все хорошо, что хорошо начинается и не имеет конца Победа над Солнцем
От запаха дешевого вина, запертого в комнате метр на метр, кружится голова. Safelights, специальные светильники, необходимые для проявки пленки, топят крошечную подсобку в глубоком красном свете. Веки от него утяжеляются, мысли тоже. Ленивый перебор гитары на фоне доводит состояние бодрствующего сомнамбулизма до крайней точки. Тэхена все сильнее клонит в сон, он все сильнее ему сопротивляется. Каждую клеточку своего тела мобилизует, чтобы все монотонные действия выполнить безошибочно, довести гипнотическую скуку и однообразие до идеала. Гитара продолжает что-то заунывно распевать. Тэхен достает пленку и бережно перекладывает все сырые снимки в ванночку для проявки. Нос щекочет запах спирта. Да, его однообразие заключается в полной хаотичности. Ким устал от стандартного процесса проявки уже через неделю. Забил на все правила, поставил на магию творческого экспериментаторства. Сегодня он проявляет в вине, вчера было в пиве, позавчера — в кофе. Он пробовал реактивы 70-х годов, он марал негативы красками и фломастерами, намеренно плевал на температуру, время и все детали процесса. Хулиганил как маленький ребенок, исключительно для того, чтобы изведать все грани нового для себя мира. Удивительным образом 80 процентов его экспериментов приносило чарующий результат. Нарушение правил оправдывало себя. Поэтому он продолжает вдохновенно их нарушать. Ногтевые пластины окрашиваются в винный красный. В проявочной подсобке, которая настолько же красная, этого не видно, так что Тэхен все глубже погружает кисти, с мазохистским удовольствием предвосхищая их будущую липкость и замаранность. Гипнотическую атмосферу рушит внезапная боль в правой ягодице. Ким выдергивает от неожиданности руки, чуть ли не опрокидывая ванночку на пол, и сердито разворачивается. Чонгуку нисколько не стыдно за свое поведение, он гордо смотрит из-под бровей с выражением «да, я укусил тебя за жопу, чтобы ты обратил на меня свое внимание, и ты не смеешь меня осуждать». — Ну что такое?! Чон облокачивается локтями на корпус гитары, на которой перестал играть минуту назад, и жалобно ноет: — Когда ты закончишь? — Через 10 минут, — вздохнув, терпеливо отвечает фотограф. — Я же сказал тебе. — Ты говорил это полчаса назад! — И все эти полчаса ты кусал меня, пинал, щекотал и далее по списку. Просто не отвлекай меня от работы! — Эта работа даже не приносит денег! — Она приносит мне удовольствие. Чонгук с хитрым прищуром оглядывает своего парня и отставляет гитару к стенке. Молча взяв чужую руку, он подносит вымазанные в спиртяжном вине пальцы к своему рту и тут же всасывает их, по кругу облизывая языком указательный и средний. — Гуки, — вмиг понизившимся голосом хрипит старший. Чон нежно прикусывает верхние фаланги и напоследок лизнув подушечки, выпускает пальцы изо рта и уже с большей силой тянет Тэхена на себя, усаживая на коленях. — А знаешь, что еще приносит удовольствие? — мурчит на ухо, окатывая мочку горячим дыханием. — Ты не соблазнишь меня, — врет. Конечно же, соблазнит. — Еда. Блять. Тэхен на пятую часть уже завелся. — Так иди поешь! — обиженно вопит, пытаясь вырваться и вернуться к работе. Ага, хрен там кто его отпустит. Младший оплел руками талию, как осьминог, и даже не думает их размыкать, пока не выполнят его условия. — Мы же договорились приготовить ужин вместе, — жалостливо стонет. Густые черные брови домиком собираются, губы надуваются очаровательно. У Чонгука есть удивительная способность за секунду превращаться из горячего мужчины, которому хочется отсосать, в невинного ребенка, которого хочется с ложечки накормить кашей. Ему бы в актеры, а не в айдолы. — После того, как я закончу с проявкой, — в тысячный раз повторяет Ким. — Я не могу это отложить, иначе вся пленка похерится. Чон поверженно вздыхает и утыкается лбом в грудь старшего, елозя кожей о футболку. — Мне скучно. Больше он не играется, честно говорит. Тэхен чувствует, что за этой фразой кроются более серьезные переживания, чем банальная скука. Раздражение как рукой снимает. Ким зарывается носом в черные растрепанные волосы и обнимает ссутуленные плечи, неторопливо их поглаживая. — Я понимаю. Ты же хотел в душ. Иди сейчас, я как раз к этому времени закончу. А потом мы приготовим ужин и посмотрим все, что ты захочешь. Брюнет поднимает голову, улыбается устало, но благодарно. Коротко чмокнув в губы, Чон поднимает с себя старшего и выходит за дверь. Тэхен остается с залитой красным подсобкой один на один. Внезапно она перестает казаться такой уютной и очаровывающей. Становится холодной и чужеродной. И все же ему нужно закончить проявку, либо вся недельная фотографическая работа полетит коту под хвост. Тэхен больше не думает о самом процессе, выполняет все действия механически, целиком погружаясь в свои беспокойные мысли. Чонгук стал… капризнее. Но его можно в этом понять. Когда слепая революция закончилась, а Голубой дом признал «поспешность своих решений» и свернул всю рекламную кампанию разработанной вакцины, всем казалось, что наступило идеальное будущее. Победа пьянила, не давала разумно мыслить. Чонгук с Тэхеном и вовсе погрузились в чистейшую эйфорию, когда узнали, что все обвинения по делу о дискредитации с младшего сняты, и никакого суда во второй инстанции не будет. В целом, это было ожидаемо. Вакцина сама себя дискриминировала, самим