. Я свяжусь со своим знакомым, он отправит анализы из Китая сюда. Если врачи поймут, с чем они борются, то быстрее смогут поставить Джин-хена на ноги. Юнги растирает лицо ладонями, выдыхая с величайшим облегчением. Это была самая главная проблема — непонимание, какое именно вещество привело Кима к такому состоянию. Теперь все должно быть гораздо легче. Джин точно поправится, не имеет права не. Мин готов счастливо разрыдаться от этой новости. Хотя осталась еще одна крошечная причина для головной боли, с которой хочется разобраться как можно скорее. — Тот человек, который все это организовал, кто он? — не скрывая своего подозрения, спрашивает Мин. Его правда беспокоит этот эфемерный авторитетный китаец, который потратил кучу своего времени и денег на неизвестных ему людей. Вопрос: зачем? А главное — чем теперь с ним расплачиваться? — Его зовут Мао, — перекидывая ногу на ногу, бросает Пак. — Это все, что нужно о нем знать. Я так секретничаю не потому, что хочу что-то скрыть, а потому что только это о нем и знаю. Юнги еще сильнее хмурится. Дружить с влиятельным человеком, конечно, всегда хорошо, но при этом всегда опасно. А вот дружить с влиятельным человеком, но в то же время ничего о нем не знать — хуево и чертовски опасно. — Чего он хочет? Денег? Чимин искренне смеется: — Хен, вряд ли человеку, у которого есть свой частный самолет, нужны деньги. — Тогда что?.. — Ему нужно мое внимание. И член, — с ухмылкой перебивает Пак. — Но в этот раз Мао сказал, что помог исключительно из дружеских побуждений. Юнги усмехается и расслабляется. Больше всего мужчина боялся, что Чимину из-за всей этой спецоперации придется идти на риск и вписываться в какую-то грязь. Но раз речь про поклонника Пака, то все нормально. Здесь, скорее, о самом поклоннике нужно побеспокоиться. Китаец, очевидно, слишком погряз в режиссере. А зная характер Чимина, он не получает от него и 10% внимания, на которое рассчитывает. Пак слишком хорошо умеет приручать людей. — Рыжик, а ты чего так раскраснелся? — хитро прищурившись, поддевает Чимин. Лицо у Хосока и правда алое. Он не очень рассчитывал в такой трагичной обстановке услышать слово «член» и уж тем более узнать о своеобразных продажных отношениях своего сонсеннима. — Тебя смутило, что я спал с кем-то ради денег и влияния? Но как я, по-твоему, тогда купил элеватор? — Чимин-а, хватит, — закатив глаза, просит Юнги. — А в чем проблема?! — Никакой проблемы, хен, — прячет глаза за челкой Чон. — Я просто не ожидал. — Не ожидал, что я не девственник и за моей душой есть немало грешков? — продолжает веселиться режиссер. — Я тебя умоляю, рыжик, у меня же на лице написано, что я не против поблядствовать. Хосок краснеет все сильнее, теперь не только от смущения, но и от просыпающейся злости. Он правда не видит никаких проблем, не собирается кого-либо осуждать. В некоторой степени даже благодарен китайцу-любовнику с его непомерным кошельком. Если бы не этот великий Мао (да простит Хосока Коммунистическая партия Китая), то он бы сейчас сидел без работы, а Корея бы не стала родиной одного из самых успешных проектов современного искусства. Вот только сонсеннима Чон все-таки осуждает, и совсем не за то, о чем Пак мог подумать. — Зачем ты так говоришь про себя? — строго смотрит в золотые глаза. В сумме с неформальным общением, на которое они недавно перешли, слова Хосока и вовсе звучат как выговор. — Можно чем угодно заниматься, но не нужно себя из-за этого принижать. Ты как будто намеренно строишь из себя беспринципного грязного человека и хочешь, чтобы все люди видели тебя именно так. Но я ведь знаю, что ты не такой, хен. Чимин… теряется. Уже сам краснеет, прокашливается смущенно, пытаясь скрыть свое смятение и растроганность. Хосок все еще очень плох в чтении людей, а вот Юнги в этом мастер. Потому улыбается слабо, мысленно умиляясь зардевшемся Чимину и гордясь прямолинейным эмпатичным Хосоком, который никогда не может пройти мимо человека, который принижает себя (пусть и сам этим часто грешит). — Ты не знаешь меня, Хосок, — все же берет себя в руки Пак. — Но мне очень приятно, что ты начал во