Вампиры не едят сладкое

Перемотка — Как тебя покорить

Вампир рассеянно смотрит на уличные часы. Вот так вот забываешь об их существовании, задумчиво поднимаешь голову — а они висят и смотрят на тебя светящимся оком обезглавленного циклопа. Ночь постепенно подходит к концу, и это даже радует — поход к должникам оказался чересчур утомительным. В целом, Поэту все равно, где его запрут на этот раз, но все же, гораздо приятнее будет провести день в облагороженной квартире Кризалиса, прислушиваясь к его громогласному храпу, чем опять общаться с кем-то из прайда. Лев поднаторел в чтении настроений и желаний Поэта, потому в паб они заглядывают совсем ненадолго. Финн остался ночевать там, но будить его никто не рискует — просто оставляют пакет с запиской, прихватывают еще немного крови и сигарет и уходят. Домой. Поэт не может перестать думать. Увиденное им не было типичной разборкой — у человека из особняка ничего не украли, и, хотя и ударили множество раз ножом, у него оказались все шансы выжить. Это было предупреждение. Знал ли нападавший о том, что Поэт пройдет мимо? Была ли это проверка? И если была, то прошел ли он ее? Он бы мог сказать Кризалису догнать мальчугана, но он не стал. — Они — мои друзья! — доказывал он когда-то Умному Вампиру, говоря о своих маленьких героях. — Докажи, — насмехался Умный Вампир. — Отпусти их и посмотри, останутся ли они с тобой. Они убежали. Убежали, оглядываясь так же, как оглядывался этот несостоявшийся убийца. Смотрели на него одновременно со страхом и презрением. Он мог бы догнать каждого из них, мог вновь убедить остаться с ним, но он не стал. И сейчас словно повторилась сцена из прошлого — Поэт смотрел удаляющемуся мальчишке в спину и не делал ничего, чтобы его остановить. Его предчувствие теперь молчит. Разум подсказывает, что если бы он потратил силы на игры в догонялки, то этим мальчиком ему пришлось бы попросту закусить. А Кризалис вообще не чувствует своего тела, даже не догадывается, как сильно на самом деле устал. Коктейль из наркотиков и кофеина обманывает его мозг, но Поэта не обманешь. Он чувствует тугой комок напряжения, который свернулся у Кризалиса в голове и на уровне груди. Поэтому он без всяких сомнений укладывает оборотня в кровать — теперь уже без всяких сказок. «Будь с ним поласковее, — вспоминает Поэт слова львиного вожака, которые тот вывалил на него, стоило им остаться наедине. — Если ты понимаешь, о чем я». Поэт понимает. Чего-то такого от него ждал и наставник, а сам он не мог определиться, где кончаются чужие наставления и начинаются его собственные желания. Ему почти ничего не пришлось самому делать — лев так и льнул к нему, требуя ласки. Это было... терпимо. Поэт никогда не позволял другим так много себя касаться. Его вообще почти не касались за всю ту жизнь, которую он помнит. Иногда дети обнимали его, но он понимал, что сам заставлял их это делать, обманывая их доверие. Кризалиса он не заставлял. Кризалис просто хотел быть рядом. И этим... хотелось пользоваться. Поэт рассказал ему. О детях. Совсем немного, но он видел: Кризалис верит. И это было самое важное. Поэт всегда хотел, чтобы ему верили. И сейчас... его накрывает. Ему надоело быть одному против целого мира. В какой момент ему нужно сказать себе и Кризалису: «Хватит»? До того, как переступить порог паба, Поэт был уверен, что это будет всего лишь небольшой спектакль. На пару часов, не больше. Им нужно проявлять друг другу знаки внимания при других, чтобы их сочли парой, и Поэта не трогали. А потом были поцелуи, за которыми последовала боль. За болью — спокойствие, за спокойствием — ощущение сильнейшей, непреодолимой тяги. Сколько времени им отмерено? На что потратить эти жалкие крохи? Свобода не может длиться вечно. Он должен решить сам. Теперь Поэт сидит возле Кризалиса, словно у кровати больного. Черные глаза оборотня смотрят прямо на него и не хотят закрываться, несмотря на необходимость хоть немного поспать. Это неуютно. Но не целовать же льва в лоб, правда? Наверное, можно больше его не трогать. Поэт столько раз наблюдал за тем, как он спит... Стоял над ним, борясь с желанием вспороть глотку и припасть к источнику силы... И сейчас гипнотизирует его, как будто, стоит только оборотню потерять бдительность, вампир тут же на него накинется. — Я тебе не мешаю? — интересуется Поэт вежливо. Раньше у оборотня таких проблем с засыпанием не возникало: где упал, там и отрубился, а сейчас вот никак. — Лежит изумруд. Ни дать, ни взять, блять, — отвечает Кризалис задумчиво. — Я схожу за снотворным, — тут же поднимается Поэт, злясь и на оборотня, и на самого себя. Не давал бы надежду — не получал бы таких намеков. Может быть. — Куда? — Кризалис