Learn to predict a fire with unerring precision. Then burn down the building to fulfill the prediction // Научись предсказывать пожар с безошибочной точностью. Затем сожги здание дотла, чтобы исполнить предсказание Predictions of Fire
— Это уже третья, Тэ. Тэхен согласно мычит и тем не менее достает третью сигарету из пачки. Он вроде как перешел на электронки, но порой слишком тянет вернуться к классическим тяжелым дерущим горло сигаретам. Кима не мучает совесть за свое физическое здоровье. Прямо сейчас он пытается хоть немного излечить здоровье ментальное и психологическое. Табак справляется процентов на 40, оставшуюся часть тревоги помогает погасить… примитивная изоляция. Так это, кажется, называется в психологии. Уход от действительности за счет фантазий, мечтаний и беззаботных мыслей. Вроде Тэхен сидит на корточках посреди темной улицы, до которой даже неон не достает. Убивает свои и так напрочь скуренные легкие, пальцем асфальт ковыряет, а в голове прокручивает воспоминания сегодняшнего утра, когда он впервые за последние две недели смог увидеть Чонгука. Становится легче, тела будто бы не существует от той свободы и радости, которые собираются в сердце. Хотя вспоминать-то особо и нечего. Они практически не разговаривали, больше плакали. Смотрели друга на друга через пластиковую заслонку и слезы глотали, бубня бесполезную поддерживающую чушь из разряда «все будет хорошо», «мы справимся», «осталось немного». Тэхен только успокаивался, стирал со щек влагу, а потом поднимал на младшего глаза и снова захлебывался. Он никогда не видел Чонгука таким. Не было больше ухоженного горячего богатого парня. Был уставший человек, у которого многодневная щетина, совсем не сексуально заострившиеся скулы, спутанные в один черный ком волосы, мешки под глазами и синяки по всему лицу. Ким, в общем-то, выглядел так же. Разве что он побрился перед встречей и ни с кем не дрался. Но внутри ощущения были те же — апатия, расстройство и, может быть, совсем крошечная надежда. Им все-таки удалось добиться разрешения на сдачу анализов. Как только Намджун услышал всю идею с исследованием, всех влиятельных знакомых на уши поднял, чтобы ученых пропустили в СИЗО. Тэхен подозревает, что здесь не обошлось без взятки. Снова. На протяжении всей жизни фотограф был твердо уверен в пагубности коррупции. Но в последнее время без подкупа справедливости просто не удается добиться. — Тэхен, если достанешь четвертую, я засуну тебе эту сигарету в задницу и будешь дальше курить своим разъебанным очком. Ах да, он же все еще сидит на корточках посреди темной улицы, пытаясь прямо здесь и сейчас умереть от рака легких. — Ты пробовал? — Что? — Курить своим разъебанным очком? — Тэхен кидает снизу вверх насмешливый взгляд. — Иди нахуй, — морщится Чимин. Фотограф хрипло смеется, в очередной раз затягиваясь. Сегодня хорошая ночь. Звездная и приятно теплая. Удушающая жара спала, как это обычно и бывает к концу августа. Хочется часами бродить вдоль улиц, встречаться с друзьями и просто наслаждаться последними летними днями. Очень многого хочется, но точно не того, ради чего они сюда пришли. Чимин тяжело вздыхает и, подтянув на коленях ткань черных брюк, садится рядом на корточки. — Чего ты боишься, малыш? Я же с тобой буду. — А ты у нас чемпион боев без правил? — усмешка после новой затяжки. Пак мрачнеет. Брови предупреждающе бугрятся на переносице. — Он не посмеет тебе что-то сделать. Минсу — то еще ссыкло. Даже если ему снова моча в голову ударит, а мы вдвоем каким-то невиданным образом не сможем с ним справиться, на крики все равно прибегут люди. Вокруг нас будет куча других квартир. Тэхен судорожно втягивает никотин и с ненавистью вдавливает бычок в асфальт. — Я не боюсь. Я просто, блять, не хочу видеть человека, который поставил меня на колени и насильно выебал в рот. Не хочу, понимаешь?! — Понимаю, — Пак вплетает пальцы в русоволосую макушку, нежно массируя опущенную голову друга. — Очень хорошо понимаю, насколько тебе тяжело. Но я буду с тобой. Если он посмеет хоть что-то неприятное сказать или сделать, я вобью свой ботинок в его трусливое сучье лицо. Слышишь? Я не дам тебя в обиду. Младший кивает, хотя все равно не поднимается. Безбожно тянет момент встречи, наслаждаясь теплой ночью и ласковыми руками режиссера. — Нам нужно это сделать, Тэ. Как бы иронично и пиздецки несправедливо ни выходило, этот ублюдок — последняя надежда Хосока. Тэхен повторно кивает. Он правда все понимает, иначе бы не сидел сейчас здесь, в каком-то странном закоулке около элитного жилого комплекса. Он слишком хорошо осознает ужас Хосока перед судебной властью, с которой пришлось столкнуться, потому что сам через это сейчас проходит. Пусть с самого начала история Чона была предельно ясной и объективно требующей наказания, суду нужно доказать, что она реальна. Удивительно, но они не могут этого сделать. Слова