своим существованием и способом своего создания. Если бы после всех событий в стране правительство продолжило гнуть свою линию и все же упекло Чона за решетку, улицы взорвались бы новым огнем протестов. Они пили, трахались, в голос хохотали с любой нелепой шутки, просто от того, насколько были счастливы. Пока спустя две недели Чонгук не пришел после суда с NSA. Он проиграл, всухую. «Тэхен, я бомж. Твоя бабушка все еще нанимает чернорабочих на свой огород?», — с порога провопил парень. На лице растянулась широченная улыбка, а в глазах паника застыла. Она до сих пор из них не уходит. Ему пришлось продать свою квартиру, все три автомобиля, люксовые вещи и даже обнулить накопления в криптовалюте. Благодаря последней с NSA удалось расплатиться, вот только Чонгук остался с полностью пустыми карманами и непроглядным туманным будущим. Тэхен видит, насколько младшего коробит от того, что ему приходится тратить не свои деньги, как ему стыдно жить в чужой квартире (в съемную двушку Кима они переехали сразу же, как Джина выписали из больницы), насколько тошно быть «пустым», как выразился однажды сам Чон. Все материальное, что он годами накапливал непосильным трудом, вмиг исчезло. Проблема не в том, что он стал нищим, а в том, что он отвык таким быть. Ему предлагают сотрудничество, не только популярные бренды, но и развлекательные компании, в том числе звукозаписывающие. Зовут под свое крыло, обещают умопомрачительную карьеру. Чонгук от всего отказывается. Он прошел настолько тяжелый путь не для того, чтобы снова попасть под колесо очередной капиталистической машины. Здесь даже любовь не играет такого большого значения, он глотнул свободы, именно за нее боролся. Сейчас Чонгук мечтает основать свое маленькое агентство. На его стороне есть Сара, умнейшая и сильнейшая женщина, которая за годы в музыкальной индустрии накопила немалый опыт, а также несколько продюсеров и менеджеров, которые ушли из NSA в самый разгар скандала. Чон понимает, да и все понимают, что с первого раза не получится. Ни с первого, ни, возможно, с тридцатого. Они будут уходить в убытки, они будут проигрывать в рейтингах крупным компаниям. Пусть так. Чонгук всей душой поверил в свою идею и заразил ей всех своих сторонников: начать создавать корейских поп-артистов, которых будут любить просто за их музыку. Не за внешность, харизму или образ. Любить вообще не человека, а то, что он создает. Начинать нужно с себя. Чон старательно пишет новые треки, которые в скором времени продемонстрирует публике. Он стирает образ золотого айдола и показывает просто Чон Чонгука. С его татуировками, настоящим характером, травмами, привычками. С его Ким Тэхеном. Цель абсолютно прекрасная и вдохновляющая, но весь путь к ее достижению сопровождается слезами, истериками и апатией. Чонгук совсем не слабый, но он слишком больно упал. Такое не забывается быстро. Тэхен пустым взглядом пробивает рабочий стол. Фотографии утоплены в винном растворе. Подсобка целиком убрана, можно даже сказать вылизана. Красный цвет комнаты навевает легкую панику, парню хочется выйти на нормальный свет, но при этом ему выходить страшно. Вчера за ужином Чонгуку снова пыталась позвонить мама, она проходит сейчас реабилитацию, но регулярно срывается, вымещая весь свой гнев и боль от ломки на самых близких. Не выдержав наплыва сообщений, Чон беспомощно горько расплакался. Тэхен не представляет, что будет сегодня. В последнее время каждый день — это новое минное поле. Фотограф вздрагивает, когда слышит приглушенный звонок в дверь. Чонгук орет из душа «кто это?», но не дождавшись ответа, просит старшего открыть гостю. Тэхен без понятия, кто это может быть. В груди паника с новой силой закручивается, но парень старательно гонит всю свою мнительность, надеясь, что пришли какие-нибудь коммунальные службу, а лучше сосед, которому срочно понадобились мыло и веревка. Тэхен старательно тянет время. Сначала идет на кухню, где тщательно моет руки от вина, добрые секунд 30 он их вытирает полотенцем. В дверь трезвонят в третий раз, не очень долго или навязчиво, но с очевидным посылом, что просто так не уйдут. Ким раздраженно цокает и громко топает до прихожей, в первую очередь предусмотрительно заглядывая в дверной замок. Девушка. Молоденькая, очень симпатичная и ухоженная. Длинные черные волосы красиво лежат на приталенном бежевом тренче, в руках большая дорожная сумка. Она выглядит прилично и неопасно. Тэхен щелкает замком и открывает дверь. — Добрый день. Девушка вскидывает голову. На лице очень много испуга, будто не она сюда пришла, а это к ней домой заявился непонятный парень в пижамных клетчатых штанах и измазанной в вине футболке. — Добрый день, — с еле слышным акцентом отвечает. Она пару раз с головы до ног осматривает Тэхена и, набрав в легкие воздух, прямо в глаза уверенно заявляет: — Меня зовут Като Аями. Вы ведь Ким Тэхен, верно? Каждый день — это новое минное поле. Жизнь и не думает изменять своим привычкам. У Тэхена желваки на челюсти ходят. Сложенные на груди руки напрягаются, ногти царапают голую кожу. Нехорошо бить людей, тем более девушек, тем более настолько крошечных. Серьезно, она даже до подбородка ему не достает. Эта возмутительная внешняя хрупкость еще больше бесит. Ни припугнешь, ни к стенке не прижмешь, чтобы спросить за все гнилые поступки. — Верно, — презрительно кривит губы Ким. — Что вам нужно? — Я