Мы хотели бы создать из театра реальность, в которую действительно можно было бы поверить, — реальность, которая вторгалась бы в сердце и чувства тем правдивым и болезненным ожогом, который несет с собою всякое истинное ощущение. Антонен Арто. Театр жестокости
— Не переживай. Ты справишься, — шепчет Тэхен, сжимая потную ладонь младшего. Чонгук почти не слышит, у него в ушах лишь гул из зала для конференций, где он через пять минут должен дать интервью всем ключевым изданиям их страны. Он никогда не переживал перед такими мероприятиями: все вопросы всегда были согласованы, все ответы — заготовлены и выучены. В этот раз нет никакой подготовки. Это спланированная экзекуция, суд перед народом в лице именитых журналистов, которые будут терзать его самыми острыми и провокационными вопросами, пытаясь вывести на чистую воду. Чонгук не уверен, что справится. — То есть ты хочешь сказать, что никак не можешь помочь? — разъяренной львицей нарезает круги по комнате Сара. — Я… — Намджун в тысячный раз за вечер тяжело вздыхает. — Я говорю о том, что не могу оценить весомость угроз NSA и рассчитать вероятность уголовного наказания для Чонгука, пока не увижу договоры, которые компания подписывала с Голубым домом. Мне в том числе нужно посмотреть доверенность, которую Чонгук подписывал. Без документов мои рассуждения просто не имеют смысла. — Смысла не будет в том случае, если Чонгука посадят, Джун! — срывает голос Сара. За агрессией она скрывает беспокойство и страх. Новые угрозы NSA сильно ее пошатнули, на этот раз они оказались слишком весомыми, а наказание за непослушание — слишком жестоким. — Я понимаю, — ломает брови юрист, — но я правда не могу обещать, что у нас получится выстоять против правительства. Мне покажут документы, только когда против Чонгука уже выдвинут иск. И если там не окажется ни одного пространства для маневра, то мы проиграем в сухую. Мы не можем вслепую биться. — То есть ты предлагаешь им позорно сбежать, очернив на всю жизнь свою репутацию?! Чонгук с Тэхеном теснее друг к другу прижимаются, защищаясь от жестоких слов и не менее жестокого будущего. Чонгук и Сара в последний раз переглядываются, кивают друг другу. Женщина делает глубокий вдох, выпрямляет плечи и, приподняв голову, выходит на сцену. Зал взрывается звуком щелчков камер, как будто одновременно на волю выпустили тысячи тропических птиц. Сара встает позади одиноко стоящего стула, который скоро займет ее артист. Дает журналистам время, чтобы сделать нужное количество снимков, а оператору — проконтролировать запись онлайн-трансляции. Ким выдыхает ранее задержанный кислород: — Добрый день! Меня зовут Ким Сара, я личный менеджер Чон Чонгука. Благодарю всех, кто отозвался на наше приглашение и согласился принять участие в пресс-конференции. Отдельно хочу поблагодарить Yonhap News за то, что выделили для нас свой зал и предоставили возможность рассказать правду. В нашем пресс-релизе мы уже объяснили причину, по который вас всех пригласили. Но я бы хотела ее огласить еще раз. Два дня назад к дому, в котором временно проживают Чон Чонгук и его истинный Ким Тэхен, приехали представители NSA. Компания и раньше различными способами угрожала паре, но в этот раз их манипуляции приняли слишком серьезный оборот. Полгода назад Чон Чонгуку пришлось солгать о своей вакцинации против маскуна, чтобы скрыть факт встречи с истинным. Это был спланированный план, придуманный NSA и Голубым домом. Ложь помогла компании сохранить репутацию своего самого прибыльного артиста в том виде, в котором она им выгодна. Наше же правительство смогло успешно разрекламировать свою самую дорогостоящую разработку. Правда раскрылась, и теперь Чон Чонгуку грозит уголовное наказание и годы в тюрьме за дискредитацию государства и ее органов власти. Представители NSA сказали, что самостоятельно решат все разногласия с Голубым домом, но только в обмен на то, что Чонгук возьмет всю вину за произошедшее на себя, а после вместе с Тэхеном показательно сбежит из страны, уклоняясь от ответственности. Камеры перестали щелкать. Птицы не улетели, по ощущениям их будто разом убили. В зале гробовая тишина, журналисты каждое слово впитывают, бесконечно черкают что-то в своих блокнотах, записывают новые вопросы, которые в скором времени зададут. Пока же только слушают. — Им не от чего бежать, — на секунду дрогнув голосом, продолжает Сара, — потому что их вина состоит только в том, что они рассказали правду слишком поздно. Чонгуку не за что садиться за решетку, его вина состоит только в том, что он полюбил. Мы не знаем, когда придут следователи, однако напоследок мы бы хотели еще раз рассказать всю правду о произошедшем. Вы можете задавать любые вопросы, Чонгук-щи