Хосока — просто слова. Ужасное медицинское вмешательство, которое испортило подростку зрение и навредило вижену, на бумагах безобидная операция, которая просто пошла не по плану. Все документы, благодаря которым Юнги в принципе узнал о произошедшем, по факту украдены. Тэхеном, между прочим, украдены. Просто так предоставить их суду они не могут, потому что законных объяснений, откуда они их взяли, нет. Вот и выходит, что единственный человек, который может свидетельствовать против супругов-ученых и подтвердить их вину, — их же коллега, Со Минсу. По совместительству насильник и нездоровый человек, которого Тэхену сегодня придется молить о помощи. Жизнь — взаправду та еще сука. — Пойдем, — решительно поднимается Ким. Мучить себя ожиданием уже не имеет смысла. — Просто будь рядом, хорошо? — Конечно. Тэхен заходит в здание с опущенной головой. Идет по холлу так же. Ему тошно снова видеть этот вычурный дизайн и вылизанные до блеска потолок, пол и стены. Здесь все кричаще дорого, до отвратительного чисто и «для элиты». Киму и раньше-то было неловко здесь появляться. Он знает себе цену, но к подобной жизни не привык. Сейчас же тупо тошно. Немного страшно. На подходе к консьержке скорость шагов ощутимо замедляется. Тэхен на самом деле не очень уверен, пропустят ли их. До этого Минсу заранее предупреждал охрану, что ждет гостя. Как только фотограф называл свое имя, ему льстиво улыбались и с поклоном приглашали пройти дальше. Сейчас его никто не ждет. Расчет на то, что в Со проснется совесть или по крайней мере опасения, что если не пропустит, будет хуже. Уже у стойки привлекательная женщина средних лет с подозрением оглядывает парней. С вида Тэхена она чуть ли не плюется: потертые джинсы и черная толстовка явно, по ее мнению, не соответствуют дорогой обстановке вокруг. На Чимина она смотрит дружелюбнее. На это тоже был расчет. При необходимости Пак способен не только искусно манипулировать и угрожать (что пригодится им в разборках с Минсу), но и умело флиртовать (что вполне может им пригодиться с консьержкой). В своем классическом черном костюме он и выглядит крайне презентабельно. Как раз для такой дорогой обстановки. Почувствовав на себе хоть какое-то подобие снисхождения, режиссер берет ситуацию в свои руки. — Добрый вечер, — оперевшись локтями о стойку, Чимин обольстительно улыбается. — Мы пришли к Со Минсу, одному из ваших проживающих. Он не предупреждал о нашем приходе, у нас внезапно появилось срочное дело. Можете позвонить ему, чтобы удостовериться, что мы не представляем опасности. Передайте, что пришел Ким Тэхен. Женщина теряется от настолько проникновенного тона и несколько секунд растерянно бегает глазами от одного парня к другому. — Я верю, что вы не представляете опасности, — возвращает взгляд на Чимина, с неловкостью улыбаясь. — Но Со Минсу съехал около месяца назад. — Что? Тэхен, наконец, поднимает голову, показывая свои бешеные от усталости и злости глаза. Консьержка вздрагивает, на секунду встретившись взглядом с пугающим парнем. — Если вы друзья, странно, что не знаете, — плечами передергивает. Чимин мельком косится на фотографа и снова перенимает все внимание на себя: — К сожалению, мы давно с ним не общались, — с грустью произносит. — Минсу-хен в последнее время переживал сложный период и ни с кем не хотел идти на контакт. Мы в том числе пришли ради того, чтобы его проведать. Режиссер бесстыдно давит на жалость. Домиком сложив брови, тупит взгляд, печально поджимает губы. Это работает. Женщина сочувственно выдыхает, впечатлившись несчастьем красивого молодого мужчины. — Я тоже замечала это по нему, — поддерживающе накрывает ладонью чужую кисть. — Он выглядел ужасно перед своим отъездом, ходил сам не свой. Мне очень жаль. Пак не большой любитель телесных контактов с незнакомыми людьми. Но ситуация требует экстренных мер, поэтому он щекочаще проходится большим пальцем по мягкой женской ладони. — Вы не знаете, куда именно он съехал? Консьержка краснеет, совершенно потерявшись в теме беседы. Ее заботит лишь интимный контакт рук. — Его вещи начали вывозить заранее и, насколько я слышала, их должны были загрузить в самолет. Предполагаю, что он переехал в другой город, если не страну. Тэхен услышал все, что хотел. Вернее, вовсе не то, на что рассчитывал, но факт остается фактом — они обосрались. Наплевав на все манеры и уважение, парень разворачивается и твердым шагом направляется к выходу. Краем уха он слышит, как Чимин оставляет свой номер телефона, прося позвонить, если появится новая информация. Ему позвонят. Но явно не за тем, что им нужно. На улице фотограф достает из кармана сигареты. Какая это уже будет по счету за сегодняшний вечер? Пятая? Шестая? Совершенно не имеет значения. Тэхен затягивается, запрокидывая голову к небу. В закоулке хотя бы были видны звезды, сейчас они потонули в ядовитом ярком неоне, который рушит своим существованием само понятие ночи. Ким чувствует себя самым ничтожным и бесполезным человеком на Земле. Даже когда он решился, все равно не смог помочь. — Прости, Хосок-и, — шепчет в неоново-черное небо.***
