Nosferatu

Солнце неумолимо поднималось над горизонтом, чёткой линией разрезающим два полупространства. В конце концов неудержимый свет проникал даже сквозь плотно зашторенное окно, как огонь пронизывал навсегда мёртвое сердце. Ярослав оставался в своём купе один, отстранившись от любых звуков, слившихся в монотонный бессмысленный шум. Размеренный неутихающий стук колёс возвещал о его возвращении в когда-то оставленное жилище, располагавшееся в опустевших, безлюдных землях. Черты его вечно молодого лица ещё не были искажены необратимым проклятием умирания: не так давно они с Дашей имели возможность насытиться человеческой жизнью, и эта кровь до сих пор теплилась в нём, однако он всё равно ощущал, будто уродливые морщины паутиной расползались по его телу, будто росли когти дикого зверя, глазницы становились пустыми, фигура всё больше горбилась и никто не был властен спасти его. Где-то невдалеке плакал ребёнок. Свет, от которого он неконтролируемо дрожал и слабел, однако не хотел скрыться сильнее, словно бы создавал иллюзию, что Ярослав был способен беспрепятственно видеть его — так, как если бы принадлежал миру смертных. В последние дни иногда он и сам в это верил — верил как никогда сильно с тех самых пор, когда его сердце ещё билось. Но спустя только мгновение это видение ускользало, рассеивалось, таяло, как песок. Чем дольше он существовал, тем меньше скорбел о былом, — только теперь отдал бы всё, что имел, чтобы вновь сделать вдох. Его мысли неизменно обращались вокруг единственного человека на всей земле. Ярослав уже давно не мог отождествлять его с тем, кого он утратил больше четырёх веков назад; наконец он осознал, что хранимый им образ Альфреда терялся в тумане — что он полюбил в Саше только его самого. Одно лицо, голос, одни глаза на двоих не могли наделить Сашу чужим разумом, и теперь, верно, и сам Ярослав не хотел, чтобы он что-нибудь вспомнил: нет, их история никогда не была историей принца и его преданного защитника, несправедливо, трагично прервавшейся на войне. Их история начиналась с одной фотографии — такой странной случайности или судьбы — и хранила в себе мерный шум поездов, торопливые слова признания на вокзале, несчастливую участь одной молодой женщины, теперь навсегда мёртвой, как несколько безмолвных и призрачно-белых лилий, и, наконец, истинный Сашин выбор. Их история не была обречена на несчастливый конец, их история не была проклята, их история ещё длилась, и Ярослав мог очень отчётливо чувствовать прочную связь между ними: любовь и зов слились в одно, создав что-то, что превосходило каждую из этих граней. Измученный тоской по тебе, я с нетерпением жду нашей вечности, говорил он в своих мыслях, точно зная, что будет услышан; нельзя жить ради неотвратимости смерти, как совершенно бессмысленно приближаться к самому краю пропасти только ради того, чтобы разбиться, а не взлететь, — так оставь прежний мир и восстань против законов природы. Последуй навстречу судьбе и приди ко мне, прими моё бессмертие. Ярослав достал медальон, что теперь всегда хранил у себя, — тот самый медальон, обронённый, отброшенный его жертвой, когда её разум, тело, её сердце устремились навстречу зову, которому она не могла противостоять. Ярослав в ту ночь незаметно поднял его, когда Даша обретала свою новую сущность. Фотография внутри была тем самым знаком, что привёл их с Сашей друг к другу, и, вернувшись к реальности, отогнав дымку воспоминаний, Ярослав осторожно провёл по ней пальцем — как будто в попытке вот так коснуться того, кто был изображён на ней. Прими дар, что намного ценнее любых богатств, то, что я разделю с тобой, то, что даст нам всесилие в объятиях лунного света, — нашу вечную жизнь, возвещал он, касаясь сознания человека, что словно стремилось навстречу, зовя его сквозь расстояние. Они могли чувствовать друг друга с такой ясностью, будто ещё оставались совсем рядом, и Ярослав потянулся к их связи ещё ближе, ярче, сильнее, острее, во сто крат