честно на них ответит. Журналистика не раз доказывала свой статус четвертой власти и мощь своего влияния. Мы надеемся, что после услышанного сегодня, вы еще раз это докажете. Сара низко кланяется и возвращается за кулисы. Все наставления и слова поддержки уже давно сказаны, потому Ким лишь крепко обнимает Чонгука, которого потряхивает от переживаний. Следом идет Тэхен, он так же молча сжимает парня в своих руках, а после трепетно целует, успокаивающе поглаживая загривок. Краем глаза фотограф улавливают вспышку. Кто-то проигнорировал просьбу сидеть на своих местах и пролез ближе, чтобы заснять эксклюзив. Что ж, жаль расстраивать, но поцелуй Чонгука с Тэхеном эксклюзивом уже давно не является. Чон мягко отдирает от себя ладони старшего, тот все пытается хотя бы на секунду отсрочить момент. Но, как известно, перед смертью не надышишься, так что чего тянуть. Чонгук сдергивает полы пиджака, убирая все складки. Сегодня он символично одет во все черное, так же, как и Тэхен. Какая бы ирония в такой облик ни закладывалась, им полностью комфортно в этом цвете. На несколько секунд крепко зажмурившись, парень распахивает глаза и делает шаг на сцену. Его почти оглушают какафоничные крики затворов камер. Птицы восстали из мертвых. Они собираются его заклевать. — Почему вы выбираете? На Чимина поворачивается каждая голова в комнате. Пак стоит, прислонившись поясницей к подоконнику, спрятав ладони в карманах бежевых брюк. По виду он то ли спокоен, то ли равнодушен. Хотя спроси его, в чем дело, режиссер бы честно ответил, что за сегодняшний день он просто тотально заебался. В таком состоянии даже на выражение эмоций не хватает сил. — Ваш враг ставит вам ультиматум, — как преподаватель в университете, медлительно распевает Чимин. — Надеюсь, все здесь понимают, что если враг предлагает выбор, то оба варианты будут хуевыми. — Чимин-а, мы и без тебя осознаем, что ситуация пиздец, — закатывает глаза Намджун. — Тогда какого черта вы выбираете?! — вскидывает руки Пак. — Вам предлагают отрезать язык или руку, и вы реально, блять, сидите и думаете, без чего жить будет легче. — Тогда что ты предлагаешь? — сложив руки на груди, прищуривается Сара. — Поступить по-своему, конечно же, — расплывается в улыбке режиссер, снова пряча ладони в карманах. — Вам нужно устроить шоу. Тэхен давится саркастичным смешком: — Чимин-а, я понимаю, что ты немного не так мысл- — Я отношусь крайне серьезно к этому разговору и ситуации, Тэ, — предугадывая обвинения, пришпоривает друга Пак. — И я говорю, что вам нужно шоу, представление, игра на публику, как угодно называйте. Только мнение общественности и настрой журналистов может вас спасти. — Мы занимались этим последние несколько недель, — не скрывает своего раздражения Сара. — Едва ли нам это помогло. Сейчас у нас и вовсе нет времени заигрывать с публикой. Со дня на день за Чонгуком придут следователи. Их не остановят публикации в СМИ и слезы фанаток. Они просто его заберут. — Я прекрасно об этом помню, Сара-ним. Именно поэтому говорю: с учетом, что Чонгуку грозит уголовное наказание, важнее всего сейчас думать о мнении общества. — Нахрена? — Суд присяжных. Намджун и Сара восклицают одновременно, но все внимание мигом забирает на себя юрист. — Суд присяжных, — с восторгом повторяет Ким под удовлетворенную усмешку Чимина. — Конечно. Мы не можем никак повлиять на развитие судебного процесса или хотя бы его предсказать, пока не знаем основания для задержания, но мы можем повлиять на мнение присяжных. Это самые обычные люди, которые чаще всего более эмпатичны к обвиняемым, чем прокуроры и судьи. Если у нас получится убедить общественность встать на сторону Чонгука, то велика вероятность, что присяжные признают его невиновным. В комнате будто на несколько градусов теплее становится. С лиц уходит мрачность и безжизненность, их сменяет зарождающаяся надежда. — Но у нас всего один-два дня, — растерянно смотрит на режиссера Тэхен. — Как мы можем за такое короткое время перетянуть на свою сторону такое число людей? — Как я и сказал, шоу, — растягивая последнее слово, ухмыляется Чимин. — Думаю, самый простой способ в нашем случае — обратиться к журналистам. Соберите пресс-конференцию с самыми именитыми корреспондентами, убедите их в том, что они наша последняя надежда. Никто не устоит перед лестью и мольбой. Позвольте им задавать самые острые вопросы. Чонгук в подробностях обо всем расскажет, где-то подавит на жалость, где-то признает свои ошибки. Покажите, насколько он чист и честен, в каком отчаянии находится, что он просто жертва. При этом не забудьте организовать онлайн-трансляцию, доступную на всех носителях. Пусть вся страна следит за народным судом, чувствуя свою