Здесь умирают коты

На протяжении всей истории искусство служило власти, будь то политической, религиозной или экономической. Мы восстановили своё эстетическое наследие. Настало время власти служить искусству. Prediction of Fire

В зале суда — пекло. Кажется, что воздух можно сжать в руке и слепить из него прозрачный отвратительно липкий шар. Жирные молекулы облепляют кожу, забиваются в глотку, мешая нормально дышать. От духоты у Чонгука темнеет в глазах, хотя от пота веки и так уже давно слиплись — право нормально видеть у подсудимого отобрали еще пять часов назад, когда началось судебное заседание. Чон облизывает сухие губы и поднимает свой сморенный измотанный взгляд на окно в другом конце комнаты. За ним Солнце, ветер, доступный кислород. Наверняка сторона обвинения, сидящая прямо под открытой форточкой, дышит во все легкие и наслаждается прохладным сквозняком. Чего не скажешь о защите в противоположной стороне зала. Ерзают, оттягивают футболки и рубашки, откидывают назад засалившиеся от пота волосы, обмахиваются ладонями и процессуальными бумагами, которые теперь-то уж точно не имеют значения — все словесные доказательства растеклись от взмокших рук. В этом есть некая ирония, своеобразный черный юмор судопроизводства. Обвинять всегда легче, чем защищать. Вот обвинение и сидит с улыбкой и идеальным непоплывшим макияжем, пока защита страдает от вспотевших ляжек. Хотя это все еще не так плохо. Плохо — это натертости от наручников. Максимально хреново — это сидеть в клетке. В чертовой, блять, клетке, как какой-то террорист, животное или психбольной. Чонгук ни первое, ни второе, ни третье. И все же сидит на жесткой скамье за решеткой, будто наказанный ребенок, которого в угол поставили. Это больше унизительно, чем пугающе. Это больше вызывает злость, чем уважение к правосудию. Обвинение кидает на него удовлетворенные взгляды, защита — жалостливые, порой поддерживающие. Последнее Чон чаще всего видит в глазах Тэхена, который сидит от него в нескольких метрах на скамье свидетелей. Ким выглядит сегодня удивительно красивым. Айдол помнит, что на свидании в СИЗО неделю назад у фотографа были отросшие корни, мешки под глазами, мятая, так же как и лицо, одежда. Сегодня он красив и свеж: обновленный цвет волос, идеально сидящий бежевый костюм, хладнокровный вид, уверенно перекинутая нога на ногу. Тэхен держит марку за них двоих. Все в его облике лучше, чем у Чонгука — спасибо потной черной робе, которая даже известному артисту не оставляет шансов на приемлемый внешний вид. Сара наклоняется к фотографу, начиная что-то агрессивно шептать ему на ухо. Тэхен тяжко вздыхает и чуть глаза закатывает, вызывая у подсудимого смешок. Его менеджер сегодня как с цепи сорвалась. Сара адекватно вела себя только первые минут 10 за прошедшие несколько часов: когда с высоко поднятым подбородком заходила в зал суда и садилась на свое место. После как бес попутал. Скалила зубы в сторону представителей NSA, брызжа слюной, рассказывала обо всех гнусных схемах и манипуляциях компании своими артистами, чем неизменно провоцировала судью на упреки — «говорите по делу». Сара пренебрежительно на это фыркала, что, по скромному мнению Чонгука, тоже было «по делу». Стильно уложенные каштановые кудри растрепались, свой белый пиджак Сара давно сняла. С высоко закатанными рукавами черной рубашки, широко расставленными ногами и горящим взглядом женщина будто занимает собой всю площадь зала. Ее властной подавляющей ауре все диктаторы мира бы позавидовали, от Сталина до Пол Пота. Даже Чонгук завидует, хоть совсем не тиран. Да и Намджун, который устало трет лицо ладонью, — наверняка тоже. На своего адвоката Чон в принципе без боли смотреть не может. Он с немым восхищением слушал его на протяжении всего заседания, а как прения сторон закончились и суд присяжных удалился для принятия решения, Ким завалился на стул, наконец, позволяя просочиться на своем лице утомлению и слабости. Он справился прекрасно, так, как никто бы не смог в его ситуации. Сражался за Чонгука как за собственную мать. Но он все еще человек, который, как и все, боится ошибок и тем более проигрыша. Поражение в их случае затребует слишком большой цены. Кто по-настоящему спокоен и даже равнодушен, так это эксперты. Женщина-лингвист, проводившая экспертизу каждого публичного высказывания Чонгука за последние месяцы, печатает что-то на телефоне, абсолютно безразличная к происходящему. Лицо у нее неприятное, похожее на рептилье. Возможно, Чону так кажется, потому что после ее выступления он на дух эту дамочку не переносит. С такой отвратительной въедливостью она обсасывала каждое произносимое им слово, что фанбазы и любители конспирологии в к-попе разрыдались бы от зависти. Больше всего она придиралась к репликам с недавней пресс-конференции. «Это не только моя история. Это история всех нас». «Обвинение меня в дискредитации государства — это предупреждение для всех, кто когда-либо плохо отзывался о вакцине, которую создали на человеческих жертвах и которая может привести к генетической деградации населения Кореи». «Зная о предстоящей общенациональной вакцинации, которая затронет вас в том числе, вы чувствуете свою безопасность?» Вот и нахуя, Чон Чонгук, нужно было столько пафоса? Почувствовал себя героем, главным персонажем драматичного сюжета. По итогу допизделся до тюрячки. Молодец. За годы в шоу-бизнесе так и не научился фильтровать свою речь. Надежда лишь на то, что второй эксперт произвел на присяжных больше впечатления, чем змееподобная лингвистка. Клаус Келер, главный научный сотрудник Центра исследования маскуна и истинности. Именно немецкий институт год назад объединил ключевые научные центры мира для проведения общемирового исследования о связи генетики с явлением соулмейтов. Келер, статный седовласый мужчина лет 50, четко разъяснил, ссылаясь на результаты исследования, что связь двух соулов, которые действительно полюбили друг друга, сравнима со связью матери и ее новорожденного ребенка. «Это не магия, это влияние гормонов и химических процессов, происходящих в организме истинных. В подобной ситуации пара пойдет на все риски, лишь бы защитить друг друга и остаться вместе. Напомню, что в некоторых странах до сих пор существуют законы, которые приравнивают защиту своего истинного к самообороне». В конце выступления Клаус даже пришпорил предыдущего эксперта. «Касательно фразы мистера Чон Чонгука о том, что вакцина может привести к генетической деградации населения Кореи. Госпожа Пак посчитала ее порочащей, даже очерняющей государственную разработку. Но, как мы можем теперь видеть, мистер Чон говорил абсолютную правду. Победа над маскуном действительно может привести к росту количества наследственных заболеваний. Так что если кого и судить, то это ученых, а не обычных граждан, которые говорят научные факты». Судья не приняла последний аргумент и сказала, что не будет его учитывать при принятии решения, так как эксперты из разных отраслей не должны лезть в работу друг друга. Тем не менее суд присяжных все, что нужно, услышал и, как рассчитывает защита, выводы сделал. Чонгук поднимается, чтобы попросить у своего охранника воды, как дверь совещательной комнаты открывается. С нечитаемым лицом из нее выходят судья и все 12 присяжных. У Чона мигом пересыхает горло. Надо было попросить воды раньше, сейчас во рту даже слюны от страха нет, чтобы хоть немного погасить жажду. Пожилая низкая женщина в судейской мантии проходит за трибуну, присяжные — к своим местам. Ноги подкашиваются, по спине холодный пот бежит. Чонгук еле дожидается разрешения сесть. Паника и животный ужас накатывают штормяще резко и сильно, из тела все силы высасывают, оставляя одну тревожную оболочку. Чон чувствует на себе взгляд Тэхена, тот явно пытается подбодрить, поддержать, но парень физически не может отвести взгляд от пола. Ему и слух не подчиняется. В ушах белый шум стоит, лишь где-то в отдалении слышится бормотание как из толщи воды. Нужно сконцентрироваться. Ему же приговор читают. Все дерьмо ты прошел как раз ради этого момента. Чтобы понять: рыдать или смеяться. Так сконцентрируйся. Сосредоточься! Возьми себя в руки, блять! — … по уголовному делу №01-0403/2022 в обвинении Чон Чонгука по статье 280 Уголовного кодекса Республики Корея суд присяжных вынес единогласные решения по следующим вопросам, — мерно зачитывает судья. — Вопрос первый. Доказано ли, что дискредитация подсудимым Чон Чонгуком антимаскунной вакцины за счет публичного разглашения информации и многочисленных публичных высказываний, имела место? Ответ: да. В груди беззвучный смех растет. Чонгук прячет голову в коленях, пытаясь не сорваться и не прервать судью своим истеричным хохотом. На что он, в общем-то, рассчитывал? На хеппи-энд? Он слишком долго хорошо жил. Пора расплачиваться. — Вопрос второй, — продолжает холодный женский голос. — Доказано ли, что подсудимый Чон Чонгук осознавал последствия своих действий и публичных высказываний, в том числе нарушения им договора о неразглашении информации, подписанном его компанией, NSA? Ответ: нет. Глаза, все еще упертые в пол, неверяще распахиваются. Зрение совсем не функционирует, слух становится главным и единственным органом чувств. — Вопрос третий. Доказано ли, что подсудимый Чон Чонгук умышленно разгласил засекреченную информацию в попытках подорвать доверие общества к антимаскунной вакцине? Ответ: нет. Чонгук поднимает голову, за секунду находя блестящие от эмоций глаза Тэхена. У них сейчас одни чувства на двоих. Общий страх и общая зарождающаяся надежда. — Вопрос четвертый. Виновен ли подсудимый Чон Чонгук в дискредитации корейского государства и атимаскунной вакцины? Ответ: нет. Общие слезы, которые брызжут из двух пар глаз, и общая улыбка, до треска растягивающая губы. Прерывисто дыша, Чонгук решается повернуть голову в сторону судьи. Ему теперь почти не страшно. Самое главное уже сказали, осталось дождаться лишь подтверждения. — … Городским сеульским судом решено признать Чон Чонгука невиновным. Тэхен, Намджун и Сара одновременно издают громкий победоносный клич, наплевав на правила поведения в суде. Чонгук бы тоже завопил, а лучше спел, но от счастья онемело горло.