хватает его за рукав. — Не знаешь, что ли, что будет? А, не знаешь, откуда... Наверное, если скормить все это Поэту, он съест и не подавится. Даже глазом не моргнет. Редкие человеческие лекарства вообще на вампиров действуют, это еще в Центре выяснилось. Лев устало проводит рукой по лицу, пытаясь снять с него всю тяжесть. У них обоих болит голова, пусть и по разным причинам. Было б это похмелье, Кризалис знал бы, как с ним разобраться — выпил стопку водочки и отдыхай! А после того, что любят намешать эти дамы, отдых тебе один — на том свете. Тогда почему-то посчитал, что другого выхода нет, а сейчас чувствует себя полным идиотом. Возникает вдруг мысль, что рядом с Поэтом он постоянно ощущает себя усталым. Тянет тот из него силы, что ли? — Копыта я откину от снотворного твоего. — У львов нет копыт. — Юморишь, юморишь... Я вот рисковать не хочу. Надо подождать, сам отрублюсь. Как-нибудь. Володя видит, что Ванька не знает, куда себя деть. Чувствует себя обязанным, вот и сидит. Ар-ристократ! Вроде и по статусу не положено с челядью водиться, а вроде и друга в беде бросать нельзя. Но вот если отбросить всех этих джентльменов и лакеев, вампиров и оборотней, если представить, что просто два пацана завалились на одну квартиру, и обоим немного хреново, но не настолько, чтобы поминальную службу друг другу заказывать, то что остается делать? Только языком трепать. — Ванек, ты католик? — Агностик. — Атеист, значит. А я православный христианин. Католиков я, по идее, должен не любить больше, чем атеистов… Я не могу, посмотри, в холодильнике что-нибудь пожрать осталось? Думал, что вот-вот вырубит, поэтому решил сразу спать лечь. Обломал его Ванёк с едой, конечно. Но задуматься заставил. Володя ведь сам жрать людей особенно не хотел. И не жрал почти, так, понадкусывал и оставлял, чтобы вампиру тоже досталось. У Дока один раз тело лишнее завалялось. Уж не знает Кризалис, что этот псих тогда изучал, но… Съел и съел. Лишний раз не думать иногда вообще бывает полезно. Чтобы перегрузок не случалось и настроение не падало. А теперь вот Кризалис сидит на кровати, скрестив ноги. Ждет, когда вампир принесет ему что-нибудь нормальное. На идеально обжаренное мясо надеяться не стоит, на банальные бутерброды тоже — хлеб не покупал, зная, что редко будет появляться, зачем плесень разводить, а колбаса с сыром без хлеба показались ему уже не такими привлекательными. Чем мясо баранины хуже человеческого? Да ничем не хуже. Если пребывать в своей собственной форме. А когда обращаешься… Вот это интересно: когда обращаешься, смотришь на все по-другому. Ты не человек, ты зверь. И вокруг все — твоя добыча, которую надо поймать и умертвить. Зверь моральной стороной вопроса не интересуется, а человеку потом мучайся. Лев в нем тоже православный христианин или все-таки нет? Должен ли он следовать заповеди «не убий», или животных это не касается? А надо ли вообще разделять себя на человека и животного? Прайд вот советовал этого не делать. И вину всю за то, что сделал зверь, брать на себя. Не научишься его контролировать — так животным и останешься. В зоопарке будут показывать. Это Мердок так его пугал. Но, кажется, он не шутил. Вообще не шутил. Ваня возвращается, и отвлекаться на посторонние мысли не получается. От вампира всегда трудно отвести взгляд. Когда выполняли задание Финна, можно было людей попугать. Тайники искать тоже было интересно. С техникой разбираться, как денежные переводы делать, а то у Володи иногда затупы случаются. Вроде, понимаешь, что надо делать, а вроде и не уверен, что правильно все понял. Потом Ванька красиво пачкал свою тощую задницу об асфальт, спрятавшись глубоко в себе, как улитка в своем домике, и так Володя его оттуда и не достал. Спрашивать лишний раз — дело гиблое. Такие, как Ванька, от вопросов либо закрываются, либо красиво их избегают, делая вид, что не услышали. А можно ли ему вообще лезть в душу? Ваня особо не спешил, зато принес в итоге на подносе чай и сладости. Хуже, чем приготовленное мясо, но лучше, чем сожженное мясо. Кризалис понимает, что ему еще повезло. — У тебя нет неприятных воспоминаний? После того, как я в тебя чай вливал? — Это имеет значение? — Не сочти за тряпку, но все, что связано с тобой, имеет для меня значение. Во сказанул. Пацаны бы засмеяли, а какие-нибудь романтики из женских книжонок с букетами роз наперевес пожали бы ему руку. А он даже не преувеличил. Чтобы залезть вот такой недотроге в трусы (говорил же себе об этом не думать…), надо за ней ухаживать, разговаривать с ней, подмечать всякие мелочи. Попытки вытащить с того света за ухаживания в целом сойдут. В мелочах Кризалис не был силен, но сейчас с вопросом