пришла просто поговорить, — Аями сильнее сжимает ручку дорожной сумки. — Я не займу много времени. Всего лишь разговор. Тэхен планирует отказать. Очаровательным личиком и показательной женской слабостью его не возьмешь. Рот уже приоткрывается для жесткого «нет», как за спиной открывается дверь. Ким оборачивается, испуганно наблюдая, как Чонгук беззаботно выходит из душа, прочесывая полотенцем влажные волосы — и замирает, увидев, кто стоит за порогом. В черных глазах проскальзывает обида, с тоской смешенная, но злости в них все же гораздо больше. — Она хочет поговорить, — холодно информирует Тэхен. — Я оставлю вас. — Нет! — Аями почти вскрикивает. — Если можно, я бы хотела поговорить с вами обоими. Тэхен и Чонгук переглядываются, на телепатическом уровне обмениваясь подозрениями и предположениями, как лучше поступить. Физически им объективно нечего опасаться. А морально… вроде тоже. Като хочет поговорить втроем, а значит, у нее нет цели манипулировать или шантажировать Чонгуком в попытках вернуть его себе. Чон ненадолго уходит, чтобы надеть футболку. Понятно, что все в этой комнате видели его голым во всех позах, но сидеть практически нагишом перед бывшей и своим нынешним парнем — ситуация максимально странная. Аями сажают в кресло, парни располагаются на диване напротив. Не за тем, чтобы показать японке ее место, а просто потому, что диванчик маленький. Они не настолько токсики и крысы, чтобы мстить в таких мелочах. Като даже предлагают что-нибудь выпить, но она отказывается. Девушка осторожно кладет свою сумку на колени и нервно осматривается. Тэхен въедливым взглядом впивается ей в лицо. Если она хоть одним движением, одним крошечным неверным жестом даст понять, что ей что-то не нравится, что квартира старая или сам Ким какой-то слишком простой и не такой, он выгонит ее взашей, обязательно напоследок плюнув в спину. — Я понимаю, что после всего, что я сделала, вам неприятно даже видеть меня, — в пол говорит Аями, будто мысли прочитав. — Но мне показалось правильным признаться в своих мыслях и рассказать правду. Во-первых, я искренне рада, что для вас все закончилось относительно хорошо. Я слышала, что NSA выиграли суд, тем не менее вы смогли победить в гораздо более серьезных и важных вещах. Как минимум, вы смогли защитить свои отношения, и я от всей души вас с этим поздравляю. — Вы же понимаете, насколько двулично это звучит? — морщится Тэхен. Аями кивает и твердо смотрит в недоверчивые глаза фотографа: — Понимаю. Честно скажу, Тэхен-щи, я вас не сразу признала. Поначалу ненавидела и презирала за то, что вы так резко появились в жизни оппы и все в ней с ног на голову перевернули, — Ким угрожающе хмурится. — Это было вначале. Потом, когда я увидела, как отчаянно вы боретесь, как показательно против всех идете, чтобы защитить друг друга и свои отношения, у меня больше не получалось злиться. Я стала восхищаться, немного завидовать даже, что у меня в жизни не было настолько сильных светлых чувств. Вернее, были, — Като кидает грустный взгляд на Чонгука, который до сих пор не поднял головы и ни разу на нее нормально не посмотрел, — но боролась я за них совершенно не теми способами. Касательно последнего… На последних словах японка аккуратно переставляет сумку на пол и поднимается с кресла, тут же сгибаясь на 90 градусов в поклоне: — Прости меня, Чонгук. Понимаю, что мои действия не заслуживают прощения, но все же я его у тебя прошу. Я не знаю, что со мной творилось, — голос задрожал от слез. — Мне было так больно из-за того, что ты бросил меня. Так резко, неожиданно, хотя еще неделю назад целовал и шутил о свадьбе, — Чонгук до побеления сжимает губы, борясь с накатившей ностальгией о прошлых отношениях. У них правда все было прекрасно, а закончилось все предельно трагично и болезненно. В первую очередь для самой Аями. Чон бы сам молил сейчас прощения, если бы на той грустной ноте разрыва все и завершилось. — Я весь следующий месяц не могла отойти. Все время о тебе думала, всеми силами останавливала себя от того, чтобы позвонить или написать, потому что несмотря на всю боль уважала твое решение. А потом появились слухи об истинном. И я разозлилась. Так сильно, как вообще никогда не злилась. Вспоминала, как ты меня успокаивал из-за того, что мы не истинные, как говорил, что никогда не хочешь встречать соула. Мне казалось, что все это время ты смеялся надо мной, а наши отношения закончились, естественно, из-за Тэхена. И мне захотелось отомстить, сделать что-то шокирующее, но символическое, чтобы ты навсегда запомнил. Я знаю, что меня это нисколько не оправдывает, понимаю, что, видимо, у меня с головой что-то не так, раз я настолько ужасные вещи творила. Пожалуйста, прости меня, Чонгук. Прости, мне очень стыдно, я ненавижу себя за то… — Аями. Като застывает. На пол капают слезы, колени трясутся, плечи дрожат. Несмотря на все неоднозначное отношение Чона к своей бывшей девушке видеть ее в таком унизительном разбитом состоянии неприятно. К тому же ему все еще невыносимо тяжело смотреть на женские слезы. — Аями, посмотри на меня, пожалуйста, — спокойно просит. Девушка разгибается, но в глаза смотрит не сразу, только после того, как стирает с щек влагу и немного выравнивает дыхание. — Это все уже прошло. Последние пару месяцев я даже не вспоминал о тех мертвых кошках, потому что множество людей мстили мне гораздо более жестокими