Жесткая холодная галька топчет спину. На ней невозможно лежать, но вставать с нее они не собираются. Допивая третью бутылку вина на двоих, в парнях не остается ни грамма силы двинуть телом. Да и ночь все еще очень хорошая, такую грех пропустить. Ее хочется провести по-настоящему особенно: например, напившись на берегу реки Ханган, как они и сделали. Может быть, не очень оригинально, но кто в их ситуации в принципе будет задумываться об оригинальности? Осознав, что так просто увидеться с Минсу им не удастся, Тэхен снова попробовал позвонить ученому — как и десятки раз до этого, абонент был недоступен. Со сжег все мосты, а вместе с ними надежду на спасение Хосока. Ким отписался Хенми о сложившейся ситуации и выключил телефон. Ближайшие сутки фотограф не собирается думать о произошедшем. Ему жизненно необходим моральный отдых, так что планы на эту ночь соответствующие — напиться и забыться, а после поехать к Чимину домой, чтобы режиссер обновил ему цвет. Через полторы недели у Чонгука состоится суд. Нужно выглядеть на нем подобающе. Волна умиротворяюще тихо накрывает берег. На реке — штиль, в голове — шторм от большого количества алкоголя, принятого на голодный желудок. «Вертолеты» едва ли можно назвать чем-то приятным, но сейчас такое состояние облегчает душу. Тэхен лениво поворачивает голову влево, с прищуром рассматривая точеный профиль режиссера, который лежит с закрытыми глазами и вслушивается в шум воды. — Ты грустный. Пухлые губы кривятся в усмешке: — Да ладно, блять? — Почему? Пак открывает глаза и поворачивает голову, с немым вопросом смотря на друга. — Почему ты грустный? — жестко повторяет Ким. — Хенми рассказала мне, что ты с самого начала все знал, но даже пальцем не пошевелил, чтобы предупредить Хосока. К чему тогда сейчас разыгрывать драму, если ты заранее понимал, к чему все приведет? Чимин приподнимается на локтях, озлобленно и угрожающе подбивая щеку языком: — Разыгрывать драму? — оскорбленно переспрашивает. — А ты не охуел, Ким Тэхен? — Охуел здесь только ты, Пак, — злое лицо фотографа за секунду оказывается в сантиметре от лица старшего. — Какого черта ты делаешь? Если тебе искренне жаль Хосока и ты действительно хочешь ему помочь, почему ты не помог сразу? Если бы ты еще в самом начале, как узнал, рассказал ему правду, ничего бы не произошло. Хосоку бы не пришлось свидетельствовать против собственных родителей, которых он все еще очень любит. Ему бы не пришлось самому защищаться в суде и доказывать, что не врет. Тем более, что он не может этого доказать. Агрессия и обида в золотых глазах постепенно сменяются тоской и неуверенностью. Чимин резко отворачивается и садится на гальку, кладя на колени обессиленные руки. — Это бы ничего не изменило, — шелестит в сторону реки. — Проблема не в том, что Хосок ничего не знал. Проблема в Юнги. Он бы все равно нашел способ публично рассказать его историю. — Ты в этом уверен? Тэхен подсаживается к другу и заглядывает в опущенное лицо: — Правда считаешь Юнги таким циничным и беспринципным мудаком? Если бы Хосок заранее обо всем узнал, хен уже бы призадумался. Видя боль и разочарование своего истинного, он бы не смог повторно надавить на него. А если бы ты сам после этого пришел к Юнги и постарался вместе с ним найти альтернативы, неужели он бы отказался? Ногти царапают собранные в кулаки ладони. Порой Чимин думает, что Тэхен был ему послан, чтобы давить на совесть и сдерживать дьявольскую хтонь, которая в нем сидит. Потому что он прав. Абсолютно во всем. И вопросы он задает очень верные. Отказался бы Юнги, если бы Чимин предложил ему найти другой путь борьбы с гослабораторией? Нет. Пак видел по глазам акциониста, насколько он ненавидит себя за принятое решение. Мин впервые был не уверен в том, что делает. Ему нужен был только толчок. Несколько добрых слов и рука помощи, в которую он бы мигом вцепился. Но Чимин лишь уверил его в том, что он тот, кто есть: циничный беспринципный мудак. Юнги удивительно просто поверил в то, что он не способен ни на что другое, кроме предательства. Верит ли в это сам Чимин? Конечно же, нет. Но чем сильнее ты навязываешь себе самые отвратительные мысли о человеке, тем тише становится твоя любовь к нему. — Молчишь? — разочарованно хмыкает Тэхен. — Дамы и господа, Пак Чимину впервые нечего ответить. Ярость дикой разрушительной волной накрывает мозг. Она неконтролируема, она заставляет уничтожать все вокруг. С глаз спадает пелена, только когда режиссер видит перед собой перепуганное лицо Тэхена. Он прижимает младшего всем телом к гальке, ладонь сжимает ворот чужой толстовки, пока костяшки давят на гортань. В голове вспыхивают воспоминания, как