***

«Это не конец», сказал Намджун на выходе из зала суда. Уже переодетый в привычные джинсы и футболку, направляющийся к выходу из здания суда Чонгук прекрасно понимает, что не конец. Далеко не. Победа в первой инстанции — всего лишь начало. Дальше апелляция, кассация, Верховный Суд, если понадобится. Столько уровней, будто он в компьютерной игре-аркаде. И да, конечно, не стоит забывать о персональном иске NSA к своему бывшему артисту о выплате неустойки. Сумма соразмерна ВВП небольшой африканской страны. Этот суд тоже все еще впереди. Что думает Чонгук? Ему плевать. Беспробудно, непробиваемо, кристально похуй. Сегодня он обожрется самой вредной едой, поспит на чистых простынях и мягком матрасе, посмотрит фильм на большом экране, возьмет в руки свой телефон. Сегодня он выйдет на улицу и будет волен идти в любом направлении, которое только захочет. Вообще не важно, чем он займется. Главное, что он будет это делать без смешков и липких прикосновений к своему телу в общей душевой, без конвоиров и, самое важное, без нависающего тюремного срока. Чон ощущает себя самым всесильным человеком на земле. Вместе со всей командой защиты они практически Мстители. Так он чувствует. Это чувство заставляет его парить над судебным паркетом. Тэхен, идущий справа, с самым довольным видом закидывает ему руку на плечо. Чонгук приобнимает парня за талию, отвечая улыбкой. Позади следуют Намджун с Сарой, такие же спаянные и счастливые. Кажется, что все слишком хорошо. После всего произошедшего не может же быть так? Неосознанно Чон вспоминает все свои недавние вопросы, больше из вежливости, но все же искренние: «как там Юнги?», «что с Чимином?», «как дела у Хосока?». Тэхен отвечал странной многозначительно-печальной улыбкой. Чонгук ведь тоже не дурак, начинал выпытывать, в чем дело, на что фотограф ему говорил: «думай пока о себе, не забивай голову лишним». Чон, к своему стыду, подчинялся, и правда не время думать о других. Он хочет насладиться собой и своей победой хотя бы сегодня. Хотя бы сейчас, когда дверь выхода так близко. Ким хватается за ручку, тянет на себя — Солнце. Ослепляющие лучи, которые практически не увидишь в обсидиановом Сеуле, удивительно приятно режут глаза. Вместе с ярчайшим светом артиста и его команду накрывает бесноватый шум десяток журналистов и фанатов, столпившихся около входа в здание суда. Щелчки затворов камер, крики, вопросы, мольбы, всхлипы. Чонгук скучал. Ему впервые за последние полгода не стыдно поднять лицо на публику. Он больше не врет. Он на стороне тех, в кого верит. Он с гордостью держится за того, в ком уверен даже больше, чем в себе. «Чонгук-щи, как вы прокомментируете свою победу?» «Чонгук-щи, что вы планируете делать дальше?» «Вы собираетесь перейти в другую компанию?» «Что вы думаете о последней акции Мин Юнги?» «Стоит ли ждать ваше совместное интервью с Ким Тэхеном?» «Чонгук-щи, что вы чувствуете относительно того, что многие артисты, следуя вашему примеру, раскрывают публике своих истинных?» Чонгуку-щи нечего сказать. Он хочет поспать, полежать, отдохнуть. Очень простые человеческие желания. Хотя некоторые вопросы, кричащие артисту в лицо, вызывают у него тысячи вопросов в ответ. Все еще идя в сторону машины, Чон непонимающе поворачивается на Тэхена. Какая акция, какие каминг-ауты, что вообще происходит — бьется в глазах. Ким не успевает ответить. Мимо что-то проносится, какая-то вспышка, Чонгук напуганно прячет лицо в чужое плечо. По ушам бьет радостный крик толпы. Ему страшно. Боже, почему этот беспросветный ужас не заканчивается? Ноги судорогой сводит в желании рвануть с места и сбежать от всех этих людей и их ненависти. Держит лишь то, что Тэхен продолжает стоять на месте. Чонгук чувствует, как его бережно разворачивают, что-то успокаивающе нашептывают, просят быть смелее и не прятаться. Он ведь доверяет этому человеку даже больше, чем себе. Значит, остается лишь довериться и в этот раз. Младший боязливо поднимает голову, открывает глаза, которые до странного тяжело открыть из-за подозрительной субстанции, осевшей на веках. Лицо Тэхена — сплошная ярчайшая улыбка. Лицо Тэхена — палитра, на которой размешали пурпурные и синие краски. Разноцветная пыль осела на ресницах, волосах и бровях, левая щека покрылась розовым, правая — глубоко-небесным. Чонгук растерянно тянет пальцы к своему лицу, собирает странную смесь, отводит и видит, как подушечки от смешения цветов окрасились в лиловый. — Добро пожаловать в новую страну, Чонгук-и, — с голубой пудрой на зубах ярчайше улыбается Ким. Его фразу громким скандированием подхватывает толпа. Чон ошеломленно оглядывается. Почему так светло? На многих домах по всей окрестности убраны козырьки, и теперь здания без лишних препятствий пропускают Солнце. Почему так ярко? Какие-то фанаты кинули в них краски Холи, окрашивая пару и воздух вокруг них розовым и синим. Почему все так? Он не может понять. Под возбужденный гул Чонгука тянут к машине. Его поздравляют с победой, кидают в спину яркие краски, Тэхен продолжает улыбаться. Прежде, чем сесть в автомобиль, Чон ступает на главную трассу, кроссовок чавкающе погружается в липкую смесь. Красный. Асфальт красный.

***

В алтарнике плотной завесой стоит дым. Вечерние солнечные лучи, преломляющиеся через великанские витражи, окрашивают его в радужные цвета и подсвечивают чудаковатые завитки. Было бы красиво, если бы так не воняло. Хосок еще со времен приюта привык к сигаретному запаху и все равно сейчас непроизвольно морщится — ему будто под самый нос бычок пихнули. Еще и глаза от въедливого дыма слезятся, хотя, казалось, все слезы он уже давно выплакал. В цветной смрадящей дымке прячется человеческая фигура. Бездвижно лежа на жесткой скамье, она продолжает невозмутимо курить, наплевав, что превратила самое чарующее место на элеваторе в дымовую камеру. Хосок хмурится, разрываясь от недовольства и беспокойства. Курящий сонсенним — признак царящего Армагеддона, внутреннего или внешнего. В их ситуации оба варианта. Чон решительно подходит к скамье, замирая около спущенной на пол ноги. Вторая, согнутая в колене, опирается пяткой в деревянную поверхность. Чимин снова покрасился, на этот раз в черный. Сложно сказать, идет ли ему этот цвет. Он определенно делает его старше, подчеркивая обострившиеся от продолжительного стресса черты лица. У Хосока болезненно сжимается сердце — Пак успел стать для него довольно близким человеком. Особенно после суток, совместно проведенных в беспробудном пьянстве из-за акции Юнги. Чимин остался для своего ученика очень сложным человеком, которого невозможно до конца разгадать. Но одну дилемму, покрывающую всю личность режиссера, Хосок уяснил четко: стремясь к контролю, самодостаточности и цельности, которая замыкала бы его в самом себе, он сам же потом страдает из-за пронизывающего одиночества, созданного собственными руками. Чимин и сейчас выглядит одиноким, но больше жалким. В старых уродливых трико, безразмерной серой футболке Пак кажется слабым, неприятно беспомощным. Хосока злит это: такой человек, как Пак Чимин, должен вызывать восхищение, страх, благоговение. Он должен побуждать своей внутренней силой следовать за ним. Он создан для уважения, а не для жалости. — Вы же бросили, сонсенним. Чимин отводит сигарету от губ, кидая насмешливый взгляд снизу вверх. — Почему на «вы»? Мы же здесь одни, — бессовестно уходит от вопроса. — Потому что если я буду сейчас разговаривать с вами на «ты», то мои упреки будут звучать слишком грубо. Старший коротко смеется и снова присасывается к фильтру, не разрывая взгляда. — Я никогда не видел тебя по-настоящему грубым, — выдыхая дым. — Давай, Хосок-и, покажи мне, каким решительным опасным мальчиком ты можешь быть. Пак не настроен воспринимать его всерьез, не верит, что ему могут что-то сделать. Крайне опрометчиво. Чувство такта из Чона вышло с последними пролитыми слезами. Резко сев на скамью в чужих ногах, танцор грубо выхватывает сигарету из пальцев и, бросив ее как есть на кафельный пол, за грудки притягивает к себе режиссера. — Хватит! — цедит в расслабленное лицо сквозь зубы. — Что? — правая бровь еле заметно дергается. — Хватит убиваться, — приказы переходят в просьбу. — Четыре дня уже прошло, хен. Думаешь, его бы устроила твоя депрессия, если бы он увидел? Чимин реагирует буквально никак, все та же равнодушная маска, но уже через несколько секунд золотые глаза уж слишком показательно закатываются. — Именно поэтому ты так быстро оправился? Потому что его бы это не устроило? — давит прицельно. — Глупо быть сильным ради человека, который сам из собственного бессилия поджег себя. Мальчишеские брови уязвленно изгибаются. Острые крылья носа раздуваются эмоционально, пока грудь быстро-быстро поднимается от участившего дыхания. Жестоко было поднимать эту тему так прямо. Пак удовлетворенно хмыкает и скидывает с себя чужие руки, разворачиваясь в сторону. — Не только ради него, — взяв себя в руки, твердо произносит Чон. — В страданиях просто нет смысла. Чимин понимающе усмехается и тянется носком старых кед к тлеющей сигарете, втаптывая ее в пол. — Верно, — полной грудью вздохнув, он расслабленно опрокидывается на выставленные назад ладони. — В страданиях нет смысла. Именно поэтому я и не убиваюсь, рыжик. Я думаю. — О чем? С минуту Пак задумчиво обводит цветастый дым вокруг, пытаясь подобрать нужные слова. — О том, как закончить чужую работу. Хосоку кажется, что он в параллельной вселенной оказался. В той, где он способен с первого раза понять своего сонсеннима. В той, где Пак Чимин, ненавидящий акционизм и признающий лишь декоративное искусство, кажется, готов вступить в политическую игру. — Хен, я же правильно понял, что… — Ты правильно понял, — раздраженно перебивает. Ему все еще тяжело смириться с тем, во что он вписался. — Не спрашивай, почему. Я просто должен это сделать. У Чона против воли лезет возбужденная улыбка. Глаза сияют в предвкушении того, что режиссер собирается устроить. — Нельзя терять время, — взволнованно подползает ближе к старшему. — В смысле? — заинтересованно поворачивает голову к ученику Чимин. — Ты же видел новости, хен. По всей стране проходят митинги и бойкоты. Исследование, в котором нуна приняла участие, все по своим местам расставило. Люди злятся. Они в бешенстве из-за того, к какому будущему их насильно пытались привести. Еще и суд над Чон Чонгуком, который по факту просто рассказал правду. Еще и… его акция. Эта злость, которая заставляет людей выходить на улицы — разве мы не должны ей воспользоваться? Чимин подозрительно прищуривается, впиваясь в раскрасневшееся лицо мальчишки. Не предлагает же он жечь машины депутатов и бить витрины, как сейчас делают некоторые митингующие? Такая жестокость не в характере Хосока. И уж тем более такая тупость не в характере самого Пака. Он всегда скептично относился к уличным протестам, в которых ни оригинальности, ни конкретной цели нет — только животная агрессия и желание разрушать. Если и протестовать, то планомерно, с чувством и заранее определенным замыслом, который был бы понятен каждому, в том числе врагу. — Ты же не предлагаешь мне со знаменем и коктейлем Молотова в руке повести за собой митингующих на Голубой дом? Бусинки тихо, но звонко застучали, так сильно Хосок протестующе замахал своей красноволосой головой. — Я только предлагаю действовать не в одиночку, как ты привык, хен. — Разъяренная толпа — это все еще разъяренная толпа, рыжик, — скептично скривил лицо Чимин. — Или все-таки публика, — с мягкой улыбкой не соглашается Чон. — Активная живая публика, которая готова действовать и создавать. Это же как в моем «Драконе», когда зрителю позволяется не только смотреть, но и самому влиять на развитие сюжета. Ты одобрил мою идею, хен. Вместе со мной поверил в ее силу и работоспособность. Мы решили отложить постановку на элеваторе, но тогда почему бы нам не поставить «Дракона» на территории всего города? Это лучшая публика, чем у нас могла бы быть. Это люди, готовые создавать и стать художником. Сверххудожником, хен. Сердце один неровный стук пропускает. Осознание — четкое, неудержимое, немного пугающее. «Государство — это всего лишь гигантский интерактивный арт-объект. Каждый человек в нем художник, просто далеко не все понимают это, от чего на всю жизнь остаются простыми зрителями». Чимин не хочет верить. Чимин хочет продолжать не понимать. Всеми силами гонит от себя мысль, которую ему внушали еще восемь лет назад и которую по какому-то невероятному стечению обстоятельств пытаются навязать сейчас. Толпа — это толпа. Толпа — это неконтролируемая волна человеческих тел, которая потеряла разум. А еще толпа — это люди, которые уже вдохновлены и готовы ради общей идеи подвинуть в сторону всю свою жизнь. Что мешает Чимину заразить их своей идеей? Подарить конкретную цель и научить достигать ее методами, выходящими за грань бытовой рациональности и привычной повседневности? Упрямство, высокомерие, самолюбие, не позволяющее признать, что Überartist — это не человек. Это тысячи людей, превратившихся в единый организм, который мыслит одной конкретной целью и живет одной объединяющей борьбой. Упрямство уступает возбуждению. Практически физическому, когда экстаз судорогой пробивает все тело. Чимин всегда мыслил широко: если арт-пространство, то не в скромном здании, а в бетонном великанском зернохранилище. Если протест, то не одиночный, а растирающийся на всю страну. Это красиво, буквально до мурашек. От силы этой истинной красоты у Чимина дыхание перехватывает, а голова поверженно перед ней склоняется. — Я хотел, чтобы ты начал мыслить, как я, — горько хмыкает, уводя расфокусированный взгляд на витражи. — Но?.. — Но ты начал мыслить, как он.