причастность. Пряча глаза в стол, Чонгук отодвигает стул, садится, поправляет микрофон, трет вспотевшие ладони о черные брюки. Он косится на Тэхена, который, стоя в тени кулис, обнял себя руками, пытаясь то ли согреться, то ли подсознательно защититься. Фотограф тянет кончики губ в каком-то подобии улыбки, очень кратко, еле заметно Чонгук улыбается ему в ответ. Стало чуточку легче. Чон глубоко вздыхает, приводит мысли в порядок — и поднимает глаза на прессу, тут же жмурясь от вспышек камер. Журналистов не больше 20, но он прекрасно понимает, что каждый из собравшихся опасен как сотня акул. Они умны, они серьезны, сегодня их день, что делает их только опаснее. — Добрый день! Меня зовут Чон Чонгук, — кланяется, практически упираясь лбом в стол. — Я готов ответить на ваши вопросы. Нет классического леса рук, как бывает на всех пресс-конференциях. Видимо, журналистов заранее проинструктировали и записали в очередь, потому что под напряженную тишину в зале со стула поднимается лишь один мужчина. Чонгук не может его четко рассмотреть с такого расстояния, кажется, он средних лет и не очень высокого роста, но его низкий уверенный голос пробирает до мурашек. — Чо Сану, The Korea Times. Чонгук-щи, как вы прокомментируете свою нынешнюю связь с натурщиками? В Сети ходят слухи, что вас подкупили, или вы поддались под влиянием своего истинного Ким Тэхена. С учетом, что еще совсем недавно вы называли себя аполитичным и всячески демонстрировали свою ненависть к явлению соулмейтов, эти слухи кажутся не беспочвенными. Можете ли вы их опровергнуть? Спасибо! Мужчина садится, а Чонгук с внутренней дрожью набирает в легкие воздух, чтобы начать. — Знаете, Сону-щи, за годы своей работы я понял одну вещь: любой слух может найти свою почву, — усмехается. — Теория о том, что меня подкупили просто бессмысленна и нелогична. Я потерял свою работу, возможно, я разрушил свою карьеру. Последние пару недель я хожу не в своих вещах. Более того, если NSA выиграют суд и заставят меня выплатить неустойку, то мне придется продать всю свою недвижимость и автомобили, чтобы расплатиться. У Ассоциации и близко нет тех денег, чтобы окупить все эти затраты. Мне было бы просто это не выгодно. Однако второй слух можно назвать верным, — Чонгук задумчиво улыбается и снова смотрит на Тэхена. — Я и правда стал натурщиком благодаря влиянию моего парня. Не «из-за», а «благодаря». Тэхен никогда мне ничего не внушал, не пытался переубедить и даже не спорил со мной, когда я не очень лестно отзывался об Ассоциации. Он просто делал свою работу. Я наблюдал и со временем у меня открылись глаза. Я увидел, насколько искренне натурщики протестуют, у них нет никаких потаенных целей, они просто борются за свою правду. Самое главное, они правы. Последним толчком стали истории жертв вакцинации, которые вряд ли оставят равнодушным хоть одного здравомыслящего человека. С одной из жертв мне даже удалось познакомиться лично. Интервью с ним будет опубликовано завтра, и я… — Чонгук поджимает губы, вспоминая спящего под боком акциониста Хосока, который походил на маленького рыжего бельчонка, абсолютно безвредного и трогательного, — это невероятный человек, который меньше всех заслужил тех зверств, которые пережил. Я хочу быть на стороне этого человека. Я хочу быть на стороне своего парня, которого люблю, и на стороне всех тех, кто борется за правду. Я действительно поменял свою точку зрения и только рад этому. Спасибо за вопрос! На ноги поднимается симпатичная короткостриженая девушка в первом ряду. Чонгук берет стакан и делает глоток воды. Это будет очень длинный день.***
Пресс-конференция длится уже больше трех часов. У Чона сушит горло от количества слов, которые он произнес. Не помогает ни вода, ни слюна, которую он бесконечно сглатывает. Чонгук боялся, что от такого давления не сможет себя проконтролировать и сболтнет что-то не то. По итогу он просто выкладывает все как на духу. Ему ведь правда нечего скрывать. Перед десятками вспышек фотоаппаратов и камерой, которая транслирует его признания на всю страну, парень кается в своих ошибках, изливает душу, как перед священником на исповеди, рассказывает обо всем, что знает и чувствует. Это и правда работает. По лицам журналистов Чонгук видит, что градус язвительности и недоверия падает, хотя сами вопросы не перестают быть въедливыми и колкими. — Ю Эгён, Seoul Shinmun, — поднимается со своего места женщина лет 40. — Наше издание внимательно прослушало записи ваших переговоров с NSA. На самой первой встрече компания предлагала Ким Тэхену различные альтернативы, чтобы заставить его молчать. Тэхен-щи отказался и обратился напрямую к вам, Чонгук-щи. Цитирую то, что он сказал, — женщина переводит взгляд на