Nosferatu

Наконец Александр до конца осознал, для чего и зачем оказался здесь: словно туман в голове бесследно развеялся и нить зова, соединяющая их с Ярославом, оборвалась. Но их связь многократно превосходила силу этого зова — их связь соединила их множество лет и веков назад, и пускай Александр никогда не мог этого вспомнить. Он знал, что последует, и был готов, он стремился к этому всем сердцем. Он предчувствовал, что Ярослав очень скоро его встретит. Больше никто не сумеет встать у них на пути — и пускай ему было бы немного жаль, если бы Кирилл или кто-нибудь ещё пострадал, то, что он чувствовал к Ярославу, было гораздо сильнее этого сожаления. Наконец он был там, где был только самим собой; свобода, любовь и бессмертие простирались у его ног. Взгляд коснулся огромной рамы какой-то картины, завешенной тёмной струящейся тканью; Александр, поддавшись порыву, предчувствию, без промедления сорвал её, чтобы увидеть точный портрет самого себя… нет, портрет их двоих с Ярославом, исполненный с невероятным мастерством. Их одежды, их облик полностью выдавали в них людей, родившихся множество лет назад, но их глаза — светлый зелёный к небесно-синему, — их взгляды, обращённые друг к другу, их сомкнувшиеся объятия были такими же, как и теперь. Александр подался вперёд, осторожно касаясь давно застывших красок на холсте. К глазам подступили слёзы от одного осознания, что Ярослав вправду ждал его столько лет… нет, наверное, уже не ждал. Он пронёс сквозь столетия свою единственную любовь, но разве возможно пронести сквозь них не имеющую никакого смысла надежду, отравленную бесконечной тоской и одиночеством? Александр обернулся: вокруг, в этой маленькой комнате, погружённой во мрак, было ещё много фигур, занавешенных тканью, и он стал срывать её и отбрасывать прочь, остановившись, только когда больше ничего не нашёл. Теперь это были скульптуры — настоящее искусство, облечённое в светлый камень, — и, приглядевшись, в них можно было узнать и невысокого стройного юношу с длинными, ниже плеч, ещё русыми волосами, которым когда-то был Ярослав, и пару беззаботных, счастливых мальчишек, сидящих плечом к плечу, и… скорбящего ангела, с невыразимой болью сложившего за спиной свои изломанные крылья. Сколько ещё этой вечной любви имело осязаемое воплощение — и сколько её он хранил внутри, не способный вернуть её, не способный уйти за ней и обрести покой? Ярослав неслышно, как тень, оказался за его плечом, едва только Александр прошептал это вслух. Но Александру не требовалось его слышать, чтобы стремительно обернуться навстречу. — Мой свет есть ты, — сказал он, понимая, что это правда. — Ни вся моя прошлая жизнь, ни Даша, которую я просто не мог по-настоящему полюбить, ни даже сама способность дышать, за которую я так долго цеплялся как за единственный оставшийся якорь. Мой свет — это ты, и мне неважно, насколько ты соткан тьмой; ты — моё солнце, и мне ничего не стоит больше никогда не увидеть настоящего. Жаль, что я осознал это только теперь, — Александр со всей нежностью, которую чувствовал, заключил его в объятия, прижался виском к мягким прядям рубиново-красных волос. Ему тихо, с каким-то болезненно-жутким отчаянием выдохнули в плечо. Ярослав сильно, как в лихорадке, дрожал, словно что-то снова и снова становилось причиной его невыносимой физической боли, но всё ещё не расцеплял рук и не поднимал головы, даже если это могло принести ему облегчение. — Я так… Я так долго ждал… — Ярослав вновь не договорил — и не требовалось говорить больше ничего. — Я наконец… наконец понял, слышишь? — Александр чуть приподнял его лицо, вглядываясь в глаза точно такого же цвета, какой был изображён там, на картине, какой отпечатался где-то в сознании, может быть, ещё