пару месяцев назад в такой же позе лежал Хосок, которого он душил. Что с ним не так? Почему он причиняет боль тем, кто ни в чем не виноват? Чимин испуганно одергивает руку. — Прости, — со слезами на глазах шепчет. — Прости, Тэ. Я… не понимаю, зачем… Что на меня нашло. Тэхен несколько секунд с недоверием растирает пальцами шею, но все же поддается. Он не может сопротивляться настолько искренним слезам, которые Чимин и так крайне редко показывает. — Все в порядке, — кладя ладонь на холодную щеку. — Ты напугал меня, но больно не сделал. Ты тоже прости меня. Я не должен был так грубо выражаться. Пак накрывает чужую ладонь своей, уязвленно всхлипывая, и ложится сверху на друга, тычась носом в его шею. Чимин со многими дрался, его легко вывести на агрессию, но он никогда, ни при каких условиях и ссорах, не позволял себе причинять боль Тэхену. Он бы скорее сам себе лицо разбил, чем ему. Так он считал до сегодняшней ночи. Чимин еще никогда не презирал себя настолько сильно. Он шумно вдыхает родной знакомый запах, касается пальцами рук, талии, плеч младшего, всего, до чего может дотянуться. Режиссер больше метит, чем ласкает — его способ показать привязанность и по-настоящему попросить прощения. Пак не переживет, если Тэхен не простит его. У него больше никого нет. — Мы можем прекратить этот разговор, если хочешь, — еле слышно предлагает Ким на ухо. — Мне просто хотелось понять тебя. Режиссер крепче стискивает худое тело в своих руках. Он в тысячный раз задумывается, что не заслужил этого человека в своей жизни. Не заслужил столько понимания и заботы. — А о чем разговаривать? — пьяно щекочет шею. — Я ревнивый нездоровый придурок, Тэ. Вот и все «почему» и «зачем». Чимин выпутывается из объятий и снова садится на гальку, обхватывая руками замерзшие колени. В нем слишком много алкоголя, чтобы молчать. Язык подрагивает во рту, с нетерпением ожидая своего покаяния. — Я ненавидел Хосока, когда догадался, что они истинные, — бормочет в собственный локоть. — Он так раздражал своей… наивностью. Своей тупой бесполезной добротой и жертвенностью, своими невинными глазами и совсем молодым телом, которого у меня уже давно нет. Мне очень хотелось его испортить, сделать таким же грязным, как и все. Когда я узнал о плане натурщиков, я понял, что это мой шанс. Я разрушу отношения Хосока и Юнги. Хен снова станет ничейным, а рыжик, наконец, станет моим. Я думал о том, чтобы через некоторое время, когда все уляжется, соблазнить и трахнуть его. Меня возбуждала сама мысль, как я возьму его. Обязательно на глазах у Юнги. Чтобы он смотрел, как я ебу его истинного, и, блять, страдал, рыдал от того, что ничего не может с этим сделать, — Чимин судорожно зачесывает взмокшие от пота волосы. — Очень скоро я понял, что не могу. Рыжик не заслуживает этого. Наивность и невинность Хосока, которые раньше раздражали, неожиданно стали привлекать. Я стал привязываться к нему. Почувствовал, что, когда я с ним, я как будто тоже немного… светлею внутри, — с усмешкой вспоминает чужие слова. — И я так запутался, совершенно потерялся в том, чего хочу и чего боюсь. Про себя я знаю только одно: я ревную всех людей, которые должны мне принадлежать. Я ведь даже тебя ревновал, Тэ. Когда ты рассказал мне, что Чонгук в СИЗО, я на доли секунд обрадовался, потому что это означало, что ты снова все свое время будешь тратить на меня. С Хосоком и Юнги сложнее. Мне просто хочется, чтобы они принадлежали мне. Только мне, и никому больше. Тэхен сглатывает тяжелый ком в горле. Он мельком бросает взгляд на режиссера, но сразу же отводит — на него невозможно смотреть прямо. Не после того, в чем он признался. У Кима мурашки бегут по всему телу от тех мыслей, которые все это время сидели в Чимине. Страшно? Да. Отталкивающе? Совсем нет. Это ведь мысли, а не действия. — Чимин-и, — порывается начать Тэхен, но его тут же прерывают. — Я никогда не смотрел в глаза Юнги без линз. Взгляд Пака пустой, нацеленный в одну неизвестную точку на пустынному берегу. Фотограф хмурится, пытается осознать, к чему была сказана последняя реплика. Он же не намекает на то, что… Нет-нет, этого быть не может! — Ты думаешь, что вы истинные?! Чимин слишком уж красноречиво хмыкает. — Знаешь, если гипотеза Чон Хенми верна, а она с большой долей вероятности верна, то получается, что у каждого человека множество истинных по всему миру. Это логично. Если все дело в совпадении генетического кода, то очевидно, что не один человек подойдет тебе с точки зрения эволюции. — Подожди, но, — Тэхен запинается, чтобы снова сглотнуть. Слишком тяжело осознать происходящее. — То, что ты его любишь, совершенно не оз- — Восемь лет? — Пак вскидывает голову, отчаявшимся взглядом впиваясь в младшего. — Восемь ебучих лет, Тэ. И это не любовь уже. Это насильственная привязанность. Я смог на долгое время слегка отпустить это чувство, но, когда он снова