экран своего смартфона. — «Если я подпишу все бумаги, ты действительно будешь рад, что мы никогда не сможем встретиться и хоть как-то связаться?» Вы ответили: «Да. Думаю, так будет лучше». Скажите, Чонгук-щи, вы отвергли своего истинного в тот момент по личным мотивам или потому, что уже в тот момент были запуганы своим руководством? Спасибо! И все же журналисты — страшные люди. Они способны докопаться до самых глубоких забытых вещей, чтобы прижать тебя к стенке. А ведь Чонгук успел забыть, что когда-то говорил Тэхену настолько жестокие слова. Он даже смотреть на него сейчас не может, слишком стыдно за то, что было. — К сожалению, я сказал это из личных мотивов, — пустым голосом признается айдол. — В прошлом я ни разу не врал, когда говорил, что никогда не хочу встречать своего истинного. Мне было страшно и тошно только от мысли, что это может произойти. У такого отношения есть причина. Мои родители — одноглазые любовники, — по залу проносятся удивленные шепотки и вздохи. Вот и эксклюзив, которого все так ждали. — Мои родители истинные, которые друг друга ненавидят. Они любят нас с братом, именно поэтому в свое время продали на черном рынке свои глаза, чтобы купить мне последнюю модель бета-очков, — Чонгук прикусывает губу, чтобы сдержать себя в руках и не дать просочиться воспоминаниям о перебинтованных лицах родителей. — Они сделали для своих детей очень многое, но продолжают на дух не переносить друг друга. Полагаю, у меня был слишком плохой пример перед глазами. Будучи подростком на Рождество и день рождения я загадывал лишь одно желание — никогда не встречаться со своим соулом. Слишком боялся стать зависимым от человека, которого всем сердцем возненавижу, — глаза уперты в стол, голова болтается на плечах. Сейчас Чон действительно ощущает себя как на исповеди. — Когда я встретил Тэхена, я сразу почувствовал, что мы можем стать близки, но продолжал убеждать себя, что дальше друзей мы не пойдем. Когда я говорил те слова, которые вы процитировали, я правда думал, что так будет лучше. В первую очередь для меня, конечно, как бы грустно ни было в этом признаваться. Я все еще боялся, что слишком сильно к нему привяжусь. Но чем больше мы с Тэхеном общались, тем чаще я ловил себя на мысли, что не хочу быть с ним друзьями. Я хочу быть его истинным. В том самом глубоком смысле, которое это слово в себе несет. Сейчас я понимаю, что истинность — это игра в русскую рулетку, никогда не знаешь, какой человек тебе попадается. Моим родителям не повезло, мне — больше, чем кому-либо в этой жизни. Мне стыдно за те слова, которые я тогда произнес, но я надеюсь, мои новые перекроют предыдущие, — Чонгук поворачивает голову к фотографу. Ким стоит ни жив ни мертв, прижимая пальцы к губам, пытаясь справиться с захлестнувшими чувствами. — Я люблю тебя, Ким Тэхен. Обещаю, что больше никогда не скажу того, что может причинить тебе боль. Тэхен беззвучно всхлипывает и одними губами произносит те самые три слова в ответ. Чонгук нежно улыбается, всеми силами перебарывая в себе желание рвануть к своему парню и прижать к себе. Но все же сдерживается, понимая, что это разрушит все их планы. — И это все? — Чон неуверенно хмурится. — Типо мы просто проведем пресс-конференцию? Как бы я там ни распылялся, часть журналистов все равно останутся при своем мнении. Чимин загадочно улыбается. Оттолкнувшись от подоконника, режиссер неторопливо проходит в центр зала, чувствуя вместо пола под своими ногами трибуну, а вместо окружающих друзей и сообщников — публику. Он окрылен своей идеей, настолько сильно уверовал в созданный план, что перед глазами видит не обстановку комнаты, а очертания событий, которые скоро произойдут. — Конечно же, это не все. Чтобы привлечь внимание людей, мы должны их развлекать. Заставить почувствовать себя частью драмы, трагедии, которую они ежедневно смотрят по телевизору. И если мы ставим представление, то оно должно быть таковым с самого начала и до конца. Величие любой истории в ее финале. Чем больше эмоций он вызовет, тем сильнее западет в душу сама история. Нам нужно удивить, шокировать, зацепить так сильно, чтобы люди даже перед сном неосознанно прокручивали в своих мыслях увиденное. Сара оповещает о предстоящем перерыве и просит задать перед обедом последний вопрос. Со стула поднимается молоденькая девушка. Она впивается в артиста холодным решительным взглядом. — О Собон, The Hankyoreh. Возможно, мой вопрос прозвучит грубо, но уверена, что им задаются сейчас очень многие. В чем смысл этой пресс-конференции, Чонгук-щи? Если информация о том, что вам грозит уголовное наказание, правда, то вы должны тратить все свое время на поиск хороших адвокатов и сбор доказательств. Но вы сидите