с самой первой их встречи. Наверное, его глаза были единственным, чего не коснулись ни кровь, ни смерть, ни течение вечности. — Я понял, чего на самом деле хочу, Ярослав. — Ты правда готов… правда хочешь пойти со мной? — словно неверяще. — Ни о чём не сожалея. Наконец опомнившись, Александр только сейчас сорвал с шеи крест — вот что причиняло боль Ярославу, так крепко прижавшемуся к той вещи, которую он не переносил! — торопливо достал из складок одежды кинжал и отбросил всё это прочь с твёрдой решимостью, даже практически яростью. Теперь они оба могли коснуться друг друга — им больше ничего не препятствовало. Теперь они оба так ясно осознавали, что этот выбор нельзя будет исправить, он станет необратимым — первым шагом в саму бездну. Продать душу, чтобы навсегда отдать ему сердце и плоть, без промедления бросить весь прежний мир ради любви — это сейчас было очень легко совершить, потому что уверенность в главном решении только росла. Александр снова обнял его, искренне ощущая, что даже тени сомнений давно исчезли. Ярослав, больше не соприкасаясь ни с чем, что могло бы ему навредить, снова сомкнул руки настолько же сильно и прочно, насколько едва ощутимо. Александр с удивлением улыбнулся, кажется, только сейчас увидев, что на самом деле из них двоих Ярослав был чуть ниже. Но разница в том, что одно из двух сердец всё ещё билось, по-прежнему оставалась огромной пропастью между ними. Александр легко погладил его плечо. — Когда-то ты был незнакомцем, когда-то я думал, что ты меня околдовал, но сейчас будто… будто иллюзии спали, а я могу слышать тебя без единого слова, ещё до того, как ты заговоришь. — Знаешь, такие, как я, едва могут по-настоящему видеть сны, — прошептал Ярослав с тихой горечью, отстранившись, удерживая за руки. — В той пустоте, в бездне, куда мы обычно проваливаемся с рассветом, так холодно и вообще ничего не увидеть. Но краем сознания… там, в бездне, ты иногда почти снился мне — я выхватывал твой образ, прежде чем падал в небытие. Ярослав — с холодом смерти и невыразимым теплом — не переставая касался его щеки, и Александр в ответ с нежностью и сам не отпускал его ни на секунду. Его сердце билось, но время как будто застыло уже сейчас. — Та иллюзия сна, что я видел, теперь прямо здесь, передо мной, — сказал Ярослав так, будто всё ещё не мог до конца в это поверить. Они заговорили одновременно, наперебой, выражая всё, что только переполняло их: — Иногда я и сам будто слышал твой голос во сне… — Когда я увидел тебя и узнал тебя, всё остальное перестало иметь какое-либо значение. Саш, это я, а не ты, словно был околдован, я… Только ты — моя мечта, только ты — моё спасение, мой единственный свет в пустоте, моя единственная любовь… — Когда-то ты был почти врагом, и я так хотел тебя отвергнуть… Я был слишком напуган желанием, обрушившимся на меня ещё там, на вокзале, и я уезжал, но смотрел на тебя, я давал клятвы своей жене, но как будто приносил их тебе, я прощался с ней, но говорил с тобой, ты… ты был моей жизнью, ещё когда я нисколько этого не понимал. Наконец я могу не бежать от тебя, а идти к тебе. В пустоту, в бездну — куда угодно, куда ты меня поведёшь. Александр в порыве вложил свою ладонь в его руку, и Ярослав, ну конечно, подался вперёд, ещё ближе, но… но будто снова испытывал боль: он смотрел прямо в глаза так пронзительно и остро, не прерываясь и ничего не говоря, но его собственные глаза напоминали безжизненный переломанный лёд, бесследно сгорающий на солнце. — Что?.. — чуть растерянно спросил Александр, потянувшись к нему, но Ярослав сделал шаг назад, вздрогнув, почти оступившись, словно не вполне владея собой. — Чем больше я на тебя смотрю, тем… — он остановился, не зная, как выразить это словами. — Ты… ты