появился, я опять стал чувствовать его. Ту боль, которую он переживает, радость, которую испытывает. Каждый раз, когда мы оказывались в одном помещении, меня будто в утробу матери возвращают. Ни с кем и никогда я не испытывал того спокойствия и уюта, как рядом с ним. Что это за пытка? Истинность, хочет ответить Тэхен. Это именно то, как бы он описал свои чувства к Чонгуку. Но информация все еще не умещается в голове. Она противоречит всему, к чему он привык. Она настолько странная, что ее хочется забыть. — А что чувствует Юнги-хен? — Ты меня спрашиваешь? — усмехается Пак. — Не знаю, но я вижу, что ему так же комфортно рядом со мной находиться, как и мне с ним. А еще я знаю, что спустя шесть лет, в которые мы не контактировали и не искали встречи, он позвонил именно мне, когда его избили. Только потому, что на тот момент лишь я знал, где находится его «дом». Сейчас это знаю я и Хосок. У Тэхена мурашки бегут по коже. Он тоже предполагал, что истинных может быть множество у одного человека. Это игра случая: кого ты встретишь первым, с тем и останешься. Тебе может повезти, как Тэхену с Чонгуком, или же тотально не повезти, как родителям Чона. Но встретить сразу двоих за одну жизнь — не поддается осознанию. И Ким не может перестать думать о том, что не живи они все в этой стране, не глотай они с самого детства антимаскунную пропаганду, которая приучает с подросткового возраста носить б-линзы и очки, вся их история сложилась бы по-другому. — Что ты собираешься делать? — Ничего? — улыбается Чимин. Разогнувшись, он вытягивает ноги и опирается руками позади себя, смотря в черное небо, на котором в далеке от городского неона снова показались звезды. — Это просто мои предположения. Нет смысла воспринимать их всерьез, мы все равно не узнаем правды. Да и по-честному, я так устал, что больше не собираюсь ни за кого бороться. Что Юнги, что Хосок заслуживают счастья, мне пора оставить их в покое. — Ты буквально 10 минут назад рассказывал мне, как думал трахнуть Хосока и бесконечно ревновал Юнги. Думаешь, я так просто тебе поверю? Тэхен отказывается признавать такую жертвенность со стороны своего друга после всего, что он услышал. Чимин загадочно улыбается: — Знаешь, что меня возбуждает и привлекает гораздо больше секса и любви? Искусство, Тэхен. Искусство. Оно никогда не позволит мне быть одиноким.***
Телевизор на стене истерично смеется голосами ведущих третьесортного комедийного шоу. Обычно Хосока довольно легко вывести на смех, еще пару недель назад он бы наверняка хихикал с любой глупой шутки, доносящейся с экрана. Теперь же Чон забыл, что такое юмор, он просто не способен выдавить из себя нужную реакцию. Даже из чужих уст смех звучит неестественно: это какие-то каркарующие пугающие звуки, от которых в лучшем случае хочется поморщиться, в худшем — сбежать. Но он не морщится и не бежит. Продолжает лежать на диване, пробивая пустым взглядом хохочущий телевизор. Серый классический костюм, который он надел сегодня на заседание суда, неприятно вгрызается в тело. Хосок планировал его снять сразу же, как вернется на элеватор, ему слишком некомфортно в такой одежде. Прошло пять часов, за окном уже ночь, а он не то, что не переоделся, даже тоналку не смыл и в душ не сходил. Он не видит смысла делать что-либо. Сквозь болтание ведущих Хосок улавливает чьи-то тихие шаги. Лишь по походке парень понимает, кто к нему направляется. Хотя тут и простой логики хватило бы — вряд ли бы кто из труппы заявился в комнату отдыха в настолько позднее время. Чимин обходит диван, неслышно садясь рядом. — Рыжик, — тихо зовет спустя минуту. Видимо, Чон совсем некудышный актер, раз его попытку притвориться спящим так быстро раскрыли. Тяжело вздохнув, Хосок поднимается с дивана, принимая сидячее положение. Настроения для разговора совсем нет, потому он лишь опускает взгляд на свои сцепленные в замок пальцы, равнодушно подмечая, что без бета-очков в голубоватом свете телевизора они видятся ему черно-белыми. Вся эта комната и весь он целиком видится черно-белым. — Мне жаль, что я не смог помочь, лисенок, — спустя еще одну минуту со сквозящим сочувствием в голосе говорит Чимин. Хосок еле заметно хмурится. Разве конец был не очевиден? Даже когда сонсенним пришел к нему пять дней назад и заверил, что поможет выиграть суд, Чон ему не поверил. Когда же Пак на следующий день с опущенной головой признался, что ничего не вышло, танцор только плечами пожал. Он с самого начала знал, что игра завершится не в его пользу. Более того, в глубине души Хосок понимал, что сам он играет в поддавки. Он не собирался побеждать. Только не против собственных родителей. Потому решение судьи о том, что с Чон Кинсу и Чон Хеджин снимаются все подозрения, он выслушал с внутренним облегчением. Признание его в клевете — с равнодушием. Пусть будет так. В последнее время из-за количества «разоблачающих» статей и