***

Над потолком расцветает Солнце. Его желтый тусклый свет не слепит — пожираемый бетонными стенами и колоннами первого элеваторного этажа-силоса он умиротворяет. Искусственное Солнце, сделанное из зеркал и громоздких ламп, будто в само себя светит: воздух остается мрачным, приглушенным, а бетонные границы вокруг — абсолютно невидимыми. Стены черны, они не считываются глазом, потому что зачем вообще видеть границы? Люди пугливо ступают на этаж. Гигантская светящаяся сфера, подвешенная под многометровым потолком, мигом захватывает их внимание. Сотни голов вскидываются, в сотнях пар глаз отражается чарующее желтое светило — как же давно жители Сеула не видели Солнца. Ноги ступают сами собой, все ближе к искусственной Звезде, которая велика и величественна, но даже не думает жечь глаза. Она позволяет на себя смотреть. Она хочет, что бы на нее смотрели. Люди проходят все дальше, в середину зала, счастливо оглядываются друг на друга, желая поделиться впечатлениями. Но… они пугаются. Люди посерели. Волосы, глаза, кожа, зубы — все одинаково темно-серое. Паника волной охватывает: почему я не вижу, куда делись краски, как меня посмели обесцветить?! И лишь искусственное Солнце продолжает светить. Светить своим желтым монохроматическим светом, который сжирает все цвета вокруг. Человеческий глаз очень легко обмануть. Нужный угол зрения, верно подобранное электромагнитное излучение определенной частоты — и человеческий глаз сдается под силой физики. Позади разносится гулкий скрежет, головы оборачиваются в растущем страхе. На голой бетонной стене сверху выбрасываются слова:

WHAT’S THE DIFFERENCE?

А в чем разница? Люди растерянно оглядываются, осматриваются, практически принюхиваются к изменениям. Обманутые глаза цепко хватаются за каждую серую черточку на чужих лицах. Мужья присматриваются к женам, жены присматриваются к своим детям. Пара девушек касаются щек друг друга: с удивлением обнаруживают родинки, которые до этого не замечали; подмечают длину ресниц, остроту скул, ширину лба. В чем разница? Все еще нет цвета, но без него, как оказалось, видишь гораздо больше. Две трети людей начинают улыбаться. Им спокойно, монохроматический желтый цвет совершенно не согревает, и тем не менее он побуждает под него лечь. Кто-то садится прямо на пол, пускаясь в длительные разговоры с другом или возлюбленным, кто-то начинает заниматься йогой, кто-то ложится в позу звездочки, с прищуром разглядывая чудаковатую атмосферу, где ты серый, а вокруг по воздуху разливается тусклое теплое золото. Одна треть сбегает, не все люди способны смириться с собственной бесцветностью. Они проскальзывают через выход, с облегченным выдохом оказываются на улице. Однако облегчение спадает так же быстро, как десятки минут назад наступил страх — трава внезапно становится синей, дневное небо под дулами прожекторов окрашивается в пурпурный. Люди побегут все сильнее, в ужасе от этого алогичного неразумного нового мира, пока в спину им будет смотреть гигантский растянутый на всю ширину зернохранилища транспарант, кричащий слова:

COLOUR IS YOU

***

«Американский президент официально расторг предварительное соглашение с правительством Кореи о масштабной поставке антимаскунной вакцины в Соединенные Штаты. «Это решение было принято еще неделю назад, когда появились слухи о человеческих жертвах, за счет которых вакцина была создана. Теперь у нас есть научные доказательства того, что полномасштабное избавление от маскуна приведет лишь к деградации генетического кода населения планеты. Последние десятки лет все развитые страны стремились к дельта-эпохе, в которой люди смогут полноцветно видеть за счет искусственного вмешательства. Сегодня я призываю каждое государство задуматься и объективно оценить все риски. Стоит ли нам в принципе считать недугом то, с чем рождается каждый человек на Земле? Стоит ли нам бороться с природой, которая, как оказалось, лишь продлевала и улучшала нашу жизнь? У нас впереди определенно множество разговоров и дискуссий относительно того, как облегчить жизнь каждого человека и при этом не навредить хрупкому природному балансу. Пока же мы отказываемся от того, что рушит как первое, так и второе», — прокомментировал глава государства. Напомним, что на данный момент от поставки корейской антимаскунной вакцины отказались уже более 15 стран. В их числе Китай, Индия, Япония, Сингапур, Россия, Германия, Великобритания и Франция». Тэхен давно не смотрит телевизор, но при этом он уже давно не позволяет себе игнорировать новости государственных каналов. Это беспроигрышный способ узнать настроение и мысли врага, почувствовать их страх и панику. Поэтому он следит за эфирами официальных новостных каналов даже в метро, всего лишь через экран своего телефона. Новости радуют. Всего за неделю страна, горящая в огне протестов, вандализма, битье витрин и стекол машин, сгруппировалась, объединилась, найдя единую линию сильнейшего осознанного протеста. Молодая девушка напротив тоже заинтересована лишь своим телефоном, Тэхен же, отсмотрев выпуск новостей, заинтересован ей. Приподнявшись, Ким несколько секунд тратит на то, чтобы словить равновесие от качки вагона, и на карачках добирается до незнакомки, спрашивает разрешения ее сфотографировать. Она смущена, она узнает его (как его теперь не узнать), но вида не подает, лишь кивает, соглашаясь. Тэхен возвращается на свое место, жестами подсказывает девушке не обращать на него внимания, в то же время подносит глазок камеры к правому глазу, фокусируясь на льняном светло-сером шоппере на ее коленях. На нем нитками вышита простая фраза: «У меня красный — это желтый, розовый — это синий. Мне нравится». Ким большим пальцем вверх сигнализирует, что снимок получился отличным. Внутри же он с доброй усмешкой подмечает, что, видимо, у девушки тот же вижен, что и у Чимина, П-1, протанопия, невосприимчивость к красному. Пассажирка задорно вскидывает голову, крепче прижимает к себе шоппер — очевидно, что ее все устраивает. Самый главный показатель даже не улыбка и кричащая надпись на сумке, а черная полоса краски поверх ее глаз. Это тоже придумал Чимин: марку единства, сообщничества, которая бы быстро отличала своих от чужих. Он просто вышел неделю назад на работу с широким разводом черной краски поверх век и бровей, будто в шпионской хендмейд-маске. Знак очень простой, даже примитивный, потому-то за него так быстро все зацепились и сделали трендом. Черный видят все, вне зависимости от вижена. Черный — объединяющий цвет всех людей, которые решились видеть по-своему. Поверх глаз Тэхена тоже эта марка. Он теперь не выходит из дома, пока не проведет от виска к виску черную жирную линию краски. Фотограф осматривается — из 20 людей в вагоне маской отмечены чуть больше десяти. Это хорошо. Значит, больше половины пассажиров прекрасно поймут акцию, которая состоится уже через несколько секунд. Поезд набирает скорость, несколько ощутимых покачиваний, слух пробивает мерный стук рельс. Эпилептическое мигание огней подземки — и темнота. Вагон спустился в самую глубокую точку тоннеля. У них есть всего семь секунд на подготовку. Один. Стук справа. Два. Щелчок слева. Три. Четыре. Пять. Шум от топота ног по всему вагону. Люди пугливо скукоживаются на сиденьях, чувствуя движение рядом с собой и странный хлопающий звук позади. Шесть. Последний рывок, чтобы занять места. Семь. Тусклый свет подземки освещает искаженное пространство, в котором 20 людей стали внезапно тысячью. Зеркала, покрывшие все окна, удлиняют и расширяют вагон, вместе с тем замыкая его в самом себе. Это страшно, смотреть на сотни копий себя, которые тебя окружают. Страшно видеть сотни перепуганных, таких же, как и у тебя, лиц, которые в разные стороны оглядываются, пытаясь поймать собственный размноженный взгляд. Зеркала — насмешники. Любители злых розыгрышей, все мы это знаем с самого детства, когда в парке аттракционов корчили рожи в зеркальных комнатах и смеялись со своего карикатурного отражения. Смеемся, если стекло чудит, злимся — если оно полнит. Забавно, потому что винить-то стоит совсем не зеркало, а свои собственные глаза, которые так легко обмануть. Человеческое зрение, чуть лучше, чем у собаки, гораздо хуже, чем у птиц и даже насекомых. Для него что пространство, что свет — всего лишь фикция, податливая глина, способная принять любую форму в нужных руках. Вот вагон метро превращается в стеклянный коридор, в котором ни начала, ни конца нет. Вот красный, который у кого-то будет желтым, а у кого-то мрачно-серым. Все это обман света и скудного электромагнитного излучения, единственного из многих, который примитивный человеческий хрусталик способен считать. А люди надрывают глотки, споря, кто видит правильнее и лучше, хотя на деле правильнее и лучше видит кто угодно, но только не человек. Так если всех обманули и всех обделили, не легче ли признать, что все по-своему правы? У Тэхена не было проблем смотреть на мир в черно-белом цвете, это была его собственная уникальная реальность, которой он гордился и без стыда делился. Девушка напротив точно не чувствует себя ущемленной, видя все в желто-синем. Море в ее вижене наверняка выглядит бесподобно. И все это приводит к абсолютно простой мысли: чтобы ужиться в одном пространстве, не обязательно быть одинаковыми. Через глазок камеры Тэхен схватывает все изменения в лицах. Как страх сменяется подозрением, а подозрение — омерзением. Неприятно, да, смотреть на размноженного одинакового себя? Всегда хочется быть единственным, ни к кому не приравненным. Пассажиры-постарше прячут глаза в коленях, губы поджимают, отсчитывая секунды до следующей станции. Только дети заинтересованно машут головами, вскакивают с кресел, играются с отражениями. Для них в исказившемся пространстве нет никаких потаенных смыслов — просто очередная площадка для забав. Ким ухватывает объективом каждую реакцию: от восторга до испуга. Картина вырисовывается превосходной. Несколько секунд до приезда. Зеркальные шторы собираются даже быстрее, чем их раскрывали. Тэхен поднимается, перекидывая через плечо камеру, напоследок смотрит в глаза своей недавней модели. Девушка улыбается понимающе, в некотором смысле даже благодарно. Ким тянет губы в ответ. Дверцы вагона зашипели, приглашая к выходу.