здесь и пытаетесь переубедить нас в своей невиновности и выставить натурщиков в хорошем свете. Зачем вы это делаете? Чонгук криво улыбается, вызывая своей странной реакцией открытое недоумение на лице журналистки. Парень облизывает губы и ближе наклоняет к себе микрофон. — Я не знаю, когда за мной придут следователи, поэтому не вижу смысла сидеть в четырех стенах и трястись из-за каждого шороха. Гораздо лучше воспользоваться этим временем с пользой, не так ли? — девушка еле заметно хмурится, встречаясь с насмешливым взглядом айдола. — Вы все еще думаете, что я рассказываю только о себе? Дискриминация меня и моего истинного за нашу связь — это одновременно дискриминация всех истинных в стране. Обвинение меня в дискредитации государства — это предупреждение для всех, кто когда-либо плохо отзывался о вакцине, которую создали на человеческих жертвах и которая может привести к генетической деградации населения Кореи. Это не только моя история. Это история всех нас. Меня скоро заберут, возможно, даже посадят. Но чувствуете ли вы, не сидя за решеткой, свою свободу? Читая новости о возможном военном конфликте с КНДР, зная о предстоящей общенациональной вакцинации, которая затронет вас в том числе, вы чувствуете свою безопасность? Ощущаете ли свое законное право самостоятельно принимать решения, которые повлияют на вашу жизнь? Думаю, что нет. Именно поэтому сегодня… — Что вы делаете?! — разносится панический крик Сары из-за кулис. — Вы не имеете права так сюда врываться! На сцену уверенным шагом заходят двое следователей, полностью игнорируя всполошенную женщину, которая пытается их остановить. Журналисты с немым шоком наблюдают за тем, как мужчины при исполнении подходят к Чонгуку, показывают удостоверения и ордер на арест. — Ты хочешь, чтобы его забрали прямо во время конференции? — неуверенно переспрашивает Намджун. — Да, — кивает Чимин. — Так мы убьем сразу двух зайцев. Докажем, что уголовное наказание не наша выдумка, а реальная угроза, которую NSA все же исполнили. И также привлечем все внимание общественности к этой истории. Его заберут на середине конференции, на которой он встанет перед народом и позволит задавать любые вопросы, показывая свою честность и открытость. И враг воспользуется этим моментом уязвимости. Мы выставим компанию Чонгука и правительство в максимально неблагоприятном свете. Люди поймут, кто здесь хороший главный герой, а кто — антагонист. — Это все замечательно, конечно, — Чонгук сглатывает, пытаясь справиться с охватившей паникой. В разработанном плане слишком много дыр, да и предстоящее задержание пугает до седых волос, — но как ты собираешься заставить Следственный комитет появиться в нужный нам момент? — Тебе объяснить, что такое взятка? — Господин Чон, вы задержаны по обвинению в совершении преступления по статье 280 Уголовного кодекса Республика Корея. Вы имеете право хранить молчание. Все, что вы скажете, может быть использовано против вас в суде. Ваш адвокат может присутствовать при допросе. Вы также имеете право на один телефонный звонок. Под бесчисленные щелчки камер и гам среди журналистов Чонгуку заводят руки за спину и надевают на запястья наручники. Сара рычит на полицейских, стыдит за то, что они не дождались окончания конференции и даже не дали парню договорить. Она отлично играет. А вот Тэхен, который слезы глотает и тянется пальцами к Чону, желая в последний раз к нему прикоснуться, кажется, не играет совсем. Ему слишком больно видеть, как безжалостно офицеры толкают младшего к выходу на глазах у всех. Ему страшно, что своими планами они сделали только хуже. — Тэхен, — Чонгук напоследок оборачивается и улыбается задорно, — не бойся. Ким прячет лицо в ладонях, закрываясь от камер журналистов, и позволяет Саре себя увести. — Думаешь, люди и правда проникнутся? — с сомнением смотрит на режиссера Тэхен. — Люди мыслят знакомыми сюжетными шаблонами. Мы часто говорим о том, что театр, кино и книги крадут истории из жизни и строятся на реальности. Но ведь и жизнь зачастую подражает искусству. Когда люди увидят перед своими глазами жесточайшее театральное представление, которое перестало быть выдумкой, у них не останется другого выбора, кроме как поверить в этот ужас и жестокость.***