обвинений его во вранье Хосоку и правда кажется, что он все выдумал. — Все в порядке, хен, — подтягивает колени к груди. — Здесь нечему было помогать. — Я не про суд. Чон непонимающе поворачивает на сонсеннима голову. Пак выглядит сейчас непривычно просто: спортивные штаны, обычная футболка. При этом в вижене младшего блондинистые волосы и золотые глаза режиссера кажутся розоватыми. Очень красиво. Чимин выглядит в этот момент удивительно нежным и юным. — Мне жаль, что я не помог тебе сегодня, — смотря четко в глаза, продолжает Пак. — Мне стоило поехать вместе с тобой. Хосок равнодушно отводит взгляд, снова утыкаясь им в экран телевизора. Сегодня было тяжело. Было больно видеть презрение на лицах «мамы» с «папой», которые в сотый раз прилюдно от него отказались, твердя, что пригрели на груди змею. Было страшно выходить из здания суда, слыша оскорбления и провокационные вопросы в спину от журналистов и случайных зевак. Из поддержки у него были лишь Хенми и Юнги, которых никто не звал и мимо которых Хосок молчаливо прошел, не удостоив взглядом. Он был один. Это тяжело. — Все в порядке, — как мантру повторяет. Стремительно сгущающаяся аура четко пахнет раздражением. Чимину не нравится, когда с ним разговаривают с настолько показным равнодушием. Режиссер напоминает себе, что не просто так Хосок сейчас холоден, но примириться с подобным отношением к себе не может. — Тебе уже пришел штраф? — дает себе еще одну попытку на нормальный разговор. — Да, на электронку. — Я оплачу. — Не нужно, хен, — уверенно качает головой Чон. Раздражение начинает вонять. — У тебя нет этих денег, Хосок, — жестко прикрикивает Чимин. — Без понятия, чем ты руководствуешься, гордостью или безрассудством, но это не тот случай, когда ты можешь отказываться от помощи. Со временем вернешь мне деньги, если хочешь. Но на данный момент у тебя нет другого выбора. — У меня будут деньги, — игнорирует чужие крики танцор. — Я собираюсь продать квартиру, которую мне подарили родители. Все равно после всего, что случилось, я не могу в ней жить. Куплю что-то попроще, остатком покрою административный штраф. Я способен справиться сам. Что ж, это разумный план. Чимину нечего на него возразить. — Я могу помочь тебе выбрать что-то подходящее. Поиск квартиры не такое простое занятие, как кажется. Хосок упрямо поджимает губы и отворачивается. — Спасибо. Я способен справиться сам. Раздражение сходит на нет. На его место приходит беспокойство. Что-то не так. Хосок не без причины воротит нос и скалит зубы — Чимин чувствует это. У режиссера есть только одна догадка, почему отношение к нему так резко поменялось. Он молится, чтобы она оказалось неверной. — Рыжик, скажи честно, за что ты на меня злишься? — крайне осторожное. Чон явно не хочет отвечать. То ли боится, то ли просто не желает делиться своими чувствами. Но он прекрасно понимает, что сонсенним не отвяжется. Не тот человек, с которым стоит соревноваться в упрямстве. — С сайта сняли объявление, — бубнит в сторону. Чимин растерянно моргает пару секунд, пытаясь осознать, о чем идет речь, и тут же выдыхает, когда до него доходит. — Хоби, мы же обсуждали уже это. Младший резко поворачивается, раздуваясь от злости как нахохленный воробей. — Мы обсуждали, что ненадолго отложим премьеру и подождем, пока все уляжется. Но сейчас на сайте вообще нет никакой информации о «Драконе». Хен, если тебе с самого начала не хотелось ее ставить, не нужно было меня разводить и вселять надежду. Пака умиляет то, как сильно танцор старается выглядеть грозным. Потому что у него совсем не выходит. Возмущения Хосока больше походят на писк распушившего перья птенца. Строгий серый костюм на нем ничуть не меняет картины. Придвинувшись, Чимин цепко хватает ученика за подбородок, со спокойствием смотря в обиженные светло-карие глаза. — Я уже объяснял тебе, что если мы поставим твою пьесу сейчас, то большая часть публики придет не за тем, чтобы оценить новую постановку, а чтобы оценить тебя. Оценить и, вероятнее всего, обосрать. Люди, которые приняли сторону твоих родителей, будут предвзято относиться ко всему, что ты делаешь. Лучше подождать. Объявление сняли потому, что оно привлекало слишком много внимания. Последнюю неделю SMM-отдел тратил все рабочее время, чтобы отписываться журналистам относительно тебя и разъяснять, что никаких комментариев «Театр 4:33» делать не собирается. Объявление о твоей постановке было для общественности как красная тряпка, — Хосок порывается отвернуться, с болью проглатывая неприятные слова, но Пак сильнее сжимает пальцы на подбородке. — Верь мне, Хосок. Мы больше месяца вместе работали над «Драконом» и доводили его до совершенства. Для меня эта постановка важна так же, как и для тебя. Надо просто немного подождать. Я не хочу, чтобы твою работу раскритиковали просто потому, что она твоя. Ты заслуживаешь того, чтобы твое искусство оценили