***

Ночь темна. Это ее естественное состояние. Человек противится всему естественному, потому затушил Солнце днем, а ночь осветил своим, искусственно созданным, которое ядовитым светом затапливает улицы и затмевает звезды. Неон стал одной из первых жертв протестующих. Районы Сеула один за другим отключают неолайны, порой разбивают их, чтобы однозначно без возврата, и погружают город во мрак, наплевав на нормы и штрафы за их нарушение. Должно быть страшно, но стало спокойнее. Теперь на небе видны звезды, теперь неважно, как много цветов ты различаешь, потому что в темноте все кошки черные, так же, как и ты. Ночь всех уравнивает. Это ее естественное состояние. Хосок накидывает на голову капюшон черной толстовки. Позади в несколько колонн выстроились десятки людей, они тоже в черном, тоже молчаливы, ждут команды, чтобы сделать первый шаг. Чон всегда был предельно стеснителен и пуглив, даже слово боялся в незнакомой компании сказать, глаза прятал, предпочитал стоять в углу, а не в центре. Сейчас он стал центром, главной точкой, почти полководцем, который за своей спиной собрал целую толпу. Из этой полусотни митингующих он знает всего нескольких людей, но каждый из собравшихся доверился ему, как родному брату. Странное чувство — волнующее. Удивительно, но он совсем не чувствует стеснения, тем более страха. Хотя вдалеке на другой стороне улицы притаились две полицейские машины. Ждут любой оплошности, которая могла бы сойти за нарушение закона, даже если она таковой не является. Хосоку все еще не страшно, можно даже сказать, что ему абсолютно все равно. Заберут — хорошо, не станут лезть — они продолжат идти. Чон, наконец, понял, что имел в виду Юнги, когда говорил, что задача акционизма как политического искусства не говорить о политике, а вторгаться в эту систему. Акции не заканчиваются в тот момент, когда тебя забрали в участок. В этот момент они обретают полную силу. Реакция — это полноценная часть спектакля, потому что политическое искусство создается руками власти. Хосок проверяет на телефоне время — 23:01. Пора начинать. Парень достает портативный фонарик, который все это время, подвешенный на шее, был спрятан под толстовкой. Его примеру следуют все собравшиеся. Фонарик сделан в виде маленького Солнца и заряжается за счет солнечной батареи на внутренней стороне. Чон лишь поделился своей идеей с сонсеннимом, «как было бы здорово, если бы у граждан были свои собственные автономные солнышки, чтобы им не было так страшно гулять по темному городу». Ни слова не сказав, только кивнув, Чимин ушел, а уже через пару дней принес первый образец, добровольно сделанный группой инженеров-фрилансеров. Еще через пару дней портативные Солнца стали продавать на сайте «Театра 4:33» по самой минимальной цене. Хосок нажимает на кнопку, фонарик освещает асфальт на полтора метра впереди. Свет теплый, не режущий, довольно слабый. Но только до того момента, пока источник света один. Позади протестующие по примеру своего предводителя включают собственные фонарики — фасады подсветились, небо перестало быть таким черным, улица виднеется на десятки метров вперед. Чон делает первый шаг, планируя ближайшие несколько часов не останавливаться. Толпа следует за ним. Марш слепых. Они ничего не скандируют, ничего не бьют и не разрушают. Просто идут. Со стороны это выглядит одинаково будоражаще и пугающе: десятки черных молчаливых людей, на груди которых горит крошечный фонарик в виде Солнца, шагают по проспектам, переходят улицы, гуляют вдоль дорожных трасс. С каждой минутой их становится все больше: люди, увидев в новостях или через окно немо-слепой марш, выходят из домов и присоединяются к протестантам. Сила. Хосок чувствует ее — внутри и вокруг себя. Он ощущал себя слабым всю свою жизнь, твердо верил в собственную незначительность и ничтожность. Сейчас у него глаза горят, а сердцу тесно в грудной клетке от того всесилия, которое наполняет каждую клеточку тела. Кажется, что они могут захватить весь город, страну, мир. Всю планету своим маршем пересечь, от Токио до Гвадалахары, посмотреть в глаза каждого встречного и самим присутствием убеждать в своей правде. Десятки людей превращаются в сотни. Вокруг собирается все больше журналистов. Кажется, Чон разглядывает среди них Тэхена, но он быстро об этом забывает — до места прибытия остается пять минут. Хосок тянется к карману и достает продолговатый предмет. Вытянув его над головой, парень с силой дергает нить — хлопок, сотни чередующихся хлопков за спиной, к концу сливающихся практически во взрыв. Толпа освещается как никогда. Над головой каждого протестанта возведен пиротехнический факел, плюющий в небо разноцветным огнем. Теперь они больше пугают, но страх этот благоговейный. Никто не может отвести очарованного взгляда от молчаливой единой массы людей, над которыми плещется пожар, переливающийся всеми цветами радуги. Из-за угла показывается монументальное здание Министерства здравоохранения. Журналисты, как маленькие паучки, под ногами ползают, пытаясь ухватить лучший кадр. Они даже моргают через раз, боясь пропустить кульминацию. Сотни протестующих собираются у площади около Министерства. Большинство не влезает, поэтому они занимают собой всю дорожную трассу, но сейчас это мало кого волнует. Хосок не чувствует усталости в руке, которую держал над головой столько времени. Он смотрит на величественное здание перед собой и вспоминает, что когда-то здесь уже протестовал Юнги. Он помнит его татуировку на ребрах, от которой сейчас наверняка уже не осталось ничего, кроме расплавившейся кожи. «Продолжайте нас не замечать», предъявил Мин этим стенам. И его продолжали не замечать, пока он публично не предал себя огню. Сейчас вы видите? Сотню людей, стоящих с пылающими факелами в руках и с осуждением смотрящих в ваши окна. Now do you see me? Хосок видел, Хосок видит сейчас. В тот момент он разом понял все, что хотел сказать ему акционист. Было нестерпимо больно, внутренности жгло от осознания, что уже ничего не изменить. Будучи его истинным, он не смог ему помочь и вовремя его понять. Все, на что способен Чон сейчас, это продолжить его дело. Не только ради Юнги или ради себя, но ради всех людей, которые столпились позади, и тех, кто просто живет в этой стране. Хосок смаргивает слезы, вспоминает всю чужую боль, не только свою: как родители говорили «слепота — это их выбор», объясняя свои опыты на людях; как ему и всем гражданам с пеленок вливали пропаганду о том, что маскун — это чума, поразившая все население Земли. Вот он стоит, пострадавший от опытов, чужих амбиций, самой жизни, которая с рождения кинула в ад — пострадавший от всего, кроме своего вижена, который был единственным, что хоть немного скрашивало мир вокруг. Возникает вопрос: если каждый первый рождается с недугом, можно ли в принципе считать это болезнью? Или все же стоит признать это нормой? Толпа с факелами уже определилась с ответом. Хосок вместе с десятком людей проходят ближе к площади и в заранее определенном порядке выкладывают на мостовую пышущую огнем пиротехнику. В воздух со свистом взлетает дрон — лишь с воздуха можно в лучшем виде разглядеть формирующуюся фразу:

МЫ НЕ БОЛЬНЫ

***

В палате пахнет чистотой и свежестью. Ощущается легкая отдушина лекарств, но это ничто по сравнению с тяжелейшим запахом хлорки и ультрафиолетового бактерицидного облучения, которым обеззараживают воздух в токсикореанимационном отделении, куда Чимин наведывался последние несколько недель. Джин идет на поправку, поэтому из сектора умирающих его перевели к среднестатистическим больным. Отличные новости, особенно для носоглотки Пака, у которого раздражение от едкой вонючей стерильности спадало лишь через сутки. Ким сидит на постели, облокачиваясь на большую подушку. Лицо повернуто к окну, греясь под яркими дневными лучами, руки, сероватые и истончившиеся, бездвижно лежат на одеяле. Сокджин похудел страшно. Мужчина и раньше-то не мог похвастаться лишним жиром, теперь же по его выпирающим костям можно изучать анатомию человека. Сам журналист будто этого не замечает: шутит, без конца улыбается, флиртует с медсестрами. Хотя, наверное, это закономерное поведение для того, кто пережил покушение на убийство. Выиграв один раз у смерти, жизнелюбие становится твоим главным качеством. — Борьбы с противосветными козырьками — твоих рук дело? — Ким даже не оборачивается на гостя, когда спрашивает. Продолжает смотреть в окно и жмуриться от проникающего Солнца. Подойдя к больничной койке, Чимин садится на стул рядом и уже сам переводит взгляд на улицу. В городе за последнюю неделю стало удивительно светло, многие до сих пор привыкнуть не могут. Это как всю жизнь держать экран телефона на самой низкой яркости и внезапно поднять ее до максимума — виртуальный мир открывается с совершенно новых сторон. Реальный, как оказалось, тоже. — К счастью, не моих. Кто-то один начал, остальные подхватили. Многие события в стране сейчас происходят исключительно по гражданским инициативам, художники не имеют к ним никакого отношения. Джин, наконец, поворачивается к младшему, с удивлением обнаруживая, насколько Пак повзрослел. Черные прямые волосы, белоснежные брюки, такая же белая рубашка с коротким рукавом и золотой вышивкой на воротнике и нагрудном кармане. Мужчина присматривается — лицо вроде все такое же, ни одной новой морщинки. Но изменился взгляд — посуровел, и общая стать — стала еще величественнее и неприступней. — Почему к счастью? — все же тянет губы в улыбке Джин. Как бы там режиссер ни изменился, старший всегда будет рад его видеть. — Потому что демонтаж противосветных козырьков незаконен, — жмет плечами Пак. — Все владельцы зданий, которые решились на это, выплачивают сумасшедшие штрафы. Я бы не стал призывать людей к настолько очевидному нарушению закона. Ким скептично выгибает бровь. — Я сказал, настолько очевидному! Журналист мягко смеется, думая о том, что Чимин, скорее всего, уважать бы себя перестал, если бы решился хоть раз действовать твердолобо и показательно «на зло», наплевав на закон. Он любитель изящных методов. — В любом случае скоро эту норму отменят, — журналист удобнее откидывается на подушку, кряхтя от легкой боли в теле. — Штрафы аннулируют, а мы продолжим гулять под солнышком, ощущая себя как в Майами. — С чего это ее отменят? — сомнительно кривит губы Пак. — Все эти письма граждан к депутатам вряд ли изменят ситуацию. Большинство влиятельных людей живут не в Корее, а как раз-таки где-нибудь в Майами. Срать они хотели, есть у нас солнышко или нет. — Граждане приводят весомые доводы, — с улыбкой не соглашается старший. Заметив немой вопрос на чужом лице, он сразу поясняет: — Витамин D. Многие исследования подтвердили, что у 90% жителей Сеула жесткий недостаток этого витамина. Одна из главных причин — искусственное затемнение города на протяжении многих лет. Чимин слюной от смеха давится: — Серьезно, хен? Витамин D, из-за которого отменят закон? — Это очень серьезно, Чимин, — по-отечески строго пришпоривает Джин. — Этот витамин влияет на всю работу организма, от нервной и иммунной системы до состояния твоих зубов. Его дефицит у большей части населения — глубочайшая катастрофа. Уверен, что у тебя тоже нехватка. Вот ты и стрессуешь так часто и спать нормально не можешь. — Откуда ты знаешь, что у меня бессонница? — золотые глаза до смешного широко распахиваются. — Я бы ни в жизни не поверил, что ты спишь сном младенца, — отмахивается старший. — Ты творческий человек как никак. Кстати, раз ты в больнице, сдай анализ на витамин D. Я спрошу у своего лечащего врача, что тебе пропить. Поверь, уже через пару месяцев ты почувствуешь себя лучше. Сердце будто мягким пледом укрыли, так тепло внутри становится. Каждый по-своему проявляет заботу: Джин — такими простыми, но крайне важными вещами. На памяти Пака никто не выражает свое беспокойство так тонко и просто, как это делает Ким. — Спасибо, хен. Правда спасибо. Но сейчас у меня совершенно нет времени сдавать анализы. Он не врет. Занятость в последние недели сравнима только с периодом, когда он с самых низов создавал свой Театр. Когда работа даже снится; когда регулярно едешь на красный, потому что опоздание всего на несколько минут может повлиять на сдвиг всего расписания; когда все закрепленные беседы — исключительно рабочие; когда в принципе переписываешься и разговариваешь только по работе. Пак не жалуется нисколько. В последний раз его так накрывало от вдохновения в Японии восемь лет назад — тогда он дышал искусством. Наконец, он полной грудью дышит им сейчас. Хотя основной рывок, запустивший весь механизм, режиссер уже сделал, он продолжает следить почти за всеми процессами в стране. Ежедневно ему на почту приходят десятки писем энтузиастов, которые предлагают проекты и идеи для выражения своего протеста. Чимин читает их все, всем же отвечает. Если тщеславие — это грех, то Пак отменит его, потому что прямо сейчас он ощущает себя Богом. — Настолько нет времени, что ни разу не смог навестить Юнги? Потеплевшее минуту назад сердце стекленеет. Скулы очерчиваются остро, а глаза предупреждающе сощуриваются. — Он в искусственной коме. К нему нет смысла ходить. Джин не напуган, не удивлен и точно не обижен тем, как холодно с ним стали разговаривать. Он расстроен, потому что слишком много понимает. — Ты приходил ко мне, когда я был без сознания. — Да, — равнодушно соглашается младший. — Мне хотелось к тебе прийти. — А к нему не хочешь? — Как видишь, нет. Ким сочувственно, в какой-то безысходности, жмет губы. Взгляд неосознанно начинает бегать по палате, пока мозг яростно пытается подобрать наиболее подходящие слова. Их не находится. Джин решает говорить так, как есть. — Я понимаю, что тебе больно. Всем нам больно. Но, пожалуйста, не злись на него, Чимин-а. Режиссер хмурится непонимающе, будто не расслышал или просто не верит, что именно это ему сейчас сказали. Усмехнувшись, он поднимается со стула и, спрятав руки в карманах брюк, неторопливо подходит к окну, нараспашку его раскрывая. Уже начало сентября, но на улице все еще жарко. Вероятнее всего, дело все в тех же козырьках, которых теперь нет. Солнечные лучи больше ничего не останавливает. Пак внимательно оглядывает здания в округе, мысленно подмечая, насколько же светлее и ярче стало в их городе. Некоторые успели покрасить фасады домов, в общей картине это выглядит несуразно, немного по-детски: фон городского черного бетона разбивают крикливые яркие пятна, будто кто-то смахнул кисть от лишней краски. Однако искусство не обязательно должно быть красивым. Оно должно быть впечатляющим. Чимин переводит взгляд ниже, к дорожной трассе. На асфальте ядовито-зеленым размашисто написано:

НЕ ГОНИСЬ ЗА ЦВЕТОМ, ВЛАДЕЙ ИМ

Надпись еще не успели смыть. Завтра ее, скорее всего, уже не будет. Но завтра же в другом месте появятся две новые. Полной грудью вдохнув жаркий задымленный воздух, Чимин разворачивается лицом к палате и облокачивается ладонями на подоконник. — Я злился на него, — честно признается. — В самом начале, как только увидел, чертовски злился, почти до ненависти. Но сейчас, — пухлые губы трогает блаженная улыбка, — ничего. Ни злости, ни ненависти, совсем ничего. — Ты издеваешься?! — усмехается Ким. — Может, ты и весь Сеул на уши поднял просто так? — Я сделал это потому, что обещал. У Джина рот от шока приоткрывается. Он ни черта не понимает. Весь этот диалог будто из театра абсурда взят. — Ты говоришь, что ничего не чувствуешь, но при этом обещание, которое дал хуеву лет назад, почему-то выполняешь? — взрывается журналист. — Конечно, — спокойно смотря в пылающие глаза мужчины. — Это единственное обещание, которое я давал в своей жизни. Я должен был его исполнить. С губ счастливая улыбка даже не думает сходить. Чимин снова поворачивается к окну, чтобы хоть немного скрыть свое окрыленное состояние. Из-за угла на главную улицу выходят два парня и девушка. Несмотря на жару компания одета в толстовки, скрывающие под капюшонами их лица. Молодые люди достают из карманов баллончики с краской, крадучись подходя к одному из черных фасадов. Наверняка новички: кто же пишет лозунги днем и тем более не оглянувшись? К компании широким шагом направляется полиция. — Это тупо, Чимин, — с болью в голосе стонет позади Джин. — Максимально тупо. Твое отрицание ни… — Это не тупо, — мягко обрывает Пак, не сводя глаз с погони. Кажется, парням и девушке удалось скрыться. — Это хорошо. Очень хорошо исполнить обещание, в тисках держащее столько лет. Очень хорошо завершить многолетнюю борьбу своей победой. Гораздо лучше — отпустить чувства, которые никогда никому не были нужны.

***

Десятки чонгу, корейских барабанов, выставленных полукругом, своим глухим низким звуком заставляют вибрировать воздух. Одетые в ханбоки мужчины и женщины воинственно бьют палочками, ускоряют темп, усложняют ритм, увеличивают громкость. Публика издает воодушевленный клич, несколько прохожих заходят в самый центр барабанного полумесяца и начинают танцевать. В разлившемся полумраке это напоминает дьявольские пляски. Все больше микрорайонов в Сеуле бунтуют и показательно к вечеру выключают неолайны по всему периметру домов. Цель вдохновляющая и благородная — убить искусственное Солнце, неон, который возвели вместо настоящего. Результат же крайне пугающий — город погрузился в кромешную тьму. Сегодня суббота, поэтому народ, отоспавшись после трудовой недели, вышел на улицы, чтобы превратить Сеул в бал Сатаны. Повсюду огонь — единственный по-настоящему яркий источник света в сегодняшней ночи. Оголенные по пояс фаерщики выдувают пламя, играются с ним, выставляют гигантские огненные круги, через которые предлагают зрителям перепрыгнуть. От лепестков пламени тени людей кажутся великански большими, они накладываются друг на друга, в точке соприкосновения все больше темнеют. Город огня, теней и великанов — вот, во что ночью превращается Сеул. Барабанная дробь усиливается, удары практически сливаются в один гулкий тревожный звук. Танец людей больше похож на беснования, их гигантские разросшиеся тени в конвульсиях бьются на асфальте и фасадах зданий. «Нет ни одного документального подтверждения цивилизации, который не был бы в то же время документальным подтверждением варварства», — вспоминает Тэхен. Он увидел эту цитату пару дней назад на заборе. Ощущение, что их всех мобилизуют к предстоящей войне. Все эти танцы, музыка, опасные развлечения — последний шанс навеселиться. Хотя на самом деле они уже на войне, прямо сейчас: просто вместо оружия — протесты и бойкоты, вместо убийств — задержания и штрафы, а вместо пуль — краски. Тэхен искренне чувствует причастность ко всему, что происходит. У него вязким черным покрыты глаза, он ежедневно с утра до ночи снимает акции, перформансы и инсталляции, украшающие улицы. Однако сейчас ему немного страшно. За последние полчаса ему четырежды предложили перепрыгнуть через огненное кольцо. Сколько бы он ни отводил взгляд, ему в сетчатку врезается образ маленьких бумажных человечков в объятии пламени, которые как гирлянды развешивают на витринах и светофорах. У него сердце грудную клетку пробивает, когда он видит очередного прохожего с фонариком в виде Солнца, висящего на шее. Фотограф понимает, что все это — знак поддержки самоотверженного и бесстрашного Мин Юнги, который решился на акт самосожжения. Но для всех этих людей акция мужчины — просто красивая впечатляющая картинка. Для Тэхена — ужасающее зрелище, когда человек, которого ты лично знаешь, заживо горит. Ким не так близок с Юнги, но он очень его уважает. Парень бесконечно прокручивает воспоминания каждого разговора с акционистом, его шутки, сарказмы, мудрые слова. Каждый клочок памяти искажается уродливой картиной горящей плоти. Тэхен не может без боли смотреть на зажженные по всему городу огни протеста. Оркестр отыгрывает последний такт на чонгу, доходит до сумасшедшей скорости — и обрывается на самом громком едином пронзительном ударе. Барабанный бой в ушах эхом отзывается, так же, как и смех публики, которой вместе с музыкой пришлось завершить свой произвольный танец. Ким выдыхает с облегчением и достает телефон из кармана широких джинс.

Вы: Если бы это было наше первое свидание, я бы подумал, что ты меня продинамил

Пока не сел: Тэ( Пока не сел: Ну прости Пока не сел: Я зайду куда-нибудь и куплю тебе мороженое, чтобы ты не грустил

Вы: Не надо!!!! Вы: Просто иди, Чонгук! прямо, никуда не сворачивая и ни на кого не отвлекаясь Вы: Мы и так уже на 20 минут опаздываем

Пока не сел: Я знаю, прости Пока не сел: Но меня все время кто-то останавливает

Вы: Так ты не останавливайся!

Пока не сел: Но меня останавливают!

Вы: :(

Тэхен блокирует телефон и угрюмо впивается в фаерщика, который в нескольких метрах от него заглатывает огонь. Должно быть на это весело смотреть, если ты выспался, полон сил и воспринимаешь происходящие изменения в стране как цирковое представление. Из-за тиранических замашек Чимина, Киму приходится воспринимать вершащуюся слепую революцию как работу. Сегодня он встал в 8 утра, на ногах почти 13 часов, и так уже полторы недели. В данный момент коренные изменения в обществе вызывают у него только сонливость. Пока не сел: Ну Тээоаоазоаоаоа

Вы: Что случилось?!!!

Пока не сел: Ко мне снова фанаты подошли. Поздравляют с победой в суде, говорят, какая мы с тобой прекрасная пара и что они ждут моих новых релизов. Как я могу им отказать в автографе и разговоре??

Вы: Скажи, что если ты сейчас не уйдешь, то твоему парню поджарят задницу

Пока не сел: Под или от?

Вы: че Вы: блЯТЬ ЧОН ЧОНГУК Я СЕРЬЕЗНО Вы: Мне уже шестой раз предлагают перепрыгнуть через это гребаное огненное кольцо! меня между прочим тоже узнают!!!

Вы: Дуй сюда Вы: Мне страшно и одиноко(

Пока не сел: бегу Чонгук и правда прибежал. Пяти минут не проходит, как Тэхена со спины сбивает с ног чужое тело, которое тут же всем весом на него наваливается, тяжело дыша на ухо. Чон беззаботно балаболит о том, как у него гудят ноги и что он чуть не наступил по пути на чьего-то шпица, потому что не заметил в темноте, пока фотограф со счастливой улыбкой разворачивается в кольце рук. После того, как Чонгук вышел из СИЗО, им обоим казалось, что уж теперь-то ничего не мешает и они могут все часы в сутках проводить вместе. Как бы не так. Тэхен целыми днями занят фоторепортажами с места событий для Blind Zone. Чонгук с самого утра либо разбирается с иском от NSA вместе с Намджуном, либо думает, что делать со своей жизнью и карьерой вместе с Сарой. Тэхен с Чонгуком встречаются обычно уже поздним вечером. Грустно, но есть и положительные стороны: соскучиться они успевают страшно. Покончив с кратким пересказом своего опаснейшего приключения, Чон замолкает и самодовольно трясет перед носом фотографа двумя пачками фруктового льда. Он знает, что это любимое мороженое у его парня, поэтому ждет как минимум похвалы, как максимум — жарких поцелуев. Тэхен хмурится: — Где твоя кепка? А маска? — с волнением отчитывает. — Именно поэтому тебя и узнают каждую минуту на улице! — С кепкой и маской меня узнают каждую секунду, — закатывает глаза Чон. — Поверь, чем сильнее ты пытаешься зашифроваться, тем больше внимания привлекаешь. Ким недоверчиво оглядывает младшего и, пробурчав что-то про «безответственность» и «я же волнуюсь», забирает свой фруктовый лед, с нетерпением его распаковывая. — Просто признай, что ты скучал по вниманию своих фанаток, — с полным ртом мороженого, ехидно прищуривается. Чонгук неторопливо разрывает упаковку, лижет на пробу самый кончик ягодного льда и с многозначительной улыбкой парирует: — Только после того, солнце, как ты признаешь, что ревнуешь к вниманию моих фанаток.