мне видеть больше хорошего, чем плохого. Я безумно этому рад. На этих словах режиссер поднимается и, в последний раз взглянув на Джина, направляется к двери. — Уже уходишь? — бросает в спину Юнги. Чимин накрывает пальцами дверную ручку и полубоком разворачивается. — Да. Я буду навещать хена как можно чаще. Анализы скину тебе, как только их получу. Сейчас мне нужно к Тэхену. Все мудачье решило повылазить в один момент. На саркастичную ухмылку Пака Юнги отвечает нахмуренными бровями: — У них что-то случилось? — Все то же самое, но ситуация обострилась. Я сам еще не до конца все знаю. — Я могу помочь? — Не надо, хен, — с немой просьбой в золотых глазах. — Ты и так слишком много на себя взял. На тебе теперь еще вся работа Джин-хена. Но я сообщу, если будет что-то серьезное. Под щелчок закрывающейся двери плечи акциониста рушатся вниз. Чимин прав: он очень много на себя взял, а впереди его ждет еще больше работы. Еще больше страха, тревоги и опасений. Раньше Юнги боялся проиграть, не достигнуть своих целей после 13 лет борьбы. Теперь он боится за жизни близких людей — кто знает, остановится ли правительство на одном покушении. Власти ударили по самой слабой точке. Джин всегда был его опорой, неродным братом, который вовремя даст щелбан и так же вовремя крепко обнимет. Юнги впервые не знает, как дальше продолжать. Даже злости и ненависти почти не чувствует, их полностью перекрыли боль и тоска. На груди в замок сцепляются тонкие руки. Спине очень тепло становится от того, как тесно к ней прижались. — Он поправится, — щекочет щеку своим дыханием Хосок. — Ты же сам сказал. — Да. Сказал, — на грани слез шепчет Юнги. Чон не понимает, как, но он чувствует страдания мужчины, как свои собственные. Он бы сам расплакался, если бы не понимал, что должен сейчас поддерживать, а не расклеиваться за компанию. Крепче обняв акциониста, Хосок кладет подбородок на черную макушку и начинает неторопливо раскачиваться вместе с Юнги в своих руках, фактически убаюкивая, как мать своего маленького ребенка. И Мин не выдерживает. Из глаз раскаленные слезы брызжут, плечи трясутся мелко-мелко, он плачет тихо, но горько, когда по-настоящему плохо и уже невозможно терпеть. Хосок укачивает его минут 20, пока в организме вся соленая влага не заканчивается. Шепчет что-то успокаивающее, теснее к себе прижимает, смаргивает собственные слезы — он и правда чувствует, что сейчас переживает старший, хотя все еще не понимает как. Только когда Юнги начинает глубже дышать, а щеки принимается порывисто вытирать ладонями, Чон целует акциониста в затылок. Затем в висок, скулу, мочку уха, шею. Разогнувшись, танцор понимает, что напоследок поцеловал Юнги в его татуировку — вязь японских иероглифов вдоль шеи. Хосок знает, что это единственная татуировка старшего, которая не касается его акций. Она посвящена его Родине, его борьбе, жизни и любви — where the Shadows lie, говорят иероглифы. Последняя строчка из стихотворения о кольце всевластия. Хосок третьим чувством осознает, что именно должен сейчас сказать: — Мы словно в легенде очутились, мистер Фродо, — нараспев произносит. — В одной из тех, что берет за душу. В ней столько страхов и опасностей, что порой даже не хочется узнавать конец, потому что не верится, что все кончится хорошо. Как может все стать по-прежнему, когда все так плохо?! Но в конце все проходит. Даже самый непроглядный мрак рассеивается. Грядет новый день. И когда засветит Солнце, оно будет светить еще ярче! Такие великие легенды врезаются в сердце и запоминаются на всю жизнь, даже если ты слышал их ребенком и не понимаешь, почему они врезались. Но мне кажется, мистер Фродо, я понимаю. Понял теперь: герои этих историй сто раз могли отступить, но не отступили. Они боролись! Потому что им было, на что опереться. Юнги, с замиранием слушавший весь монолог, который и сам наизусть знает и с которого сотню раз плакал, внезапно улыбается светло и легко. С радостью подыгрывает Хосоку, потому что знает, какими словами закончится эта сцена. — На что мы опираемся, Сэм? — На то, что в мире есть добро, мистер Фродо. И за него стоит бороться.