по достоинству. Хосок не может понять, в чем дело: в той литой уверенности, с которой Чимин говорит, или все же в его радужке, переливающейся нежно-розовым. Таким глазам хочется верить, им крайне тяжело сопротивляться. Так или иначе у Чона уже не осталось сил на борьбу. Послав к черту все риски и опасения, он полностью принимает чужую поддержку, в последний раз решаясь снова кому-то довериться. Танцор мягко выбирается из рук сонсеннима и, опустив голову, тихо признается: — Просто… «Дракон» был единственным, что помогало мне держаться на плаву. Единственное по-настоящему радостное событие, которого я очень сильно ждал. У меня получалось отвлечься за работой, несмотря на все проблемы, продолжать жить и к чему-то стремиться. Когда постановку перенесли на неопределенный срок, у меня будто последнюю отдушину забрали. Я стал очень много думать, обо всем, о чем нужно и не нужно. О родителях, о своем приюте, о себе, о… нем. Чимин не может противиться желанию коснуться этих хрупких юных плеч, которые, кажется, до самой земли опустились, настолько много на них груза. Боязливо обернув руку вокруг младшего, Пак ненавязчиво предлагает опуститься на себя — Хосок поддается. Обняв сонсеннима за пояс, он опускает голову на чужое плечо, вздрагивая от неожиданности, когда чувствует пальцы в своих волосах. — И к чему ты пришел? Прикосновения режиссера ощущаются до странного приятными и нужными. Каких-то несколько месяцев назад Хосок боялся даже в глаза ему прямо посмотреть, а сейчас лежит в обнимку так легко и просто, будто провел в его руках последние лет 10. Он не знает, хорошо это или плохо. Но других рук не осталось. — Что мне хочется простить его, — шепотом щекочет шею. Пальцы в красных прядях на секунду замирают. — Мне очень больно, но я знаю, что хен не намеренно это сделал. Он по-другому мыслит, он стремился к своей цели столько лет, что ему не хватило сил на финишной прямой от нее отказаться. Когда я сегодня увидел его, хен выглядел как выброшенный на улицу домашний пес. Ему тоже очень больно, и, мне кажется, будь у него возможность, он бы тогда поступил по-другому. — А не слишком ли многих ты прощаешь, лисенок? Хосок умиротворенно улыбается: — Если не прощать, то у нас никого не останется, Чимин-хен. Верно. У Пака почти никого и не осталось. Это не значит, что он собирается что-то менять в своей жизни и изменять своим принципам, но, наверное, стоит перестать навязывать их другим. Очень тяжело себя пересилить, но он обещал отпустить и, в конце концов, отойти в сторону. Можно сколько угодно перекраивать сценарий очередной пъесы, можно убивать персонажей, ломать судьбы, разрушать города. Он бог в своем Театре, в повседневной жизни же — самый обычный человек. Пора это признать. Потому, гладя ссутуленную худую спину, Чимин решает рассказать Хосоку о том, что есть и его вина в произошедшем. Думает, что завтра отправит Юнги новый мобильный номер мальчишки, чтобы они обо всем поговорили и снова стали счастливы. Чимин… любит этих людей. Ему стоит прекратить делать им больно. Но только с завтрашнего дня. Да, сегодня, напоследок, он позволит воспринимать себя, как прежде. В последний раз даст себе вволю насладиться моментом власти над человеком: когда он прижимается к тебе крепко и отчаянно, будто вы последние люди на Земле, и ты — единственный, кто остался в его жизни. Они лежат так весь следующий час. Больше ни о чем не говорят, просто греются и взаимно успокаиваются под низкое гудение производственных кондиционеров на этаже. Идиллию нарушает лишь чиминов телефон, который последние пять минут разрывается от оповещений. Пак очень не хочет их проверять. 12 ночи, он имеет право не думать о посторонних вещах в такое время. Однако внутри грызет совесть, что это вполне может быть Тэхен, которому срочно понадобилась его помощь. Страдальчески вздохнув, Чимин мягко отодвигает от себя Хосока и тянется рукой в карман. Чон не собирается подглядывать, чтобы узнать, кто там и что захотел от сонсеннима так поздно. Но за неимением других занятий следит за лицом старшего, с любопытством считывая его эмоции. Они меняются каждую секунду. Брови собираются на переносице, глаза стремительно наращивают скорость прочтения — в конце концов расширяясь от ужаса. Чимин резко вскидывает голову, Чон еще никогда не видел в нем столько паники и глубочайшего страха на грани с истерикой. Она накрывает и самого Хосока. Танцор не понимает, в чем причина, но чувствует, как внезапно стало тяжело дышать. Чувствует что-то чужое внутри, что-то не свое, которое тем не менее на части разрывает. Пак бросается к столу и хватает пульт, мигом переключая юмористическое шоу на новостной канал. Секунда на осознание. Крик. Душераздирающий вопль Хосока позади, смешивающийся с рыданием и стенанием. А Чимин не может плакать, у него только ноги подкашиваются, колени бьются о пол. В золотых глазах отражается пламя на экране.***