***

Уже который день Тэхен ловит себя на мысли, что будто оказался в деревне: где ночи такие же темные, а люди — настолько же открытые и компанейские. Он знает, что может спокойно подойти к любому незнакомцу, у которого глаза покрыты черной краской, и попросить помощи: от бутылки воды до просьбы побыть свидетелем при задержании. Эта невероятная общность заставляет себя чувствовать как в кругу семьи. Очень большой дружной семьи, которая насчитывает тысячи братьев и сестер. А ночи и правда нетипично темные для города, но это нисколько не пугает. Напротив, закинув назад голову, любой житель Сеула теперь способен увидеть звезды. Наверняка это временно: как только обновленная страна вернется к прежней будничной жизни, ночные улицы снова будут освещаться — не неоном, обычными лампами. Раскачивая сцепленные в замок руки, Чонгук с Тэхеном нескорым шагом гуляют вдоль тесных улочек, наслаждаясь такой редкой сейчас возможностью побыть почти на настоящем свидании. Они опаздывают уже на 40 минут, но их заверили, что презентация идет по кругу и будет продолжаться еще несколько следующих часов, поэтому можно не спешить. Ким с досадой рассказывает младшему о том, как весь день спешил попасть к резиденции президента, которую сегодня закидали шариками с краской. Голубой дом стал красным — очень символично. — Сегодня каждый посчитал своим долгом меня задержать, чтобы что-то обсудить, поделиться своей гениальной мыслью или рассказать о своем геморрое. Абсолютно, блять, каждый, — раздувая щеки, жалуется фотограф. — В итоге я добрался до места, когда стемнело. Естественно, цвет краски уже не виден. Просто какие-то темные пятна, будто резиденцию шерстью далматинцев покрыли. — Днем президент Кореи, а ночью Круэлла Де Виль, — хихикает Чонгук. — Это одна из самых впечатляющих и опасных акций за последние дни, — смеясь, продолжает возмущаться Тэхен. — «Слепая зона» очень на меня рассчитывала. В результате все, кто мог, выложили снимки, кроме нас. — Ну, слушай, именно корреспондент «Слепой зоны» рассказывал тебе о своем геморрое, из-за чего ты опоздал. Так что не твоя вина. — Тоже верно. Чон видит, что несмотря на объективные обстоятельства, Тэхен все-таки расстроен. Благодаря происходящим событиям парень снова смог найти вдохновение и ни на секунду не отпускает камеру из рук. Глаза нескончаемо горят от восторга и возбуждения, а вот сейчас немного потухли. Он слишком хотел сам запечатлеть настолько знаменательную акцию. — Ты же можешь завтра сфотографировать, — пытается найти выход Чонгук. Ким с досадой качает головой: — Больше чем уверен, что завтра краску уже смоют. — Но ведь это тоже отличный сюжет! — айдол крепче стискивает чужую ладонь в своей. — Как полиция смывает следы протеста. — Да, но ведь все равно нужны фотографии «до», — жалобно смотрит на парня фотограф. Чонгуку и самому уже грустно становится. Не только за Тэхена, но и потому, что он видел снимки закиданного краской Голубого дома. По-честному, большинство фотографий не очень впечатляющие. Примеры классической самой стандартной фотожурналистики. Тэхен не журналист, он фотохудожник. Чонгук знает, что его парень справится лучше многих: найдет уникальный ракурс, захватит наиболее удачный свет, сделает снимки пронзительными и кричаще прекрасными. — Тогда мы не будем спать, — с решительной улыбкой заявляет Чон. — Будем гулять всю ночь, а на рассвете придем к резиденции, когда там никого не будет. Тэхен останавливается. Эмоции на лице за секунду пролетают: от грусти к недоверию, от удивления — к радости. — Правда?! — Конечно! — с гордостью, что все-таки заставил своего истинного улыбнуться, кивает младший. Ким впритык к артисту подходит и обнимает руками за талию, игриво приближая свои губы к чужим. — Мы же захотим потом спать. — Поедем домой и ляжем спать, — сокращает расстояние между губами Чонгук. — Ты же наверняка завтра встречаешься с Намджуном или Сарой. — Перенесу на вечер. Или вообще на послезавтра. Мы имеем право хотя бы один день нормально отдохнуть. — Конечно, имеем, — напоследок шепчет Тэхен, прежде чем с чувством и всей скопленной за день нежностью поцеловать. Через улицу кто-то воодушевленно свистит. Парни не обращают внимания. Их уже тысячу раз за время прогулки узнавали, но никто не подходил, понимая, что беспокоить парочку будет неприлично. Сейчас и вовсе бесполезно. Тесно прижимаясь друг к другу и трепетно целуясь посреди оживленной улицы, они с гордостью демонстрируют свою силу и любовь.

***

В музее искусств SOMA Тэхен бывал несколько раз. Из 5 баллов он бы поставил ему 3.5-4, Ким видел художественные пространства получше, тот же элеватор Чимина чего стоит. Тем не менее именно этот музей открыто встал на сторону протестующих, наплевав на риск, что в случае их поражения, SOMA могут ждать санкции, если не закрытие. Последние пару недель музей проводит лекции об истории цвета, рассказывает о великих деятелях искусства, которые создавали шедевры вопреки своему альфа-вижену. Сегодня же администрация выделила один из своих залов для презентации нового типа биоптрических очков, в корне отличающихся от привычных. Подходя к основному корпусу, Тэхен непонимающе хмурится. Он помнит, что пространство музея состоит не только из самого здания, но и довольно обширного поля, покрытого травой, по периметру которого выставлены инсталляции и статуи. В полутьме Ким не может рассмотреть ни одного крупного художественного объекта, но зато четко видит странный черный коридор, рассекающий все поле и ведущий прямиком к корпусу SOMA. Раньше его не было. Коридор начинается прямо с основной улицы. Около входа парни замечают Хосока, который активно машет рукой, чтобы привлечь к себе внимание. Он мог бы так не стараться, его и так издалека видно — на груди горит солнечный фонарик, а в волосы вместо привычных бусинок вплетены маленькие люминесцентные лампочки, похожие на светлячков. — Думал, уже не придете, — улыбается Чон, когда парочка останавливается неподалеку от него. Сегодня танцор выглядит презентабельно: классические черные шорты до колен и широкая нежно-розовая рубашка с коротким рукавом. Полная противоположность Чонгуку с Тэхеном, которые оделись в максимально непримечательные джинсы с футболкой. — Прости, сумасшедший день, — жалобно тянет Ким. — Что ни встреча, то очередная проблема. Если бы мне сегодня понадобилось сражаться с драконом, я бы даже не удивился. — Все в порядке, — смеется Хосок. — Я же писал, что нуна ведет презентацию по кругу, чтобы как можно больше людей ее услышали. Главное, что вы все-таки пришли, — увидев облегчение на лице Тэхена, младший поворачивается к Чонгуку. — Хен, у тебя вроде день рождения недавно был. С прошедшим! — А, да, — брюнет непроизвольно кривится. — Спасибо. — Что слу- — День рождения Чонгука был на следующий день после того, как его выпустили из СИЗО, — с коварной ухмылкой рассказывает Тэхен. — Он в одиночку выпил половину заготовленного алкоголя, сожрал всю вредную еду и закусил тремя кусками торта. Он почти в обморок падал от переедания, и нам пришлось вызывать скорую, чтобы ему промыли желудок. — Ты можешь меня не позорить?! — Детка, ты сам себя опозорил, когда обрыгал весь дом. Чонгук стыдливо краснеет, пока Хосок всеми силами пытается подавить смех и не вогнать айдола в еще большую неловкость. — Все в порядке, Чонгуки-хен. Я сам таким был, когда меня забрали из приюта. Алкоголь я, конечно, тогда еще не пил, но стабильно раз в неделю обжирался сладким до потери пульса. В скорой меня даже узнавать начали. Старший улыбается благодарно, стыд легче пережить, если ты знаешь, что не один такой позорник. Он еще раз прокручивает в голове слова Хосока и внезапно вспоминает недавние новости. — Кстати, по поводу Хеджин и Кинсу, я слышал, что… — Чонгук ойкает и обиженно поворачивается на Тэхена, который только что ущипнул еще за бок. — В чем проблема?! Ким кидает еще один предостерегающий взгляд на своего парня и сочувственно смотрит на танцора: — Хоби, извини, я знаю, что тебе некомфортно об этом говорить. — Нет, все нормально, — на удивление ровно отвечает Чон и прячет руки в карманах шорт. — Да, хоть ро… — заминка, — Хеджин и Кинсу суд признал невиновными, международное сообщество очень негативно отреагировало на публикации «Слепой зоны». Их исключили из участия во всех ближайших конференциях, все их научные публикации скрыли или удалили. — Кэнселинг не самая однозначная вещь, но в данном случае «отмена» справедлива, — жестко произносит Чонгук. Тэхен полностью согласен с последней репликой (хоть какое-то наказание должно было последовать для ученых), и все же фотограф помнит, что Хосок с самого начала не разделял мнения большинства по отношению к своим приемным родителям. — Как ты сам к этому относишься? — осторожно спрашивает. Хосок задумчиво оглядывает улицу, прислушиваясь к себе. У него не было много времени, чтобы порефлексировать на тему своего прошлого и результатов чужих ошибок. Последние две недели пролетели быстрее выпущенной из тетивы стрелы. Многое изменилось, в том числе и сам Чон. — Нормально, — сдержанно признается. — В плане… мне жалко их. Правда. Мне кажется, они до сих пор не понимают, почему все так на них обозлились. Они создавали вакцину не только ради своих научных амбиций, но и из искреннего желания помочь людям. Они всем сердцем верили, что своей разработкой создадут лучший мир. Их проблема была в том, что они решили, что такое «лучший мир», между собой, не спросив у других. Теперь поплатились. Мне жалко их, но это не значит, что они не заслужили того, что сейчас происходит. Хосоку потребовалось много внутренних сил, чтобы трезво посмотреть на вещи: осознать собственную глупость и зависимость, признать, что любили его лишь за удобство и послушание. Он все еще не ненавидит ученых, даже легкую благодарность испытывает (он бы не стоял сейчас здесь без них). Тем не менее за их любовью парень больше не гонится, так же как не пытается теперь казаться в чужих глазах лучше, чем есть на самом деле. — Думаю, нам пора идти, — проверяет время на телефоне Чон. — Нуна начнет уже через 15 минут, а нам еще нужно пройти через коридор. На последних словах Хосок раздвигает черную штору и широким махом руки приглашает двух парней внутрь. Чонгук с Тэхеном, конечно, понимают, что ничего опасного или страшного там, скорее всего, не будет, но все равно тянутся руками друг к другу, сцепляя ладони. Первое, что они чувствуют — ветер. Даже не так, свежий бриз с крошечными капельками воды, которые попадают на кожу и освежают ее после душной улицы. Слух цепляет низкий шум волны, накатывающий на берег. Парни одновременно издают удивленный вздох, с восхищением осматривая цилиндрическое пространство, которое перенесло их на пустынный пляж в лучах заката. Фактически это 4D-кинотеатр, в котором стены, потолок и пол — один большой экран, который целиком погружает в виртуальную реальность. — Протанопия, — подсказывает Хосок, с улыбкой следя за чужой реакцией. Точно, в открывшемся пейзаже совершенно нет красного, но он здесь как будто и не нужен. Море в чистейшем глубоко-синем оттенке кажется нереальным, гипнотически прекрасным. Солнце и небо над ним горит неоново-желтым, не кричащим, а приглушенно лимонным. Чонгук вспоминает своих бабушку и дедушку в Пусане. До средней школы он ездил к ним каждое лето и всегда плакал перед тем, как сесть в поезд. В его детстве море сливалось с небом в одинаковом бледно-голубом цвете, а Солнце практически всегда было до скучного белым, растеряв все свои золотые краски. Больше всего он мечтал увидеть Пусан чем-то подобным. Хосок ведет гостей дальше и открывает перед ними вторую черную штору. Они опускаются на морское дно, потолок прорезают дневные лучи, просвечивающиеся через толщи воды. В ушах стоит низкий гул моря, порой его разбивает звонкий всплеск проплывающих мимо рыб. У Чонгука с Тэхеном снова рты распахиваются от удивления — вода нежно-фиолетовая. — Дейтеранопия, — уже сам догадывается Ким, заметив отсутствие зеленого цвета. — У Джина такой вижен. — У Намджун-хена и Сары тоже, — поддакивает Чонгук. По левую сторону проплывает акула, ее кожа отливает лиловым. Рассадник кораллов внизу переливается в белоснежных и золотых красках. Тэхен подходит к очаровательной фиолетовой рыбке и хихикает с того, как она смешно дергает плавничками, пытаясь поймать крошечного планктона. Фотограф думает, что было бы здорово им с Чонгуком рвануть куда-нибудь на море после того, как они разберутся со всем дерьмом, и поплавать вместе с аквалангами. Милее и романтичнее свидания сложно представить. — Следующий мой, — деликатно торопит Хосок. Тэхен напоследок осматривается, не желая покидать такой спокойный и безопасный мир, но все же берет Чонгука за руку и открывает третью штору. Первая реакция — шок. Они оба застывают на месте, глаза раза в два увеличиваются, они даже дышать, кажется, перестают. — Охуеть, — первым приходит в себя Чонгук. — Чон Хосок, ты ебаный счастливчик. Танцор улыбается широко, с гордостью запрокидывая подбородок. Чем жизнь по-настоящему его наградила, так это сказочным виженом, которому позавидует любой. Старшие во все стороны головы мотают, глазам своим не веря от той красоты, которая перед ними расстилается. Это горное озеро на рассвете. Вершины покрыты нежнейшим розовым, деревья вокруг утоплены в глубоком буром цвете, а небо и вода — чистейшая бирюза. — Не понимаю, почему мы так все носимся с полноцветным зрением, если существует тританопия, — слегка заторможенно шепчет Тэхен. — Я бы все отдал, чтобы с рождения видеть так, — с горечью соглашается Чонгук. — Это потрясающе, Хосок-а. Танцор молчаливо улыбается. Не говорит, что сейчас видит только розовые вершины и красные деревья, небо и озеро для него темно-серые. После неудачной операции он потерял возможность видеть не только синий, но и зеленый. Тем не менее Чон все еще любит свой вижен. Красный был и остается его любимейшим цветом. Чонгук с Тэхеном проводят в этом секторе следующие пять минут, уходят, только когда Хосок хватает их за руки и насильно тянет к следующей шторе, смеясь с того, как оба трагично дуют губы. После всей увиденной пестроты четвертый блок кажется чрезмерно мрачным. Чонгук слегка хмурится, а Тэхен, забыв обо всем, что было до, растягивает губы в нежной улыбке. Это его мир — черно-белый. На стенах Нью-Йорк в час-пик. Серые такси нетерпеливо сигналят, серые люди куда-то бегут, серая реклама на билбордах одна за другой сменяется, серые небоскребы врезаются в небо, пока по нему лениво плывут белоснежные облака. — Будто в нуаре оказался, — хмыкает Чонгук, обнимая фотографа со спины и кладя подбородок ему на плечо. — Именно с этой мыслью я жил, — ностальгично тянет Ким. — Скучаешь? — Немного. Перед пятой шторой Хосок кидает быстрый волнительный взгляд на Чонгука. Брюнет сразу понимает почему и напуганно делает шаг назад. Только сейчас он понял, что в коридоре виженов должен быть и его ненавистный А-3. Тэхен осторожно касается пальцами его запястья, без слов одними глазами говорит, что все в порядке и он рядом. Чон набирает в грудь побольше воздуха и заходит внутрь. Запахло свежестью и дождем. Они посреди дорожной трассы, вокруг густой осенний лес. Не видно ни неба, ни конца этой картины — все покрыто плотным серым туманом. Чонгук хмыкает, оценив смышленость авторов этой инсталляции. Если цель показать каждый вижен в его природной красоте, то главный ключ к блеклому А-3 — это, конечно же, туман. — Я больше всего любил такую погоду, — с грустью вспоминает артист. — Когда город накрывали туман или смог, я знал, что люди на недолгое время будут видеть мир так же, как и я. — Красиво, — совершенно искренне выдыхает Тэхен. Ему нравится эта сонливость, нравится, как разноцветная осенняя листва из всей мочи пытается продраться сквозь густую завесу, чтобы показать хотя бы отдаленные оттенки своих цветов. Человек, который родился в черно-белой реальности, тоже любит туманы. Они все понимают, какой вижен остался. Хосок тянется руками к шторе, но не решается открыть. Сжимает в кулаках тяжелую ткань, смотря перед собой пустым взглядом, пока плечи вверх-вниз ходят от неровного дыхания. Парни позади не торопят и даже не шевелятся, с сочувствием в глазах следят за чужой немой мукой. Чон сам еще не видел последний сектор. Хоть именно он с сонсеннимом придумал коридор виженов, в подробностях расписав каждый блок, в заключительную камеру он либо не ходил, либо с зажмуренными глазами пробегал ее. Но Хосок решился больше не быть трусом, решился быть честным перед собой. Он должен увидеть хоть один раз! Самое страшное он все равно уже видел. Штора широким порывистом жестом распахивается. Все трое жмурятся от резкого слепящего света. В нос бьет запах костра, уши щекочет треск горящего дерева. Глаза, через несколько секунд привыкнув, потихоньку открываются. Перед ними предстает выжжено белое пространство, ослепительное, как нетронутый снег под лучами Солнца. Но только верхняя часть. Нижняя, с самого пола, горит черным, как турмалин, пламенем. Что от запаха, что от звука становится дурно. Они видят вокруг себя черный костер на чистейшем белом фоне, но представляют про себя совсем другую картину, как минимум ту, в которой есть один конкретный человек. Хосок сдается первым. Не поднимая глаз, быстрым шагом пересекает заключительную часть коридора и пропадает за дверью. На улице ему не хватает кислорода. Нос и глаза предательски жжет от подступающих слез, а ведь он так сильно не хотел плакать. Он пообещал себе, что будет сильным, не позволит собой помыкать ни другим людям, ни собственным эмоциям. Не получается. Последним он все еще проигрывает. В груди скручивается комок рыданий, жалкие секунды до того, как он взорвется — вокруг плеч осторожно оплетаются чужие руки. Тэхен обнимает неловко, они никогда с Хосоком так тесно не соприкасались. Но Ким просто чувствует, как нужна сейчас этому маленькому хрупкому человеку поддержка, насколько он нуждается в тепле и ласке. Чон разворачивается и утыкается носом в шею фотографа, хватаясь тонкими пальцами за ткань чужой футболки. Дыхание дрожащее, плечи дрожат, но глаза все еще сухие. — Хосок-и, — крепче обнимает Тэхен, — нет ничего плохого в том, что ты поплачешь. Будто только эти слова и были нужны. Ким чувствует, как плечо вмиг стало мокрым, от тихих всхлипов у него самого в уголках глаз скапливаются слезы. Тэхен поднимает голову на Чонгука, который неловко стоит в стороне и с болью смотрит на содрогающиеся узкие плечи танцора. Фотограф еле заметно кивает, подзывая ближе. Чон мешкается, но через несколько секунд срывается с места, становится позади самого младшего и крепко обнимает обоих парней. Хосоку тепло в этих четырех руках и совершенно не стыдно плакать.