способами. Твои поступки правда были ужасными, я не буду скрывать. Тем не менее я ценю, что ты признала свои ошибки и осмелилась прийти, чтобы в лицо попросить у меня прощения. Если ты пообещаешь мне, что больше не будешь лезть в нашу с Тэхеном жизнь, то я тебя прощаю. Аями болванчиком кивает, «обещаю, что не буду» шепчет. Еще раз вытерев щеки, девушка садится обратно в кресло. Чонгуку кажется, что уже все сказано. Стоило бы намекнуть на дверь (Тэхену явно некомфортно слушать чужие разборки), но после таких отчаянных извинений он не может грубо выставить девушку. Он не ожидал ее появления, действительно успел забыть про свою первую любовь и ее изощренную месть. Но на душе чуточку легче стало от признаний Аями. Ей явно есть что еще сказать, и теперь Чонгук готов выслушать до конца. — Еще, мне кажется, тебе важно знать, что тех кошек не убивали специально. У Чона глаза расширяются, а из губ облегченный выдох вырывается. Да, больше всего в той ситуации он боялся, что несчастных животных намеренно умертвляют, чтобы принести ему в жертву. — Возможно, ты помнишь, что мой дядя спонсирует приюты для бездомных животных, — очень тихо продолжает девушка. — Мои люди просто забирали кошек, которые недавно умерли от болезней или травм, и, ну, ты понял. — Твой дядя знал, чем ты занимаешься? — брезгливо спрашивает Тэхен. У него в голове не укладывается, что человек, спонсирующий приюты для брошенных собак и кошек, может участвовать в подобном дерьме. — Да. Он поддержал меня, когда я рассказала свою идею, — практически шепотом признается Аями. На ее глазах снова собираются слезы. — Видимо, я все-таки сумасшедшая. Оппа, пожалуйста, прости меня еще раз! Я прекрасно осознаю, насколько все это чудовищно. Она подрывается с кресла, хватает свою сумку и аккуратно кладет ее в ногах парней, сама садясь на колени. — Именно поэтому я принесла вам подарок, — Като расстегивает молнию (только сейчас Чонгук с Тэхеном замечают, что сумка изначально было не до конца застегнута) и достает переноску, ставя ее между парней. Парни с задержанным дыханием следят за тем, как Аями раскрывает дверцу и сначала очень осторожно одним пальцем трогает кого-то в ней, а затем на своей ладони вынимает черное пушистое тельце. Котенок только-только проснулся, зевает очаровательно, показывая острые крошечные зубки, и тихо пищит, пугаясь нового места. У Тэхена сердце щемит от умиления и мгновенной любви к этому трогательному существу. Он скромно вытягивает свои ладони, сложенные лодочкой, и Аями с улыбкой укладывает в них пищащего котенка. Он черный как уголек, шерстка больше на пух похожа, а глаза двумя изумрудами сияют. Ким хихикает с мысли, что это чудо слишком похоже на Чонгука. Когда они познакомились, у него линзы были примерно такого же зеленого цвета. — Ему уже не нужно материнское молоко, — радостно сообщает Аями. — Прививки все сделаны, даже к лотку приучен. Имени еще нет. Надеюсь, он сможет сделать вас счастливее. — Он сделает, — улыбается Чонгук, кончиком пальца гладя сонную мордашку. — Спасибо, Аями. Девушка отвечает ему облегченной улыбкой. Она очень хотела закончить все на приятной ноте. Тэхен лишь краем глаза видит, как Като поднимается, собирает свою сумку и, обменявшись парой слов с Чоном напоследок, исчезает за дверью. Все его внимание сосредоточено на коротких усиках, вздернутых ушках и крошечном носике, который с любопытством обнюхивает его пальцы. Замкнув дверь, Чонгук стремительно возвращается на диван и прижимается к старшему всем телом, чтобы как можно ближе рассмотреть их нового члена семьи. — Смотри, он меньше моей ладони, — чуть ли не плачет от нежности Тэхен. — Да все что угодно будет меньше твоей лопаты. Ким с возмущением смотрит на своего парня и уводит руки с котенком в сторону, не давая одному колкому на язык Чону его тронуть. — Заметь, в большинстве случаев это преимущество. — Бесспорно, — смеясь, мигом соглашается Чонгук и практически залезает на фотографа, чтобы добраться до черных пушистых ушек. Следующие пять минут окрашиваются в самый яркий розовый цвет: без конца слышатся чмоки, хихиканья, вздохи умиления и требовательное пищащее мяуканье. Тэхен успевает сделать десятки фотографий и отправить их Чимину, заранее зная, что режиссер определенно нагрянет сегодня к ним в гости. Пак всегда любил кошек больше, чем собак. — Тьюша, — играясь с кошачьим хвостом, неожиданно говорит Чонгук. — Мы назовем его Тьюша, — поворачивается на нахмурившегося Кима. — От Tuesday. — Не слишком ли слащаво? — Нет, в самый раз, — широкой улыбкой расплывается Чон. — У меня будут Тэша и Тьюша. Фотограф прыскает: — Тогда у меня будут Тьюша и Чонгуша? — Нет, не смей, — фыркает брюнет, — меня так называла бабушка. Тэхен в голос хохочет, чем заставляет котенка на дыбы встать от неожиданности. Новоявленного Тьюшу поспешно успокаивают, завлекая игрой и щедрыми почесываниями по холке. Они не прекращаются до позднего вечера. За последние несколько месяцев эта закуренная мрачная двушка впервые наполняется таким количеством смеха и улыбок. Тэхен спокойно заходит на кухню, совсем не вспоминая о том, что недавно стоял здесь на полу и глотал слезы от боли и унижения. Чонгук игнорирует все оповещения на телефоне, не думая ни о сообщениях в директе, ни о пропущенных от матери. Чуть позже и правда приезжает взбалмошный Чимин, который от вида котенка молодеет лет на десять и следующие два часа шепчет в черное ушко, что выкрадет его к себе домой, будет кормить самым дорогим кормом и предоставит собственную спальню. Уже ночью, изморенные насыщенным, но крайне счастливым днем, Чонгук с Тэхеном будут лежать в спальне и слушать посапывания Тьюши между ними, пока Ким встревоженным шепотом не скажет: — Кстати, хозяйка против животных в квартире. — Блять, и что нам делать?! — Искать новую хозяйку, видимо.***