Площадь Кванхвамун. Центровая площадь Сеула, восхваляющая 600-летнюю историю города. Впереди восседает на троне король Сэджон, который в свое время наладил отношения с Японией и создал корейский алфавит. Позади — величественная статуя адмирала Ли Суншина, который спустя два века разгромил японский флот и создал первые в мире броненосные корабли-черепахи. Если присмотреться, в далеке можно заметить гору Пукхансан, стоявшую здесь еще до появления корейского государства как такового. Хорошее место, чтобы возвысить собственную историю. Отличное место, чтобы эту историю очернить. Юнги разрезает мостовую прогулочным шагом. Руки спрятаны в карманах черной джинсовой куртки, ноги в широких черных штанах делают последний шаг и останавливаются, глаза впиваются в лик короля. Были бы у акциониста глаза на затылке, он бы посмотрел и на адмирала Ли. Все с той же укоризной и неодобрением. Будь они оба живы, Юнги бы спросил: «Вы, ебанаты, понимаете, что происходит? Вы, чью биографию корейские дети учат с малых лет. Вы, чьи памятники рассажены по нашей земле с такой же частотой, что и деревья сакуры. К этому вы стремились? Чтобы людей, несогласных с линией властей, травили как крыс. Чтобы обезумевших ученых, ставивших опыты на стариках и детях, признали невиновными, а ребенка, который физически пострадал от их научных амбиций, обвинили во вранье. Чтобы истинным, двум людям, которых сама природа связала, из-за своей любви пришлось сражаться против судебной власти. Это та страна, которую вы строили, чтобы передать своим потомкам?! Вот ты, Седжон, наш самый великий правитель. Ты же верил, что любой закон должен быть основан на принципах сострадания и морали. В чем мораль? В убийстве и наказании невиновных? А сострадание? Им уже давно на нашей земле даже не пахнет». Юнги саркастично ухмыляется. Верно. На их земле пахнет только порохом. Сегодня он будет гореть как никогда. В полуметре от кончиков ботинок сыпучим порошком выведена надпись — она невидимым клеймом лежит на площади уже полчаса. Полицейские до сих пор не обратили внимания. Так и нужно. Они придут только в тот момент, когда натурщикам это понадобится. Волосы развевает прохладный ночной ветер, нос щекочет запах приближающейся осени. Юнги ненавидит лето, в особенности корейское. Очень приятно хотя бы почувствовать подступающие холода напоследок. Что странно — ему приятно, совсем не страшно. Может быть, дело в том, что он еще в подростковом возрасте решил, какую акцию устроит, если его припрут к стенке. Но, скорее всего, все дело в том, что он проиграл. Проиграл все, что у него было: каждую партию, самого ценного и близкого соратника, самого очаровательного в своей чистоте и красоте человека, который смог его полюбить и которого сам Мин по итогу предал. Он не ожидал, что все закончится так, до последнего верил в свою победу. Видимо, все это время он был конченым оптимистом. Оптимист-суицидник — забавнейшее сочетание. Юнги в последний раз оглядывается по сторонам и мысленно кивает себе — площадь пуста (не считая парочки натурщиков вдалеке), а значит, никто не пострадает. Мужчина достает зажигалку, прокручивает ее меж пальцев на 360 и присаживается около надписи. Первая буква вспыхивает мгновенно. Ребята из Ассоциации запускают онлайн-трансляцию. По лицу бьет жар, жжёный порох оседает на языке. Акционист в немом восхищении следит за тем, как провокационный вопрос буква за буквой разгорается кричащей претензией:NOW DO YOU SEE ME?
Теперь вы видите мою борьбу? Нашу борьбу за собственные права, которой мы посвятили десятки лет своей жизни. Вы, кто убивает нас и прячет по тюрьмам, готовы убрать руку с глаз и узреть тех, кто с вами не согласен? Сегодня мы насильно раскроем вам глаза. Юнги глубоко вздыхает и, крепко зажмурившись, делает шаг вперед — прямиком в горящие буквы. Где-то глубоко мелькает сожаление за этих молодых натурщиков, стоящих за камерой, которые не знали, что на самом деле должно произойти. Им будет сниться увиденная картина до самой смерти. Больше никаких мыслей, огонь стремительно ползет по ногам — остаются лишь ощущения. И теперь ему становится страшно. Он предполагал, что страх накроет из-за боли, но в первую очередь животный ужас приходит из-за звука. Треск огня, вызывающий умиротворенную улыбку, когда ты сидишь у костра с друзьями, заставляет внутренности скручиваться в один панический, потерявший рассудок от ужаса ком, когда дровами становишься ты. Самосожжение — это хруст костей на ухо. И это смертельный жар, плавящий твою кожу. В глотке растет вой. Now do you see me? Красный — это цвет твоих волос. Красный — это единственный цвет, который ты видишь. Мне так жаль, что я не смог разукрасить для тебя этот мир. Но напоследок я способен рассказать тебе о нас правду, разукрасив себя в этот горящий пожирающий меня цвет. Now do you see me? Хосок видит. Хосок кричит.