Хенми нарезает круги по гостиной, как запертое в клетке животное. Пыхтит, рычит, кидает бешеные взгляды — Юнги продолжает хлестать вино, равнодушно смотря в белесый экран ноутбука. Это уже третья бутылка и уже второй час безнадежных попыток свершить то, ради чего они собрались в его квартире. — Нажми на эту ебучую кнопку, Юнги! — скалится Чон. — У меня через два часа самолет. Если ты прямо сейчас этого не сделаешь, мы просрем все, на что пахали последние 10 лет. Перед глазами полностью сверстанный материал, рассказывающий историю Хосока. С видео, расшифровкой, всеми именами, фотографиями и уточнениями. От публикации отделяет всего один клик мышью. Кто бы мог подумать, что двойной щелчок пальцем может оказаться настолько непосильной задачей. — Юнги! — Тебе нормально? Они оба замирают, прожигая друг друга въедливыми взглядами. Одна стоит, источая раздражение и нетерпение. Другой сидит, желая на месте умереть и больше ничего не решать. — Он возненавидит нас, Хен-и, — Мин не выдерживает и переводит глаза на бокал в своих пальцах. — Мы растопчем его, уничтожим все, что он так долго выстраивал. Тебе нормально? Теперь Чон тоже уводит свои глаза, губы поджимает, раскрывая весь свой стыд, который до этого не показывала. Глубоко вздохнув, девушка подходит к столу, за которым сидит акционист, и опускается перед ним на колени. — Мне плохо точно так же, как и тебе, Юнги-я, — берет в свои ладони холодные мужские руки. — Я люблю Хосока всем сердцем. За недолгие пять лет он стал для меня по-настоящему родным, моим младшим братом, единственной семьей. Да, мы потопчемся по его чувствам, но ты же понимаешь, что его любовь к родителям не здорова? Он полюбил бы даже каннибалов, если бы они его усыновили. Маньяков, психопатов, последних мудаков — всех бы оправдал, если бы они приласкали его и позволили любить в ответ. Это не здоро́во, — давит Хенми, заглядывая в опущенное лицо. — Мы наказываем преступников, Юнги. Именно поэтому мы все делаем правильно. Мин жмурится до боли, пытается выжечь в своем сознании эту мысль, которую и сам себе тысячи раз повторял. Но убедить себя все никак не получается, он сам чувствует себя каннибалом, маньяком и последним мудаком. — Мы поступаем неправильно по отношению к нему, Хен-и, — выдирает руки из захвата и прикусывает заусенец. — В последнее время я думал, что, может, стоило бы с самого начала отвести его к хорошему психологу. Чтобы он понял, что мы желаем ему только лучшего, а ублюдки, которые ставили над ним опыты, но при этом смеют называть себя его родителями, не заслуживают ходить на свободе. Нам стоило с самого начала о нем подумать. — Стоило, но уже поздно. Хенми и сама понимает, что очень многое стоило бы. В том-то и проблема, что они все просрали. Осталось жалкое сослагательное наклонение, которое заставляет гнить изнутри, ненавидеть себя, но продолжать следовать плану, ради которого работали всю сознательную жизнь. Это единственно правильное, что у них осталось. Развернувшись, Чон садится на пол и прижимается спиной к коленям акциониста, сразу чувствуя крепкие руки вокруг своих плеч. — Не представляешь, как я презираю себя за то, что с ним случилось, — глухо произносит. — Порой ночами спать не могу. Все думаю, что если бы переборола свою гордость, все было бы по-другому. Я ведь догадывалась, зачем они забрали Хоби из детдома. У меня были подозрения, но на тот момент родители только-только отказались от меня. Я стала ревновать, очень сильно обиделась на этого несчастного подростка, которым меня заменили. Думала, ну и поделом ему, — сквозь горький всхлип, — пусть заплатит за то, что украл чужих родителей. Если бы я только знала, какой он на самом деле, — в голосе столько горечи, что, глотнув один раз, можно было бы отравиться. С минуту Хенми молчит, перебирает чужие жилистые пальцы в руках в попытках успокоиться и, наконец, потеплевшим голосом шепчет: — Знаешь, когда я приехала к Хоби с чемоданами, я собиралась отвезти его к тебе. Сразу подумала, что вы могли бы подружиться. Все было бы совсем по-другому, познакомься вы еще пять лет назад. Юнги сильнее стискивает хрупкие женские плечи. В носу щекочет от желания разрыдаться, а в животе противный ком скапливается лишь от мысли, насколько бы все было по-другому, окажись Хосок на его пороге пять лет назад. Возможно, к настоящему моменту Мин бы уже сделал ему предложение. Даже сейчас акционист готов на это пойти. — Мы истинные, — непонятно зачем признается. — Я догадывалась. Хенми ласкает широкую ладонь большим пальцем, успокаивает, сама себя вводит этими круговыми движениями в гипноз. Скоро, кроме друг друга, у них никого не останется. — Любишь его? — Кажется, да. Пальцы замирают на секунду, а после сильнее сжимают чужую ладонь. Хенми разворачивается и, твердо смотря снизу вверх, говорит: — Я тоже люблю. Без кажется. Именно поэтому мы должны наказать его обидчиков. Пусть он этого не понимает и, возможно, никогда не поймет. Больше не появится такого шанса, нужно сделать это сейчас. И правда. К величайшему огорчению, вчера Чон Чонгук на пресс-конференции рассказал о последнем интервью жертв вакцинации, фактически его разрекламировав. Айдол уже сутки сидит в следственном