стремительнее, чем летел по земле набирающий скорость состав… Медальон внезапно выскользнул из рук, когда огненные нити солнца вонзились внутрь обжигающей силой. Мог ли Ярослав удержать его? Мог ли он удержать Сашу рядом с собой, сохранить свет в его душе, если сам был чудовищем, мертвецом? Он, задрожав будто в агонии, разорвал их контакт, поражённый той мыслью, что подсознательно крепла, росла, упрочнялась в нём с каждой секундой, когда он мечтал о том, чтобы вновь обрести любовь, потерянную в столетиях. Теперь всё было разрушено. Ярослав лихорадочно бросился вниз в попытке вернуть очень важную для него вещь. Солнце жгло и слепило, в груди, вопреки тому, что физически он не мог этого чувствовать, что-то болезненно разрасталось, и руки тряслись, будто он больше не мог контролировать себя здесь, в одиночестве, тогда как очень легко расправился с несколькими охотниками, даже не испачкавшись в пылу борьбы. Ярослав с запозданием осознал, что как будто видел в потерянном медальоне предсказание грядущей утраты их связи, их вечности, их любви — и поэтому был охвачен безысходностью и бессилием, просто упав на колени и замерев. По виску вниз скатилось что-то почти живое — но это совсем не могло быть самой жизнью, ведь совершенные мертвецы не могли быть на это способны. Ярослав снова сосредоточился на поиске; вскоре дрожащей рукой поддел цепь; в нетерпеливом порыве подался вперёд и прижал медальон к груди, словно величайшую ценность, не заметив тянущейся по его корпусу тонкой ветвящейся трещины. После стольких скитаний и стольких лет пожирающей, всепоглощающей пустоты он не мог отпустить эту вещь… отпустить то, что он чувствовал, навсегда, чтобы жаждать лишь хаоса и торжества темноты. Он не мог перестать думать о человеке, который был для него светом, никогда не способным обжечь. Чем дольше Ярослав жил после собственной смерти, тем больше он видел наивных людских сердец, так скоро и так одинаково гибнущих ради любви. Эта земная любовь была их уязвимостью, и они без раздумий бросались в огонь только ради неё одной, они все становились слепцами и тотчас лишались рассудка, лишь только то самое чувство рождалось внутри них. Чем дольше Ярослав постигал свою силу немёртвого, тем легче ему удавалось управлять совершеннейшими глупцами, так мечтающими об этой самой любви или так неустанно страдающими по ней. Ярослав, без сомнения, лишь насмехался над ними, ничуть не способными совладать с тем, что всегда приводило их к краху. Его собственная любовь оставалась для него только призраком, только трагичной историей — всё же он не смел всерьёз верить в перерождение Альфреда спустя сотни лет, даже если что-то подобное всегда оставалось иррациональной надеждой на грани осознанности. Но всё, что было не так давно, оказалось как будто отрезанным от настоящей реальности лишь одним взглядом забытых-родных глаз. Пусть чем дольше он жил, тем он больше терял очертания своей любви, но сейчас он отчётливо знал, что без Саши его пустой, жуткий, рухнувший мир не представлял из себя ничего; что без Саши мир был абсолютно мёртв, словно упавшее солнце огнём уничтожило всё, что ещё оставалось живого. Да, Ярослав околдовал стольких жертв, обманул стольких охотников и расправился с ними настолько легко, обрёл столько знаний, достиг совершенства в своей силе, возвысился над всей вселенной — но чего это стоило без человека, который единственный был в его мыслях, его тени души, в его недвижимом сердце? Чем дольше Ярослав жил, тем сильнее его забывал — и сильнее о нём помнил; тем сильнее, пусть тщетно почти всегда, искал его в своих вечно пустых снах и тем сильнее терял себя без него. И в этот миг они были связаны нераздвоимо, их кровь была наполовину одной, их любовь почти сравнялась с самой вечностью. Оставалось шагнуть к этой вечности с тем, чтобы навсегда… Медальон в ледяной руке необъяснимо почти раскалился. Не выпуская его, Ярослав обессиленно сдавил ладонями виски: он был мёртв, и он не был способен