предлагаешь мне уничтожить твой свет и забрать твою душу, — измученным свистящим шёпотом, — забрать душу, светлее которой я не находил, и запереть тебя во тьме, лишающей жизни и никогда не имеющей выхода. Я не могу тебя… — в его глазах так отчётливо стояли слёзы, как будто от вечного льда не осталось почти ничего. Ярослав оттолкнул его и слабым шагом направился прочь, но в конце концов нашёл взглядом картину — и просто осел вниз в отчаянии и безысходности. Нет, выход был, выход ещё оставался, шептал он себе самому, ведь было два пути: вечность и освобождение. Всё обретало конец. — Это мой выбор, — проговорил Александр где-то совсем рядом. — После всего, стоя здесь, я хочу быть с тобой, и я иду к тебе сам, я вверяю тебе свою душу и жизнь. — Я так мечтал однажды это услышать… — потерянно. — Я… Саш, я любил тебя больше четырёхсот лет, ты единственный, кто снова дал мне почувствовать себя почти живым. Ты моя душа, весь мой мир, но… моя любовь лишь уничтожит тебя. Я же знаю, как это случается. Я не могу потерять тебя дважды. — О чём ты говоришь? — Александр осторожно присел рядом, вытер дрожащей ладонью слёзы, беззвучно стекающие по мертвенно-бледным вискам. Ну конечно, он знал, о чём Ярослав так пытался ему сказать, но он слишком не хотел в это верить. — Ты единственный, кто ещё может спасти меня. Ярослав тихо поднялся, проследовал к одной из дальних скульптур и поднял что-то, что спустя мгновение ярко сверкнуло во тьме. Александр смог различить тот самый отброшенный им кинжал; Ярослав вновь приблизился и протянул его, осторожно держа за рукоять. — Как ты можешь и думать об этом! — Александр с силой толкнул его руку прочь, но Ярослав не ослабил своей хватки, сжимая оружие, смертельное для него, если пронзить им сердце. — Я люблю тебя, — признался Александр на одном дыхании, — вот единственное, что имеет значение, единственное, что делает живым меня, слышишь? Они снова прижимались друг к другу, и Александр не хотел, не хотел знать, что это объятие едва ли было преддверием, обещанием, а не прощанием, только всё это очень отчётливо считывалось в каждом рваном движении Ярослава, вознамерившегося вот так его бросить! Он что-то решил, и он правда был готов принять этот удар, вот только Александр тоже не был готов отступить, отпустить его. Только сейчас стоило это скрыть, безупречно разыгрывая смирение и готовность помочь ему, несмотря ни на что. — Ради твоей любви ко мне, Саш, ради нашей любви, я прошу тебя… возвращайся к жизни и свету, — умоляюще выговорил Ярослав. В потемневших зелёных глазах злость смешалась с неподдельным страданием, невозможностью сколько-нибудь воспринять эти слова. Ярослав — с нежностью, как и прежде, — провёл ладонью по его щеке. Александр поймал его руку своими. — Я не могу отпустить тебя! — Александр всё ещё не оставлял попыток уговорить его, но решение, безрассудное и единственно правильное, формировалось в сознании всё яснее. Они оба непроизвольно разомкнули объятия, когда где-то над головами зазвучал невыносимый, протяжный визг. Это охотники расправлялись с оставшимися вампиршами, поняли оба, и, кажется, побеждали. Ярослав бросился к самой двери, указывая куда-то сквозь стены: — Единственные, кто составляет мне компанию здесь уже больше двух сотен лет… Жалкие, ничтожные создания, — он принялся говорить словно в спешке, глотая слова и практически задыхаясь, как человек. — Я тогда очень остро почувствовал, что одинок, я тогда так тосковал по тебе, и я хотел… хотел обратить кого-нибудь и оставить здесь, рядом с собой. Девушку, чтобы и в страшном сне она не могла послужить тебе заменой… Но, сколько бы я ни пытался, в конце концов они все забывали себя и превращались в низших тварей, снедаемых голодом и бесконечным