Тело болит блядски сильно. Он очнулся пять часов назад, и сначала жжение каждого кусочка тела было отдаленным, игнорировать сложно, но возможно. Сейчас же действие обезболивающего с каждой минутой становится все слабее. Тело будто в замедленной съемке снова погружают в пламя. Игнорировать практически невозможно. Юнги очень ждет врача, который вколет ему новую порцию лекарств и усыпит. Желательно до смерти. С самого начала «до смерти» было желательно. Необходимо. Весь смысл акта самосожжения в летальном исходе. Если уж горишь, гори до конца. Даже тут он проиграл. Не подрассчитал, что парочка натурщиков, которых он взял с собой для съемки, быстро очнутся от шока и снесут своего главаря с ног, сдирая с него горящую одежду. А еще не продумал, что отключенные на ночь фонтаны на площади быстро включат обратно, если на ней заметят горящего человека. Лузер. Полный неудачник. Первое, что сказал лечащий врач после пробуждения: «Вам очень повезло». Отличная, блять, шутка. В чем везение? У него впереди годовая реабилитация и десятки операций по пересадке кожи. У него ампутированы два пальца на правой ноге, придется вставлять протезы, и все равно он, скорее всего, будет хромать до конца жизни. У него поплыло правое ухо, по-другому не скажешь, буквально растеклось, оставляя на своем месте изжеванный кусок кожи. 60 процентов тела изуродовано, все татуировки, которые он 13 лет жизни набивал, чтобы увековечить каждую свою акцию, поплыли вместе с ухом. Тело изувечено не только шрамами, но и отвратительными черными разводами чернил. «Зато, не считая правой скулы, лицо почти не пострадало». Охуенно, блять. Скажите коротко — калека и урод. А еще теперь, кажется, психбольной. За последние пять часов бодрствования Юнги пережил три панические атаки. Давно у него их не было, а таких сильных вообще никогда. Его трясло, он плакал и задыхался от воспоминаний: хруст огня, собственный вопль, запах горелой плоти. Раньше он считал своей самой сильной болью — открытый перелом запястья. Затем ее сместила моральная боль, когда он пришел к Хосоку в приют для животных, а затем в здание суда и увидел на родном лице лишь разочарование и горечь. Забудьте. Ни переломы, ни уж тем более вознесенная любовь и ее трагедия не сравнится по степени страданий с той нечеловеческой дьявольской болью, которую ты испытываешь, когда горишь заживо. Он не хотел просыпаться хотя бы для того, чтобы не помнить всего, что пережил. Затем стало хуже. Пришел Джин, который по счастливой случайности в момент пробуждения был на приеме у своего лечащего врача. Юнги искренне порадовался, что Ким жив и здоров, все так же шутит, все так же пропитан оптимизмом. Вот только он рассказал, что за полтора месяца медикаментозной комы Мин пропустил все. Слепую революцию, капитуляцию правительства, отмену вакцины, переосмысление сути маскуна и виженов, возвращение романтики явлению соулмейтов. Захотелось умереть. Не символически убить себя ради какой-то великой цели. Просто умереть. 13 лет он боролся, чтобы самому возглавить все перемены, собственными глазами увидеть обновленное государство, которое с пеленок его отвергало, но которое он продолжал любить. Проспал. Он, сука, проспал революцию. «Юнги, если бы не ты, не было бы такой отдачи. Твоя акция стала последней каплей. Каждый митингующий в момент своего протеста так или иначе думал о тебе. Все это время ты был с нами». Очень красивые слова, но абсолютно бессмысленные. Он лежал в коме. Беспомощный. Ни на что не способный. Бесполезный. Баста. Мин устало смотрит в окно, скрепя зубами от сдерживаемой боли. Там красно-золотая осень. Ее оттенки особенно ярки и насыщены благодаря тому, что все противосветные козырьки теперь демонтированы. Это он тоже узнал от Джина. Хочется на улицу: подышать свежим воздухом, пошелестеть листвой и не чувствовать уродства и бессилия собственного тела. Юнги очень любит осень. Ему нравится ее прохлада, он обожает ее красный, а в последнее время и ее золотой. Дверь в палату открывается. Вроде как до новой дозы лекарства еще минут 40, но, возможно, медсестры услышали его внутренние крики и смилостивились. Юнги переводит взгляд влево — пауза. Все замирает. Хосок очень красивый. Первая по-настоящему хорошая мысль, которая приходит ему в голову за последние пять часов. Очень красивый, нереальный. Эти воздушные красные волосы, изящный тонкий нос, точеная фигура, мешковатая одежда, пухлые чудаковато изогнутые губы. И, конечно, бусинки. Эти чертовы детские до боли очаровательные бусинки, которые оставила после себя первая любовь Хосока. А что Юнги оставил после себя? Свое уродливое тело и не менее уродливые воспоминания. Чон уже садится около постели, а акционист не может перестать разглядывать своего паренька. Он не планировал смотреть в его светло-карие глаза после произошедшего. У него нет оправданий. Ему стыдно смотреть в это честное доброе лицо — и все же он безумно рад его видеть. — Ты идиот. — Прости. Говорят