по-человечески, по-настоящему чувствовать, и эта мысль не переставая билась в его голове, заменяя пульсацию охваченного болью сердца. Мог ли он удержать Сашу рядом с собой, сохранить свет в его душе, если сам был лишь монстром? Ярослав так ясно помнил тот ужас в его глазах, тогда как эта битва с охотниками была лишь пробудившей азарт игрой, демонстрацией, призванной показать их ничтожность, и Ярослав поступал так всегда, когда ему пытались навязать смехотворно фальшивое превосходство над ним. Что же, пускай он и был готов относиться к подобного рода бросающим вызов куда милосерднее, но, к его сожалению, всё это вовсе не было первостепенным. Ведь Саша сам окажется обречён потерять себя в неутолимой, безжалостной жажде, и станет ли вечность проклятием, а не желанным подарком и счастьем? Достаточна ли окажется сила любви — безграничной любви, той, что даст ему Ярослав, — чтобы он смог видеть свет в нескончаемой темноте? «Вечную жизнь? Даже если и правда могли бы, то кто сказал, что я вообще этого хочу?» Только разве могло быть иное решение — и разве Ярослав должен был ему последовать? «Стань абсолютным чудовищем, ты хотел сказать? Влачи столь ужасное, жалкое существование, как и я сам?» Александр искал ясности, честности, света во всём, чем он жил, и разве он смог бы принять в себе то, что было ему ненавистно? «Позволь мне остаться в рассудке, позволь мне остаться тем, кем я знал себя прежде, тем, кто я есть, — человеком». Их вечность была их единственным средством остаться друг с другом, но… «Если ты меня любишь, то помоги мне отвергнуть тебя». Ради кого, для кого из них двоих Ярослав должен был совершить выбор? Должен ли он был искать способ сохранить любовь, какой ни была бы за это цена, или сохранить право любимого человека остаться собой? «Мой мир без тебя уже давно растворяется словно в тумане». Хоть в конце концов Саша и сам признал, что они оба едва могли существовать друг без друга, хоть Саша будто бы отразил то, что сам Ярослав к нему чувствовал, но насколько точно можно было утвердить, не было ли в долгожданных словах пусть и тени влияния на человеческий разум неукротимых желаний немёртвого? Он так хотел, чтобы ещё остававшиеся между ними преграды исчезли, и он, пусть скорее невольно, проник в чужое сознание тогда, на кладбище, когда Саша безмолвно просил его отступить; он проникал в чужое сознание здесь и сейчас, когда, сжимая в руке медальон, вновь говорил об их вечности и судьбе, об их бессмертной любви. Если Саша и правда любил его, сколько в этой любви могло быть его собственных чувств? Если Саша его избегал, прогонял, обвинял в смерти своей жены, если Саша пытался с ней скрыться, пытался его убить (и пускай тот нож в его руке, сжатой в кармане, никогда бы не смог нанести эффективный внезапный удар), если Саша только единственный раз искал встречи сам, когда звал его, испугавшись, — то могло ли быть это любовью, рождённой по-настоящему? Сотни сомнений окутывали, словно дымка, и в них меркли прошлые безусловные истины. Да, пускай эти чувства и не были принадлежащими лишь одному сердцу, а вплетены в него, пускай всё это было лишь самую малость иллюзией — вечность по-прежнему оставалась у их ног, мерцая открывшейся бездной. Но в бездне нельзя было ничего сотворить, и любое касание света всегда отторгалось, болезненное, чужеродное, только несущее приступы слабости. В бездне вечно царило желание крови, которое в первые годы давило всегда, ежедневно и ежесекундно, и ты не мог остановиться, добравшись до живой плоти, ты каждый раз выпивал всё до капли. В бездне были пути сохранить в себе тень человека, за что-то цепляться, бороться с тем, что ты не мог побороть, — или же ничего не удерживать, а лишь терять эту тень беспредельно. Второй путь всегда приводил к всё равно что беспамятству, личность до смерти стиралась, хоть высший вампир мог легко создать сотни иных, — а для первого нужен был смысл, чтобы помнить, почти не имея сил, помнить, когда всё