безумием! После шестой, седьмой, я… я не помню… я стал обращать их и привязывать к этому месту, чтобы они защищали его от таких вот охотников, потому что создать равного себе я не мог. Даже Дашу постигла бы та же участь, останься она вампиром! И ты, Саш, ты хочешь, чтобы я просто смирился с тем, что ты, тот человек, душа, личность, которую я люблю, вот так же закончил свою жизнь?! Визг повторился опять, затем послышался грохот, и вдруг стало тихо, но никакие сторонние звуки не представляли для них двоих никакой ценности. В их мире существовали только они двое, и этот мир медленно умирал. — Я хочу быть с тобой, и уж позволь мне самому решить, как я закончу жизнь! Я не смогу забыть самого себя, потому что ты будешь со мной рядом. — Даже если так, я не могу обречь тебя вечно сгорать в огне голода и агонии, ненависти к проклятию, поразившему твоё сердце! Всё, что я ощущаю, — лишь холод и темнота, а ещё бесконечная жажда людской крови, — Ярослав почти кричал это, едва помня себя, выплёскивая всю боль, что накопилась внутри, сильно горбясь, на глазах будто старея. — Я жесток, я не чувствую к ним сострадания, я погряз в этой тьме и никогда, пока снова не встретил тебя, не видел настоящего света, пусть даже недолго мог смотреть на солнце. Плодил эту нежить, и убивал без конца, и без конца предавался воспоминаниям, запираясь здесь, глядя на эту картину, не в силах быть тем, кем я стал. Подобная жизнь стократ мучительнее смерти! Поэтому… если ты любишь меня, подари мне свободу и обрети её вновь сам — живым. Александр, сморгнув собственные вновь подступившие к глазам слёзы, просто бросился к нему и обнял. Сколько страданий пережила его душа — и он правда пытался закончить, оборвать всё вот так? Александр гладил его по волосам, словно впитавшим в себя всю ту кровь, какой он насыщался, и ничего больше не говорил. Очень скоро он должен будет совершить лишь одно точное движение, прежде чем Ярослав сможет его остановить; только так можно было не допустить непоправимого, прежде чем Ярослав вонзит в свою грудь этот кинжал уж если не рукой Александра, то своей собственной. — Я люблю тебя, — снова повторил он, и Ярослав, кажется, посчитал это согласием. Он отстранился, заглядывая в глаза. — Позволь мне навсегда уснуть, — раздалось мягким шёпотом, и Александр невольно прикрыл глаза, прислонившись лбом к его лбу. — Тогда я обрету вечный покой. «Прости меня», — проговорил Александр мысленно. Он совсем не хотел и не мог позволить Ярославу обрести вечный покой, и почему-то он был убеждён, что всё получится. У него на душе было на удивление спокойно — ведь он не отпустит, он знал. Они вместе обретут вечность. Александр взял кинжал у Ярослава из рук и потянулся поцеловать — поцеловать его впервые за этот день перед самым… финалом. Ярослав слабо улыбнулся, прикрыв глаза, на один миг позволяя себе чуть помедлить, и, прежде чем его ледяные руки успели накрыть ладони, сжавшие оружие, чтобы направить их, Александр сам совершил этот удар очень резко, но Ярослав не почувствовал никакой боли. Когда Александр пошатнулся с усмешкой беззлобного торжества на губах, Ярослав с ужасом смог увидеть, как огромное тёмное пятно крови расползается по чужой груди, проступая сквозь рубашку, с очень пугающей неотвратимостью. Воспоминания о случившемся несколько веков назад отозвались в его сознании, проводя эту ужасную параллель, лишь на миг — сейчас было намного страшнее, что Саша умрёт прямо в это мгновение, а он просто не сможет… — Что ты сделал… — ещё в состоянии шока. Зачем он?.. — Когда-то ты обещал подарить мне… свою вечность, и… — несмотря на уходящие силы, Александр, упав на бок, говорил это со странной улыбкой. — Так вот сейчас самое время, пока я не… — Какой же