одновременно. Хосок горько усмехается, глаза к потолку возводит, чтобы слезы не покатились. Мнет свой белый медицинский халат, пытаясь хоть как-то справиться с накатившими эмоциями. Сложно. Полтора месяца Чон ходил в эту палату, часами смотрел на обездвиженное тело, с головы до ног обвязанное бинтами, и так и не смог продумать диалог, если тело проснется. — Ты идиот, хен. — Ты такой красивый. Юнги все еще неадекватен. Он продолжает чувствовать себя при смерти, физическая боль именно такая. Он говорит первое, что приходит в голову, опасаясь, что в скором времени организм окончательно сдастся и не позволит сказать ни одного слова. — Почему ты сразу не мог мне этого сказать? — в нежно-карих глазах все же проблескивают слезы. — Почему ты сразу не рассказал мне обо всем?! — Ты не хотел меня слушать. Это правда, но зря он ее озвучил. Теперь Чон чувствует себя виноватым. Слез становится слишком много, они огромными каплями скапливаются в уголках глаз и катятся вниз по щекам. Хосок опускает голову, всхлипывая. — Да, я… — кулаки комкают подол белого халата, — я не хотел. Но… в тот вечер, хен, я все обдумал и понял, что больше не злюсь. Хотя нет, злюсь, но готов простить. Мне так хотелось поговорить с тобой. Я теперь почти не вспоминаю о родителях, слишком много о себе понял. И мне очень стыдно, так сильно злюсь на себя за то, что не решился набрать тебя сразу, как все решил. О, нет-нет, Юнги не думал, что способен презирать и ненавидеть себя еще сильнее. Он способен. Видеть, как Хосок, ни в чем неповинный, самый чистый и жертвенный человек, который когда-либо существовал, корит себя за боль, которую ему же и причинили, невыносимо. Это убийственно несправедливое отношение. — Но, хен, — Чон резко вскидывает голову, вгрызаясь обиженным взглядом, — у тебя же есть рот. Почему ты обо всем молчал?! Почему ты не мог хоть немного подождать? Ты столько лет был сильным, так долго боролся, чтобы в итоге сдаться. Ты просто, блять, сдался. Зачем, Юнги?! Нет, все в порядке. Хосок и правда многое о себе понял. Повзрослел, поумнел, стал себя уважать и винить за ошибки тех, кто их совершил, а не самого себя. Губы мужчины трогает усталая гордая улыбка. — Стоило сжечь себя, чтобы ты начал материться. Чон моргает нелепо и быстро, смаргивая все выступившие слезы. Он не верит, что именно это услышал на все свои обвинения. А что Юнги? У него горит все тело, в голове непроглядный густой туман, сквозь который не то, что чужие слова еле проглядываются, но даже собственные мысли тяжело разглядеть и осознать. Он болен, ему плохо, смерть будто бы все еще дышит в затылок. У него индульгенция на любую неуместную фразу и любое парадоксальное поведение. — Я не сдался, — морщится Мин от невыносимого жжения в каждой клеточке тела. — Точнее сдался, я поверил, что проиграл, но мне хотелось напоследок плюнуть им всем в лицо, ткнуть носом в тот ужас, который они сотворили в своей стране, заставить их устыдиться, сотворить то, чему у них не найдется оправданий. Я знаю, что мою акцию тяжело понять, но я не первый и не последний, кто на это пошел. Я рассчитывал умереть, Хоби, — смотрит во вновь заблестевшие глаза. — Мне жаль это говорить, потому что понимаю, что тебе тяжело. Но это то, что есть. Я не планировал просыпаться. Именно поэтому я решил воспользоваться этой возможностью, чтобы завершить все незаконченные дела: вогнать правительство в самую большую грязь и позор, которую они когда-либо переживали, и… признаться в любви к тебе. Из меня никудышный романтик, прости, — горькая усмешка. — Мне не хватило духу в лицо тебе обо всем рассказать. Я не только паршивый романтик, но и истинный тоже. Мне, — в черных глазах начинают скапливаться слезы. Это плохо. Если соль попадет под повязки, мучительного раздражения ран не избежать, — мне так стыдно, что я такой. С этим ничего не сделать, я родился со своим проклятым виженом, но ты заслуживаешь другого, самого лучшего, Хоби. Красный — твой любимый цвет, но ведь это единственный цвет, который ты различаешь. Мне бы так хотелось, чтобы ты видел все краски. Потому что ты сам именно такой, Хосок, — красочный, светящийся, абсолютно прекрасный. Но я… просто не смог ничего изменить. — Хен, — Чон яростно машет головой, бусинки тихо стучат, аккомпанируя всхлипам и тяжелому дыханию, — ты дурак. И я дурак, — Хосок поднимает на мужчину свои заплаканные глаза, очень хочет прикоснуться, но боится. Все тело Юнги — открытая рана. Потому парень лишь наклоняется ближе и сжимает простынь в руках, в миллиметре от забинтованных пальцев. — Ты бы ничего не изменил. Операция родителей повредила мой тапетум. Встреча с истинным, любым истинным, не избавила бы меня от маскуна. Я всю жизнь буду видеть только красный, и меня это устраивает. Я правда очень люблю этот цвет. Но больше всего меня устраиваешь ты, хен. Минуту они лишь смотрят друг на друга. Один цветной, до рези в глазах яркий, другой от боли и бинтов выбеленный до потери всяких оттенков, только блестящие черные глаза дырами сияют. — Я и правда дурак, — скрипит от сдерживаемого истеричного смеха Юнги. Хочется то ли расхохотаться, то ли разрыдаться. Какая же абсурдность и дурость. Он столько мучался, презирал себя, ненавидел, жалел и всего одного дня не дотерпел, чтобы облегчить свою душу. Последствия устрашают. Уродство, ампутация, психологическая нестабильность. Он сжег себя не ради Хосока, но Хосок смог