сознание переполнялось лишь голодом. И Ярослав с самой первой секунды, когда обратил Дашу, легко мог определить, что её личность, её душа, если так можно было сказать о немёртвой, не сохранятся в ней — просто исчезнут, истают со временем. Если бы её существование не прервалось спустя сколько-то дней, то впоследствии она, без сомнения, перестала бы узнавать всех, кто был с ней в её земной жизни, включая отца; она только помнила бы установку не навредить Саше, которую Ярослав ей дал, обращая, и которую она не могла нарушить. Итак, Даша стала бы той, кем владела бы лишь жажда крови; вероятно, её личность была слишком мягкой и слабой или её любви к Саше было недостаточно, чтобы это стало для неё якорем. Мог ли Саша вот так же утратить себя? Мог ли Саша, оставшись в рассудке, отталкивать и ненавидеть каждую секунду своей новой жизни, что в конечном счёте свело бы его с ума или вырвало тень его сердца? Ярослав сжимал и выпускал медальон неосознанно, почти по-человечески нервно; их новая встреча была неизбежной и близилась, но так многое всё ещё было неясным! Те самые сотни вопросов крутились, крутились, крутились в его голове, пока он не упал ею вниз, чтобы легче переносить пожирающий дневной свет. Может быть, ему следовало переправляться назад в гробу — но, признаться, он просто хотел… он хотел иллюзорно быть тем, кем ничуть не являлся, и это его истощало, однако он мог это вынести. Если его целью и мечтой было вечно любить, обрести в этом давно забытый свет, тогда сомнения непременно должны были разом исчезнуть. Почему они переполняли его с неожиданной силой, почему он утратил былую уверенность, если прежде не делал попыток взглянуть на грядущую вечность полностью со стороны человека, которому так хотел предоставить её? Были ли эти сомнения, настигнувшие его перед самым финалом, волнением, только тревогой? Заключалась ли его любовь в том, что он мог, допускал мысль пожертвовать тем, к чему шёл столько долгих веков? Означало ли всё это, что Ярослав прежде был убеждён: Альфред тотчас пошёл бы за ним, шагнул в бездну; что Ярослав непозволительно долго воспринимал его с Сашей условно одним и что лишь теперь становилось так ясно: тот, кого он полюбил, мог бы быть уничтожен и стать лишь чудовищем, разделив его участь? Могло ли силы света Сашиной ещё живой души хватить, чтобы он оставался гореть во тьме, чтобы развеял её? Ярослав мог сказать сейчас только одно: полюбив вновь, он больше не мог возвращаться в пустой мир безжизненности, умирания, пустоты, избавляясь от этого чувства. Его мёртвое сердце могло биться, лишь только когда он любил, и без того, кого он любил, ничто более не имело никакого смысла. Сомнения, словно холодный ветер, ворвавшийся из ниоткуда, скрывали надежды за плотной стеной тумана, и теперь ничего не было определено — мог ли здесь вообще найтись выбор, счастливый для них двоих? — но единственным, что позволяло и в вечности помнить себя, могло быть лишь его сердце, что хранило любимый образ. Ярослав медленно вдохнул — хотя, разумеется, это всё оставалось лишь видимостью — и поднялся, надев медальон себе на шею. Чем дольше он существовал, тем сложнее ему было верить во что-нибудь: всё, всё вокруг было бренным и обретало конец, и любить человека означало идти с ним к его смерти, идти рука об руку с его болезнями и неотвратимым старением — или, может быть, отпустить жить и смотреть за ним издалека, а затем ещё сколько-то не имеющих смысла веков любить лишь его меркнущий образ. Ярослав не был в силах лишь ждать — и дождаться — его смерти и погребения. Ярослав просто не мог потерять его снова. Нет, не могло быть иных путей, кроме только двух — вечности или освобождения, — и когда они встретятся, когда, ведомый нитью их связи, Саша придёт к нему, тогда выбор окажется сделан. Ярослав сквозь слепящую резь в глазах на мгновение вгляделся куда-то вдаль, словно размытая линия горизонта и всё пространство под ярко горящим солнцем могли подсказать ему ответ.