***

К началу презентации они все же опаздывают. Хосок убегает в туалет, чтобы умыться, а Тэхен с Чонгуком тайком пробираются в зал, где со своей разработкой блистает Чон Хенми. К их сожалению, теоретическую часть они пропустили полностью. Толпа в человек 20 скучковалась в дальнем углу комнаты около стола, на котором разложены первые образцы улучшенных бета-очков. Мужчина средних лет надевает одну из пар, пока молодая ученая с улыбкой следит за ним и отвечает на вопросы других слушателей. Опоздавшая пара протискивается между людей, надеясь хотя бы из случайных фраз понять, что происходит. — Ой, это немного странно, — комментирует мужчина, осматривая комнату сквозь линзы очков. — Как я ранее говорила, наша разработка отличается от стандартных биоптрий, — терпеливо объясняет Хенми. — Наша главная цель — облегчить бремя маскуна для граждан, но при этом дать им возможность встретить своего истинного. Именно поэтому линзы на наших очках чуть толще обычных, это позволяет световым лучам верно преломляться и попадать в тапетум, главный механизм в глазном яблоке, который идентифицирует соулмейта. Кроме того, наши очки не до конца возвращают цветовое зрение. Господин, у вас же дейтеранопия? — Мужчина кивает. — Соответственно, вы не различаете зеленый. Наши линзы позволяют вам видеть этот цвет, но все еще не так хорошо, как остальные. Он кажется чуть тусклее, верно? — Мужчина снова кивает. — Это сделано для того, чтобы при встрече с истинным, вы не потеряли его. Ваш зеленый станет полноценным, как только вы увидите своего солмейта. Таким образом, наши очки облегчают вашу жизнь до встречи с истинным, но в то же время дают возможность его опознать. Что ж, ничего страшного, что они не попали на лекцию — общая суть стала понятна просто из этого короткого ответа. Из Тэхена с Чонгуком, так же как и из всех собравшихся, вырывается удивлено-восхищенное «ох». Шок. А так можно было? Почему никто с самого начала не подумал о том, чтобы убить двух зайцев сразу? Не было бы тогда натурщиков. Не было бы целого поколения корейцев, которые из-за бета-линз и б-очков потеряли шанс встретить истинного. Мудрые решения всегда приходят после тысячи ошибок. Тэхен пересекается с Хенми взглядом, она улыбается и чуть кланяется в знак приветствия. Фотограф отвечает тем же, внутри сгорая от стыда. Он не может забыть, как холодно принял девушку, когда она приехала домой к Джину. Его обвинения в том, что они с Юнги обманули Хосока сейчас не имеют смысла. Да, они должны были по-другому подойти к своему плану, с другой стороны, они правда желали лучшего и все делали ради того, чтобы наказать обидчиков дорогого им человека. А просьба Хенми принять участие в общемировом исследовании истинности им же с Чонгуком и помогла. Кто знает, выиграл бы айдол первую инстанцию в суде, если бы не речь немецкого эксперта. — Хенми-ним, — вперед протискивается первая журналистка, — подскажите, пожалуйста, когда мы можем ожидать полномасштабного производства ваших очков? — На данный момент мы ждем ответа от контрольной комиссии, которая оценивает нашу разработку, и принятия заявки на патент. Если у комиссии будут корректировки, мы потратим еще некоторое время, чтобы доработать нашу модель. Думаю, с учетом всех потенциальных форс-мажоров, мы сможем пустить б-очки 2.0 в производство уже через полгода. — А линзы будут? — кричит кто-то из конца зала. Хенми с легким недовольством поворачивается на бестактного парня. Задавать вопросы вне очереди, тем более на официальной презентации важнейшей научной разработки за последние годы, — моветон и неуважение. Тем не менее Чон отвечает: — Мы планируем разработку бета-линз, но только после того, как мы полностью закончим работу над очками и выпустим их на рынок. Хенми снова смотрит на очередь журналистов, улыбкой побуждая говорить следующего в очереди. Совсем юный белобрысый парнишка, по виду студент еще, с восхищением в глазах запальчиво спрашивает: — Госпожа Чон, ходят слухи, что за создание б-очков 2.0 вашу кандидатуру могут выдвинуть на Нобелевскую премию в этом году. Если вы ее получите, то вы станете первой корейской женщиной, удостоенной этой награды. Что вы по этому поводу чувствуете? — А, я… Чон краснеет и сбивается от пристальных взглядов и невероятно смущающего вопроса. Девушка мельком оглядывает зал музея, останавливаясь глазами на одинокой фигуре, стоящей в дверях. Хосок слышал вопрос, на его лице гордость и подбадривающая улыбка. Они так нормально и не поговорили с приезда Хенми из Штатов. После суда, в котором Хосок проиграл, он просто прошел мимо нее и Юнги, демонстрируя свою обиду и боль. А когда началась слепая революция, банально не было времени, чтобы обсудить все с глазу на глаз. Сегодня на протяжении всей презентации они ходили друг вокруг друга, кидали застенчивые взгляды, проглатывая все скопившиеся слова. Сейчас же Хосок ей просто улыбается, но с такой поддержкой и любовью, которые Хенми еще не встречала от своего младшего брата. С души спадает самый большой груз. — Не вижу смысла обсуждать слухи, — ученая возвращает взгляд на журналиста. — Однако я бы хотела подчеркнуть, что б-очки 2.0 — разработка не моя, а моей лаборатории. Над ней трудились десятки людей. Каждый из них заслуживает награды. Конечно, для меня как для ученого было бы великой честью получить Нобелевскую премию, но давайте не будем сейчас разговаривать в сослагательных наклонениях. Мы живем в том периоде истории, когда слова требуют только настоящего времени.