изоляторе, даже не подозревая, что каждое произнесенное им слово обсасывается СМИ и пользователями так, будто никаких других слов не существует. В том числе весь Интернет ждет ту самую историю, на которую Чонгук обратил так много своего внимания. Они обязаны опубликовать ее сегодня, чтобы не упустить шанс. — Я могу сделать это сама, — Чон кивает на ноутбук. — Не имеет значения, кто нажмет эту дурацкую кнопку. Очень заманчиво. Юнги уже приоткрывает рот, чтобы согласиться, но: — Нет. Он должен сделать это сам. Нельзя позволять себе оправданий. Если быть виноватым, то с самого начала и до конца, без каких-либо поблажек. Юнги сильнее сжимает правой рукой плечи Хенми, левой же тянется к компьютерной мыши. Замирает на доли секунд, последний судорожный вдох — и двойной клик. Опубликовано, выводит экран.***
Хосок пытается отдышаться после последней прогонки. Он зачем-то вписался в танцевальную труппу на одно из представлений. Пару месяцев назад такое решение казалось необходимостью, Чон старался участвовать во всем, что происходит на элеваторе. Сейчас же у него выходит собственная постановка, которой он безмерно гордится, но от которой, вместе с тем, ужасно зашивается. Так что вся дополнительная работа ощущается чистейшим мазохизмом. Больше никакого энтузиазма, только нечеловеческая усталость. Как назло, отказаться уже нельзя, приходится прилежно исполнять свои обязанности. Сегодня оставаться на зернохранилище вдвойне сложно. Хосок помнит, что публикация его истории запланирована на вечер. Не то чтобы он волнуется — Чон морально готовился к этому событию последние пару недель. Однако парень понимает, что его ждут нескончаемые звонки от родителей (несмотря на всю анонимность, они наверняка поймут, о ком идет речь), придется сбрасывать, корить себя, оправдывать, снова корить и так по кругу. До банального хочется к Юнги. Мужчина наверняка найдет слова поддержки, даже если не слова, то хотя бы поцелуи и объятия. Последнего, по-честному, хочется сильнее всего. Возможно, даже большего, чем поцелуев. Перед глазами появляются носки чужих кроссовок. Хосок поднимает голову, с недоумением смотря на молчаливого Сохена, одного из новобранцев, у которого слишком уж подозрительно бегает взгляд, а руки неловко сложены за спиной. — Это правда? — все еще не поднимая глаз, блеет. Чон искренне не понимает, о чем идет речь. — Что правда? Сохен еще больше мешкается, сконфуженно чешет затылок, пытаясь занять чем-то руки, и неосознанно оборачивается на остальных ребят, видимо, ища поддержки. Хосок уже сам переводит взгляд на отдыхающую труппу и находит вместо лиц приятелей и друзей лишь жалостливые маски. Такие перекошенные, чужие, из-за которых склизким слоем омерзения покрываешься. Парень понимает, что происходит, еще до того, как перед глазами появляется экран чужого смартфона с кричащим заголовком: «Забрали из детдома, чтобы ставить опыты. Чон Хосок, самая юная жертва вакцинации». — Просто хотел сказать, что мне жаль. Нам всем очень жаль, Хоби, — со сквозящим сожалением говорит Сохен. — На самом деле я не очень доверял натурщикам до этого момента. Но я знаю тебя и понимаю, что ты не стал бы врать. Это ужасно, что с тобой сделали те ублюдки. Таких и на смертную казнь не грех отправить. Хосок подрывается с пола, судорожно глотая кислород, который через раз попадает в легкие. Ладони сами собой в кулаки собираются. У Чона никогда не было проблем с агрессией, но сейчас она выплескивается из него за все годы, проведенные в анабиозе. — Они не ублюдки, — с ненавистью шипит в напуганное лицо. Он не помнит, как вылетел из танцевального класса, как проскочил все коридоры и лестничные пролеты и как в итоге оказался в кабинке туалета, задыхаясь от слез. Предательство ощущается на языке гнилью. Теперь Хосок знает. Так странно, когда он делился с Тэхеном своими подозрениями, танцор больше всего опасался реакции других. Думал, что же о нем подумают, что он будет отвечать, как продолжит жить с таким давлением. Почему-то он не подумал о собственной реакции, потому что, оказавшись перед реальностью, Чону абсолютно плевать, кто и что подумает. Он рыдает от того, что им снова воспользовались и он опять одинок. Теперь, кажется, навсегда. Он ведь предполагал, что такое может произойти. С самого начала осознавал, что Юнги ни от одной возможности не откажется, чтобы добиться своих целей. А Хосок просто… не хотел быть возможностью. Он хотел, чтобы его любили, и ради этого сам себя убедил, что заслуживает подобных чувств. Видимо, все же не заслуживает. Долго же он строил воздушные замки, чтобы это принять. Спустя полчаса задушенных всхлипов и литра горячих слез Хосок решается проверить свой телефон — просто для того, чтобы