бы его от этого остановить. — Тебе больно сейчас? — жалостливо спрашивает Чон, глазами обводя обездвиженное тело. — Да. — Везде больно? — Везде, кроме лица. Хосок подтягивается, опирается ладонями на постель, чтобы не дай бог не потревожить раны, и очень аккуратно целует бледную исхудавшую щеку. Юнги даже прикоснуться к нему в ответ не может, просто лежит с замиранием сердца и этим единственным нежным прикосновением усмиряет все жжение в теле. Боль не проходит, но переносить ее становится гораздо легче. Настолько, что Мин даже решается чуть дернуть головой в сторону танцора, прося большего. Хосок улыбается, все понимает, и ласково накрывает губы акциониста своими. Он практически не шевелит ими, очень опасается навредить, целует целомудренно, но очень долго. Юнги бы весь следующий год так провел. Чон вздыхает, приподнимается и укладывает голову рядом на подушку, пальцами щекочаще легко бегая по лбу, носу, щекам и губам. Всем этим крошечным участкам, которые не пострадали. Его лицо расцветает. У Мина остается все тем же, почти неподвижным, однако глаза заметно оживают. — Все будет хорошо, хен, — на ухо обещает Хосок. — Уже через год мы вернемся домой. Ты сможешь ходить, ворчать, драться с полицейскими, принимать душ, готовить нам ужин и полностью наслаждаться жизнью. Мы посмотрим все части «Властелина колец» за одну ночь, затем ляжем спать, проваляемся в постели до позднего вечера и следующей ночью посмотрим всего «Гарри Поттера». Мы будем очень счастливы, хен. Это звучит так просто и так прекрасно. Вроде реалистично, но будто не для них. Юнги слишком привык к нескончаемому чувству тревоги, покрывающему любое светлое воспоминание. Всегда была какая-то проблема, дилемма, стыд или страх. У него точно останется стыд — за свое преображенное тело и прошлые ошибки. Будет страх, что он совершит новые. Но несмотря на свою огнем горящую кожу, которая не дает до конца насладиться этим моментом уединения, внутри просыпается надежда, что все получится. И все будет хорошо. Дверь открывается. Они оба переключают свое внимание на нового посетителя. Чимин с любопытством смотрит на эту очаровательную сцену, как Хосок практически целиком лежит на больничной койке, но при этом не соприкасается с поврежденным телом. Очень нежно и трогательно. Паку даже язвить не хочется — слишком все прекрасно. — Осталось 20 минут до того, как хена снова усыпят, — поясняет, проходя дальше в палату и садясь по другую сторону от Юнги. — Я бы хотел вас не отвлекать как можно дольше, но время ограничено. — Все в порядке, — улыбается Хосок и разгибается, целиком усаживаясь на стуле. Чимин не собирается говорить поздравлений, пожеланий скорейшего выздоровления и дальнейшей чуши. Он слишком хорошо знает Юнги, понимает, что у него эти бессмысленные слова лишь саркастичную ухмылку вызовут. Да и не хочется, в общем-то, здравствовать этого психа. Режиссер планирует начать с осуждений. — Даже не представляешь, как он мучился, — с претензией смотрит на акциониста, наплевав, что объект обсуждения сидит прямо в этой комнате и смущенно-озлобленно краснеет. То, что раньше было бровями, а сейчас напоминает тонкие полоски трехдневной щетины хмуро собирается над черными глазами: — Я представляю. — Нет, не представляешь, — жестко пришпоривает Чимин. Да, Юнги нелегко, но это было полностью его решение привести себя к этому состоянию. Хосок же не выбирал страдать, руки заламывать, ночами не спать и бесконечно корить себя за излишние жестокость и равнодушие, которые вовсе не были излишними. Пак воочию это видел, и даже его не самое эмпатичное сердце кровью обливалось. — За год многое может произойти, хен, — самоуверенно кладет ногу на ногу режиссер, смотря сверху вниз. — Еще одна оплошность, и я уведу его у тебя. И все же Чимин переводит все свои претензии в шутку. Акциониста, по-честному, тоже очень жаль. Мин легко прочитывает за несерьезной бравадой крайне объективное и серьезное осуждение. Он действительно все понимает. — Предупреждение принято, — тянет уголок губ. Пак удовлетворенно кивает. — Не уведете, — внезапно заявляет Хосок и с улыбкой в глазах смотрит на своего учителя. В нем столько уверенности, внутренней силы и счастья, что Чимин полностью осознает — правда ведь не уведет: не потому, что не хочет, а потому что не сможет. Пак хмыкает, заранее признавая свое поражение. — Оставишь нас? Пожалуйста. Хосок слегка теряется от настолько резкой смены темы и спокойных золотых глаз, которые вмиг стали серьезными. Чону не хочется уходить, но он знает, что старшим нужно поговорить. Он не опасается, что оставит их наедине, уже давно не. Танцор поднимается со стула и, прежде чем уйти, чмокает акциониста в губы, прошептав, что завтра вернется. Палата резко теряет большую часть красок. Они оба это чувствуют: насколько утяжелилась атмосфера, растеряла свою светлость и беззаботность. Стала напряженной, пьяняще мрачной, где оба пытаются подавить своим безумием и силой другого. — С блондом тебе лучше. Из Пака вырывается обидчивый смешок: — Это реально первое, что ты мне скажешь наедине после полуторамесячной комы? — Да, — дергает восклицательной бровью Юнги. — Ты все равно ничего не сделаешь обездвиженному калеке. Чимин затряс в воздухе ногой, раздраженно подбивая языком щеку. Мин всегда знал, куда бить, чтобы вырвать преимущество в разговоре. Паку почти 30, а он все еще очень чувствителен к