ты… — Ярослав вновь не окончил, но в этот раз интонация была совсем другой, заключившей в себе будто бы поражённое… восхищение. — Саша, дыши, — попросил он всё с той же неугасающей нежностью и теплотой; заглянул в глаза. — Так ты всё же… останешься в холоде и пустоте? — несмотря на суть сказанных слов, несмотря на удар, который, кажется, всё же не был настолько серьёзным, как Александр рассчитывал, они оба сейчас почти смеялись, неощутимо прильнув друг к другу и не переставая смотреть. — Куда я от тебя денусь теперь, — фыркнул Ярослав, прежде чем поцеловать его в шею; один раз, другой, а затем просто прижаться губами, ловя угасающий пульс, закрыть глаза и замереть. — Вообще-то я кровью тут истекаю, — язвительно напомнил Александр, найдя в себе силы даже потрепать его по волосам, что заставило задуматься, не оставил ли острый клинок лишь царапину. Нет, слабость всё нарастала и сковывала, зовя провалиться куда-то в туман, но он практически не чувствовал боли, ослепившей его лишь на секунду. — Кусай давай. — Я слышу твоё сердце, — выдохнул Ярослав, не поднимая головы, будто и не расслышав настойчивой просьбы. — И я правда пытался его спасти, пока ты не решил остановить его сам. — Ты хотел сделать с собой то же самое. И ты правда думал, что я… я позволю тебе?.. Ярослав, чувствуя, как Александр говорит всё слабее и тише, пускай и с такой же решительностью, разорвал ткань рубашки, склоняясь куда-то к области его сердца, по счастью, едва не задетого. Удар был довольно глубоким, но всё-таки не однозначно смертельным; сейчас его ещё можно было спасти — или просто позволить вытекающей крови коснуться губ: мягко, легко, без укуса, о котором Александр просил. Ярослав на самом деле искал для него спасения, во имя сохранения его души сопротивляясь сильнейшему желанию разделить с ним свою вечность, но ведь, если он сделает это сейчас, Александр просто снова себя ранит, верно? Поэтому путь оставался один — Ярослав убеждал самого себя, пока его низко склонившейся головы не коснулись вновь. Их глаза встретились, и мгновение спустя что-то, горящее в глубине потускневших зелёных огнём очень искренней клятвы, наконец подтолкнуло Ярослава прижаться губами к чужой груди, почти к самому сердцу. Процесс обращения вовсе не был похож на смерть или проклятие: вместо того, чтобы с силой вгрызаться в живую плоть и утолять дикий голод, Ярослав только безостановочно целовал ещё тёплую кожу, залитую кровью, а затем слизывал кровь с губ, повторяя всё снова и снова. Александр лишился чувств, и его сердце больше не билось, но Ярослав совершенно не мог от него оторваться, пока рана сама собой не затянулась под властью уже совсем не человеческой регенерации. В последний раз поцеловав, Ярослав отступил — для полного пробуждения новой сущности, как он знал, требовалось ещё несколько долгих часов — и направился куда-то прочь, прислушиваясь. Он не мог поймать ни одной нити связи с немёртвыми, что были им порождены, не то из-за собственных крайней ослабленности и волнения, не то потому что все они были мертвы. Что ж, исход был закономерен при том, что и среди самих охотников наверняка уцелели немногие, почти никто. Замок был слишком велик, а те были слишком слабы, чтобы тотчас же двинуться на поиски и Ярослава, и навсегда утраченной ими приманки — ведь Александр был для них только ей, — но, как только Саша очнётся, им двоим всё равно нужно будет исчезнуть. Ярослав вновь смотрел на картину, за все эти годы впервые не чувствуя этой болезненной связи с ней, вынуждавшей возвращаться едва ли не день за днём, снова и снова, пока он не скрыл её тканью, но даже так вряд ли сумел забыть. Взгляд родных глаз смотрел на него в ответ, и тени прошлого больше не имели над ним никакой силы.