сделать себе хуже. И он делает, когда видит четыре пропущенных от Хенми, семь от родителей и девять от Юнги. Сообщения не читает, даже по быстро просмотренным оповещениям картина становится предельно ясна: рядом с «Зачем ты это сделал, Хосок?!» ютится «пожалуйста, прости меня, малыш»; в жестокое «забудь, что ты наш сын, ты им все равно никогда не был» врезается «прошу тебя, Хоби, давай поговорим». Это ведь нормально, что он начинает смеяться? Когда-то сонсенним заметил, что смех — это обычная реакция на ужас. Когда человеку больше нечем ответить физиологически, когда слезы не могут течь от того, в какой кошмар тебя вогнали — тогда ты начинаешь хохотать. Именно здесь появляется трагикомедия, поэтому это нормально. Совершенно приемлемо, что Хосок живот надрывает, обсмеивая собственное горе. Пресс жжет от этих истеричных судорог, режет так сильно, что слезы снова текут — теперь от физической боли. Он останавливается, только когда на смех больше не остается сил. Наступает третья стадия разлома — опустошение и безразличие. Когда спустя 20 минут в туалет кто-то заходит, Чону все еще плевать. Когда сквозь щель кабинки танцор видит носки черных лакированных мартинсов сонсеннима, он совсем не удивляется. Возможно, даже где-то глубоко в себе радуется. Чимин заходит без стука, но очень медленно, едва переставляя ноги, всем видом показывая, что любое слово — и он готов уйти. Пак оценивает общее состояние ученика, подмечает красные глаза, опухший нос, пустое выражение лица. Видит все, кроме протеста и неприязни, потому проходит дальше и тихо закрывает за собой дверцу. Хосок скукоживается на сидушке унитаза, обнимая колени руками. В своей гигантской футболке и застиранных спортивных шортах он прекрасно вписывается в общую туалетную атмосферу. А вот Чимин, одетый в дорогие джинсы и застегнутый пиджак на голое тело, едва ли. Тем не менее режиссер присаживается около Чона на корточки, насильно себя вписывая и в атмосферу, и во всю жизнь Хосока, если подумать. — Как вы меня нашли? — хрипит своим высохшим от слез голосом. — Все страдающие от горя рано или поздно оказываются в таком месте, — криво улыбается Пак. — Думаешь, почему Плакса Миртл всю свою вечность после смерти провела в туалете? Хосок бы с удовольствием порассуждал о «Гарри Поттере» и его второстепенных персонажах, но сейчас точно не тот момент. Хотя от понимающего смешка себе не отказывает. — Скажете «а я же говорил»? — шмыгает носом Чон, вытирая кистью текущие сопли. Больше всего ему сейчас обидно, что в свое время он не послушал сонсеннима и решил сделать все по-своему. — Я не настолько жесток. — Вы то точно не настолько. Чимин незаметно прикусывает изнутри щеку, с досадой думая, что уж в нем-то жестокости ровно столько же, сколько и в Юнги. Хосок не видел, как Пак орал на всю труппу, которая так необдуманно бросила в лицо танцора последнюю новость. Он не знает, что режиссер под угрозой увольнения приказал всем молчать и не поднимать эту тему, пока Чон не будет готов. И уж точно он не догадывается, что Чимин с самого начала знал о том, что произойдет. Паку по-честному стыдно, а еще очень больно видеть Хосока настолько поломанным и изжеванными. Но он готовился к такому зрелищу и даже сейчас уверен, что делает все правильно. — Послушай меня, лисенок, — Чимин обхватывает ладонями опущенное лицо, заставляя на себя посмотреть. — У меня нет здесь успокоительных и снотворных, но тебе нужно пережить этот день. Поэтому ты сейчас идешь со мной, выпиваешь два бокала вина, можешь больше, если тебе нужно, а после ложишься спать. — Зачем? — в светло-карих глазах снова собираются слезы. Чимин переоценил себя — он не был готов к такому зрелищу. От чужой немо кричащей боли хочется разбить себе лицо. — А зачем тебе сидеть здесь? — Потому что мне некуда идти. — Неправда, — нахмурив брови, твердо отбивает Пак. — Неправда, Хосок. Тебе и не нужно никуда идти. «Театр 4:33» — это не просто работа, это дом. Мой дом, твой, всех, кто причастен к элеваторному искусству. Ты ведь чувствуешь это. Я знаю, что чувствуешь. Ты перестал быть одинок в тот момент, когда переступил порог зернохранилища и стал частью нашей семьи. Золотые глаза впервые не кажутся холодными или пугающими. Они ощущаются родными. Это больше не цвет далекого залитого кровью золота, это цвет согревающего Солнца. Хосок коротко кивает, потому что правда теперь чувствует, и всем телом тянется к этому теплу и дому, который час назад потерял, но так быстро нашел снова. Чимин ловит младшего, падая вместе с ним на пол, и крепко прижимает к себе, гладя по потухшим красным волосам. Во всех смыслах прибирает этого мальчика к рукам. И это странно, но победа тоже порой ощущается на языке гнилью.