нелестным оценкам своей внешности. — Решил немного поэкспериментировать, — смахивает черную прядь с лица. — И не думай, что я так легко тебе поверю. Я знаю, что мне идет. — Тебе пойдет все. Ты всегда был очень красив, Чимин-а. Градус спадает. Пак с легким подозрением смотрит в лицо мужчине и расслабляется, когда видит теплую улыбку. Что ж, как его задобрить Юнги тоже всегда знал. Чимин не может сопротивляться ответной улыбке. — Спасибо, — прямо в глаза говорит Мин, но тут же их уводит. Ему нелегко в этом признаваться. — Джин рассказал мне, что произошло. Я недоволен, что меня там не было, что я не принял никакого участия. Но все же спасибо. Именно такой реакции Чимин и ожидал: облегчения из-за победы и тотальной досады, что победа не то чтобы его. — Ты знаешь, что я должен был. На моем месте ты поступил бы так же. Но тебе стоит благодарить не только меня. Без жителей города ничего бы не вышло, и именно ты разбудил их из спячки. Ничего не вышло бы без Хосока. Именно он подкинул мне самую главную идею и помогал на протяжении всех двух недель революции. Чимин не пытается забрать все лавры себе. Уже не в том возрасте для настолько глупого себялюбия. Как бы его ни восхваляли в СМИ, сколько бы интервью он ни давал, насколько бы «Театр 4:33» ни вознесся в хвальбе и восторге, хозяин элеватора знает, что не он один все это сотворил. В этом и смысл новой эпохи — в искусстве, простирающемся на километры и принявшем обличье тысячи лиц. Сожгите картины. Они больше не актуальны. Новое искусство требует живого действия. — И все же ты победил. Пак переводит удивленный взгляд на бледное лицо. Он не ожидал, что Юнги признает это настолько прямо. При этом акционист не выглядит опечаленным — он задумчив, утомлен и все же очень горд. — Между нами — да, — не скрывает режиссер. — Но разве это имеет значение? Я просто завершил то, что ты начал, хен. И вместе мы победили. Вот теперь Юнги опечален. Или это просто росчерки боли от бесчисленных ожогов высшей степени, которые с каждой минутой становится все сложнее терпеть. Чимин позвал бы врача, видит, что совсем худо, но в мужчине все еще сидит самая глубокая невысказанная проблема, которую ему жизненно важно озвучить. Гораздо важнее, чем вколоть, в конце концов, обезболивающие и снотворные. — Скажи мне честно, Чимин, — хрипит Юнги, морща надбровные дуги. Пунктуационные знаки над ними в истеричной пляске ходят. — Это была слабость? То, что я сделал. Пак сглатывает. Очень каверзный вопрос, учитывая, что попросили ответить честно. — Нет, — смотрит в горящие болью глаза. — Но слабость то, чем это завершилось. Ты ведь прекрасно понимаешь, хен, что главная цель твоей акции заключалась в смерти. Ты ее не достиг. Юнги мучительно просто лежать и дышать сейчас, однако усилием воли он четко кивает. Это то, что он хотел услышать. Сам понимал все, но было нужно подтверждение. — Но я рад, что ты выжил, — поднимается со стула режиссер. — Все рады. Поэтому не думай больше о том, что прошло. У всех бывают неудачные постановки. Главное, чем ты их покроешь. Наверняка тебе осталось, что еще сказать. У акциониста уж слишком явно проступает пот на лице, черные глаза поплыли. Он жадно облизывает губы и болезненно сипит: — Состояние детдомов — все еще очень большая проблема. Чимин не может сдержать трогательную улыбку. Хосок заслуживает того, чтобы за его прошлое отплатили, а все пережитые травмы стали причиной глобальных перемен. — Это замечательная идея, хен. Пак подходит к изголовью постели и нажимает кнопку вызова врача. У него есть не больше минуты, чтобы произнести самые важные слова. Он наклоняется над изможденным искореженным от физической муки лицом и нежно целует в лоб. — Спасибо, Юнги, — шепчет. — За меня и за то, что выжил. Когда прибегают медсестры, Мин уже практически без сознания. Чимин внимательно следит, как ему ставят капельницу, как вспухшие от боли веки закрываются. Прерывистое дыхание постепенно приходит в норму. Режиссер выходит за дверь и уверенно направляется к выходу. Он не придет сюда завтра. Ни через неделю, ни, возможно, через месяц. От той свободы и легкости, которые он испытывает, хочется рассмеяться. Чимин от всей души благодарил Юнги за то, что он выжил. Не из любви или беспокойства, а из-за того, что Мин проиграл. Смерть во имя искусства — всегда будет наивысшей победой. Тузом, который ничего не покроет. Пак бы на всю жизнь остался преклоненным перед чужой силой, которую он бы уже никак не смог оспорить и никогда не смог бы забыть. К счастью, туз не выпал никому. Да и смерть, как ни раскладывай, всегда слишком трагична, потому что финал, конечная точка. А как известно, все хорошо, что хорошо начинается и не имеет конца. Чимин озаряет больничные коридоры своей блаженной улыбкой, вспомнив строки любимейшей оперы. Он поставит ее на элеваторе. До сих пор не решался, страшась чрезмерной сложности и фантасмагоричности. Но сейчас он совсем ничего не боится. Выходя из здания больницы, Пак жмурится от солнечных лучей их нового светила, которое всегда сияло на небе, но которое последние годы игнорировали, прославляя свое собственное, искусственное. Перед глазами — наполненная теплым осенним светом улица, а в голове — сцены новой эпохальной постановки, которая завершится словами: Мир погибнет А нам не будет конца Солнце лежит зарезанное в ногах Нам теперь все нипочем Победа созревшая Припечатана сургучом