***

Обществу требуется около двух недель, чтобы привыкнуть к коренным изменениям и вернуться к прежней жизни. Как бы ни были сильны раздражение и злость, люди со временем от них устают: вместо политических новостей все чаще начинают смотреть мемы и юмористические шоу, репортажи с мест событий на экранах ноутбука сменяются сериалами Нетфликс, а стремление в очередной раз выйти на улицу с транспарантом уступает желанию просто посидеть дома. Идет третья неделя слепой революции. Город успокаивается, продолжают активно протестовать лишь самые преданные и сильные, остальные выражают свою поддержку лениво: репостами, лайками, тихими разговорами на кухне. В целом, большего и не нужно. У правительства не осталось пространства для маневра, его прижали со всех сторон: изнутри собственными гражданами, извне мировым сообществом. Последнее оказало все же больший эффект: многие страны стали вводить санкции, крупные международные компании показательно закрыли свои представительства, лидеры НАТО пригрозили, что если полиция продолжит насильственно давить протесты, то им придется вмешаться. Под экономическим и политическим давлением Голубому дому не осталось ничего другого, кроме как поднять белый флаг. Чимин выходит из машины и накидывает джинсовую куртку. Вечера, наконец, стали прохладными. Режиссер оглядывает темные улицы и улыбается по светлому печально — скоро все вернется в норму, краску и надписи сотрут, на ночь станут зажигать фонари, люди смоют с глаз черную краску, а маленькие солнечные фонарики спрячут в ящик. Остались жалкие дни до того момента, когда все следы самой эстетичной революции, которая во главу своей борьбы поставила красоту, а не насилие, исчезнут. Именно поэтому Пак припарковался за несколько кварталов до места встречи, он хочет надышаться своим искусством, пока есть такая возможность. Уже через несколько минут кроссовки мараются разлитой по асфальту краской. Чимин со своей чистоплотностью впервые не обращает на это внимания. Он оглядывает прохожих, подсчитывает, сколько среди них покрыли глаза черным, — к приятному удивлению, все еще большинство. Многие светофоры еще в самом начале протестов тупо разбивали или опрокидывали. После того, как Пак выработал общую линию борьбы, люди перешли от банального вандализма и хулиганства к креативным мерам. Стали рисовать поверх стекол светофоров опознавательных человечков, намекая на возврат сайнофонов. Или же просто вешали под тремя разноцветными глазами табличку «Не вижу разницы», как, например, произошло со светофором, мимо которого сейчас проходит Чимин. Больше всего он гордится своей идеей писать лозунги не обычными красками, а люминесцентными. Благодаря этому надписи видно даже ночью, более того, светящиеся слова стали одной из немногих вещей, которые позволяют ориентироваться в темном городе. «Небо желтое. Не спорьте» «С каких пор зрение стало вопросом политики, а не офтальмологии?» «Roses are red, violets are blue. Ты уверен?» «Любое искусство подвержено политической манипуляции, за исключением того, которое говорит на языке самой манипуляции» «Красное вино, белое или розовое, это все еще вино, с которого ты сегодня нахуяришься» «Оказывается, собаки видят мир сине-желтым. Попытался надеть б-очки на свою таксу, она отказалась. Видимо, ее скоро посадят» На лице Чимина просачивается восхищенная улыбка. Золотые глаза горят ярче десяток люминесцентных надписей, которые в них отражаются. Пак признает, что был не прав. Люди прекрасны. Публика не аморфна. Если дать зрителю возможность действовать, он способен стать творцом, величественнее многих деятелей искусства. Чимин мечтал создать новый тип художника, который ознаменовал бы собой новую эпоху в творчестве. 28 лет он искал, метался, бился о стены, не понимая, что Überartist тысячами незнакомых лиц ежедневно проходил мимо него. Пак уже почти сворачивает в нужный двор, как замечает краем глаза человеческую фигуру, стоящую в самом затемненном углу улицы. Невысокий пожилой мужчина в старой непримечательной одежде никак не привлекает к себе внимания. Он как будто намеренно пытается казаться незаметным, что странно, учитывая, что в руках он держит табличку с лозунгом. Чимин возвращается к пикетчику и подсвечивает телефоном надпись. «Единственный по-настоящему эстетичный образ государства — это образ невозможного государства», читает. Режиссера как ведром ледяной воды окатывает. Верно, к идеалу они никогда не приблизятся. Ирония любой революции заключается в том, что, ставя перед собой конкретную цель, оппозиционеры никогда на самом деле не знают, в какой стране они по итогу окажутся. Об этом нужно помнить, но это не значит, что стоит забросить борьбу. Невозможное или несуществующее государство им и не нужно, они стремятся к лучшему государству.

***

На крыше высотки холодный ветер хлестает по лицу. Чимин сильнее кутается в джинсовую куртку и смаргивает выступившие слезы, фокусируясь на крошечной фигуре около парапета, которая бездвижно рассматривает черный бунтующий город. Пак успел забыть, насколько она меленькая, глаза отвыкли от яркости ее волос цвета фуксии, язык онемел, страшась говорить на японском, потому что не произносил чужеземных слов уже шесть лет. Чимину хватает минуты, чтобы вспомнить абсолютно все. — Кусама-сама, — зовет почтительно. Яёй оборачивается. На старческом лице расползается еще больше морщин от нежной улыбки. Тело не подчиняется: в горле начинает першить от сдерживаемых слез, а ноги сами собой несут к художнице, которая была первой любовью и первым учителем. Встав в нескольких сантиметрах друг от друга, Кусама ласково кладет ладонь на мужскую щеку, впитывая все изменения, которые произошли за последние годы. — Я рада снова тебя увидеть, Чимин. Пак шмыгает носом, всеми силами стараясь держать глаза сухими, и накрывает крошечную ладонь своей: — Я тоже, сенсей. Кусама снова улыбается и отходит к двум креслам, стоящим неподалеку. Они оба садятся, руки лежат на подлокотниках в миллиметрах друг от друга, глаза поднимаются к погрязшему в своей черноте и буре Сеулу. — И как вы только взобрались сюда, — хмыкает Чимин, намекая на 20-этажную высоту. Яёй обидчиво морщит нос: — Ты так и не научился уважать старших, Пак. Я регулярно занимаюсь спортом, между прочим. Ну, и твой ребятенок помог мне на последних ступеньках. Режиссер умильно смеется, представляя, как Хосок чуть ли не на спине тащит пожилую женщину на крышу, ни одним мускулом на лице не дав понять, что ему тяжело. Чимин все еще не представляет, как они это провернули без его ведома. Вчера вечером Чон внезапно позвонил и таинственно назвал время и место. На все уточняющие вопросы своего сонсеннима Хосок с улыбкой в голосе отвечал «это сюрприз». Чимин невиданным образом понял, что произойдет. Вернее, кто собирается приехать. Если бы Чон появился сейчас на крыше, режиссер в обе щеки бы его расцеловал в благодарность. — Хороший парнишка, — вспоминает знакомство с подмастерьем своего собственного ученика Кусама. — Гораздо приятнее тебя, когда ты был в его возрасте. Чимин снова смеется, даже не думая отрицать. Он был крайне самонадеянным, самовлюбленным и наглым. Сейчас тоже, в общем-то, но по крайней мере теперь у него есть реальные причины для гордости. Несколько долгих уютных минут они смотрят на звездное небо и дышат во все легкие ночным воздухом. В Японии они часто молчали вдвоем. Что тогда, что сейчас это было и остается состоянием полного уединения и спокойствия. — Что вы думаете… о том, что происходит? До сих пор Яёй — единственное живое существо на Земле, перед которым Пак преклоняется и лепечет. Он все еще любит ее. Уже не как мужчина может любить женщину, а как человек может всей душой уважать и любить другого человека. — Я думаю, что это прекрасно, — выдает лучший комплимент из возможных Кусама. — Все эти две недели я без конца вспоминала свою молодость. Как жила в Штатах, совсем чужой для себя стране, и все свои творческие и физические силы тратила на то, чтобы убедить американское правительство закончить Вьетнамскую войну. Но также я думаю о том, зачем ты это сделал, Чимин? Она смотрит прицельно, будто насквозь. Яёй знает ответ, так же как знала его восемь лет назад, когда он только приехал к ней в Японию, разрушенный, потерянный и ничего не смыслящий. И все же она продолжает задавать этот бессмысленный очевидный вопрос. — Ради него, — хрипит Пак, стыдливо уводя глаза. — Я должен был это сделать ради него. Но только в начале. Затем, когда я целиком прочувствовал все, что происходит, я стал делать это исключительно для себя: потому что хотел, потому что понял, что именно к этому стремился всю свою жизнь. Яёй одобрительно хмыкает: — Долгая же вышла история у тебя с этим мальчиком. — Мальчиком? — усмешка. — Ему 30 лет. — А мне 93. Вы оба для меня мальчишки. И не поспоришь. Чимин неуверенно кусает губы, не решаясь поднять самую сложную для себя тему. Существуют вещи, которые бессмысленно обсуждать с друзьями или с семьей. В них нужно признаваться либо на приеме у опытных психологов, либо самым мудрым людям. Наконец, к режиссеру пришел человек, перед которым он готов вывернуть душу наизнанку. — Я всегда влюблялся только в силу. Каждая эта любовь была раболепной. Я мечтал слушать только этого человека, видеть только этого человека, стать этим человеком. Он превращался в Бога в моих глазах, исключительно потому, что был сильнее. Я способен совершать ужасные вещи ради него: ломать, насиловать, убивать — и неважно, будет ли этот человек моим. Я устроил революцию ради Юнги, но сейчас, когда она подходит к концу, я понимаю, что стал сильнее него. И это ненормально, это чертово безумство, но любви как будто и не было. Он превратился в кусок прошлого в моих глазах, в преграду, которую я смог преодолеть. Хуже всего, что я себя чувствую сейчас Богом. Я чувствую себя сильнее всех, а значит, больше никогда не смогу полюбить. Это ненормально, Кусама-сама. Яёй с сожалением оглядывает молодое лицо, которое изломами и морщинами трескается от просачивающейся боли и беспомощности. Он все еще мальчик в ее глазах, одинокий запутавшийся мальчик. — Почти век прожила, а так и не поняла, о какой такой силе мужчины без конца болтают, — устало качает головой художница. — Нет никакой силы, Чимин. Есть только ты и то, что ты делаешь. Есть тысячи других людей и то, что они делают. Самое ужасное, на что ты можешь себя обречь, это сравнение себя с другими. Потому что нет ни худшего, ни лучшего — есть разное, — Кусама приближает свое лицо и мягко накрывает ладонью чужую холодную руку. — Я не могу залезть к тебе в душу, но, если ты влюблялся только в силу, разве это не значит, что ты любил в людях лишь их творения? — Золотистые глаза ошарашенно распахиваются. — Не думай о том, нормально это или нет. Это то, какой ты есть. Я ведь тоже никогда по-настоящему не могла ответить взаимностью. Сколько бы мне ни признавались, сколько бы отношений я ни начинала, меня всегда больше всего тянуло в мою студию. Мысли и идеи всегда вовлекали меня больше, чем чувства. Я любила тысячи раз, но не людей, а то, что выходило из-под моей руки. Почти как Пигмалион. Именно поэтому я доживаю свои годы в гордом одиночестве и нисколько не жалею. Искусство никогда не предает и никогда не разочаровывает. Сильнее всего Чимин предан своему элеватору. Больше всего он боготворит, что сейчас происходит на улицах Сеула под его ногами. Значит ли это, что он всегда любил «что», а не «кого»? Может быть. По крайней мере он всегда знал, что умрет в одиночестве. — Мне должно быть грустно, — задумчиво тянет Пак. — Но я чувствую себя счастливым. — И свободным. — И пиздец свободным, — с широкой улыбкой. — Не ругайся, — морщится Яёй и поднимается с кресла. — Рада, что смогла немного тебя утешить, но я ведь не просто поболтать сюда приехала. У меня есть для тебя небольшой подарок. Кусама приближается к парапету, на ходу доставая телефон. Она что-то быстро печатает, а после хватает подошедшего Чимина за локоть, облокачиваясь и перекидывая на него часть своего веса — возраст все же не щадит никого. Парень не уверен, куда именно должен смотреть, поэтому взглядом охватывает весь город: черные улицы, светящиеся витрины, люминесцентные надписи, которые с такой высоты практически не видны. Еще пара минут, и из разных концов района полился густой белый дым. Он расползается по асфальту, заполняет все проспекты и улочки, поднимается выше по этажам, добираясь до шестого или седьмого пролета. Слух улавливает странный дребезжащий шум, который с каждой секундой становится все ближе. Чимин вскидывает голову, с немым шоком наблюдая, как мимо проносятся десятки вертолетов. Облетев район, они замирают, группируясь в небе. Нижний отсек открывается, из него начинает литься все тот же густой дым. Уже через несколько минут очертания города практически пропадают, будто его накрыл сильный туман или смог. Пак хмурится непонимающе. Он хорошо знает своего учителя, но прямо сейчас в голове ни единой догадки нет, к чему все это. Кусама задорно подмигивает, кивком головы просит продолжать смотреть. Вспышка. Сотня софитов, притаившиеся в разных концах города, вспыхивают. От водосточных каналов до начала стратосферы задымленный Сеул озаряется переливающимся золотым светом. Это как на рок-концерте, только масштабнее, грандиознее, безумнее. Чимин на грани потери сознания. Из тела пропадают кислород, мысли и силы. Он никогда не видел ничего прекраснее. Он никогда не думал, что сам воздух может стать искусством. — Твой цвет — золото, Чимин, — Яёй с нежностью смотрит на дрожащего от эмоций парня. — Так пусть на сегодняшнюю ночь этот город станет твоим.