вроде не сплоховал. И это же выходит на разговоры. Можно поговорить, пока не отрубится. Ваня разбавил чай холодной водой, чтобы не ждать, пока тот остынет. Володя этому удивляется и мотает на ус. Вампиры-то особо жидкости, кроме крови, не пьют, им бы такое не пришло даже в голову. Значит, человеческие привычки. Вампиры же бывали людьми, да? Хотя и недолго. — Скажи, Вальдемар, мы действительно должны все это делать? Шоколадные вафли, мм… Володя громко хрустит ими, роняя крошки на одеяло. Дал бы попробовать Ване, но тот совсем другие сладости сейчас хочет. Кровушки его бесценной. Володя бы ее предложил, даже во вред себе... Да мышка сам откажется. — Делать что? Общаться? Не общайся, если не хочешь. Шоколадку не предлагаю, тебе, наверное, нельзя. Но можешь взять. — Мы действительно должны играть пару, когда никто не видит? Кризалис пытается проследить его логику. Проявил заботу — значит, играешь в пару. А просто так позаботиться нельзя, что ли? По-дружески, например? Забитый ребенок! Приходили к нему в секцию такие — улыбнешься им раз, сначала пугаются, потом хвостиком за тобой ходят. Тут подход надо знать. И иметь терпение. — Вдруг то, что ты чувствуешь — это просто гормоны? — продолжает Ваня. — Просто недотрах? Какие гормоны? Ему что, пятнадцать? — Ух, какое слово ты знаешь! — выдает первое, что приходит в голову. И правда удивлен. — Называю вещи своими именами. — Так… — Кризалис оглядывается в поисках своих многострадальных штанов, которых сегодня чуть не лишился. Вытаскивает и зажигает сразу две сигареты. На мгновение Поэту кажется, что тот засунет себе в рот обе, так сильно Поэт его достал, но нет, Кризалис одну протягивает ему и рукой похлопывает место рядом с собой. — Быстро сел и ответил на два вопроса: не тошнит ли тебя теперь от чая, и почему ты сомневаешься в том, что к тебе можно относиться хорошо не из-за всплеска гормонов. Хотя, на последнее не отвечай. С тобой и так все понятно... Кстати, будь дело только в недотрахе, я либо уломал бы тебя на секс, либо воспользовался бы услугами борделя. Поэт берет его кружку в руки — сигарета аккуратно зажата между пальцами, — и делает глоток. Прислушивается к себе. — Не тошнит. — Остальное, видимо, тоже придется проверять на собственном опыте. Если опыты тебе еще не надоели. На много меня не хватит, и я не особо разбираюсь в этих ваших чувствах, честно говоря, так что… — Кризалис тянется вперед, отодвигает зубами край расстегнутой сверху рубашки и легко касается холодной кожи губами. — Это то, что я всю ночь хотел сделать. Показываю, как умею. Отодвигается с усталой, но задорной улыбкой и затягивается. Как будто сделал какую-то шалость, но понимает, что ему ничего за это не будет. Поэт запоминает ощущение — касание теплых губ. Осторожное, как если бы на него случайно села бабочка, спутав с цветком, а затем, поняв свою ошибку, улетела бы обратно. Получается довольно невинно, но если бы Поэт мог, он бы сейчас жутко покраснел. Он ожидал чего-то более отвратительного и грязного. Неужели зверь действительно способен на... такую осторожность и трепет? Это — истинное отношение Кризалиса к нему? Поэт касается места поцелуя и неуверенно запахивает рубашку. Если подумать, расстегнул он ее специально для него, желая проверить... — Ну а ты, мышка-ледышка? Хотел чего-нибудь? Поэт вспоминает, как подтягивал Кризалиса за волосы. Приятно, когда тебе подчиняются. Просто так, потому что сами этого хотят, а не потому, что ты их заставил. Приятно, что, несмотря на голод, Кризалис сдержал себя и не напал на еле живого человека. Которого Поэт и не знал особо, тот ведь больше с дядюшкой общался. Но все равно не хотелось, чтобы прошлое уничтожалось… вот так. Вампир зеркально повторяет движения Кризалиса, вдыхая горький дым. Почему Кризалис всегда выбирает такие вонючие, есть же вкуснее… — Скажи, что думаешь обо мне. На самом деле. — Вот прям честно? — Вот прям честно. Поэт никогда не спрашивал этого у своих маленьких друзей. Боялся. Сейчас тоже боится, но не так. Кризалис-то от него, наверное, так и не уйдет. Это Поэт может уйти. И может даже не вернуться. Ему нужно знать, что есть, куда возвращаться. Что все это не игра гребанных львов, которым нужна ведьма-гадалка в их рядах. И не игра братьев, которые решили вдруг так над ним подшутить. И не игра собственного воображения, когда напридумывал себе золотые горы, а потом оказался по уши зарыт в черепки, как раджа из «Золотой антилопы». «С башкой у тебя проблемы, — думает Кризалис. — Подвалила тебе такая удача в виде меня, а ты, вместо того, чтобы радоваться, считаешь, что все это не по-настоящему и пытаешься в этом себя убедить. То дерешься, как бешеный, то сидишь с видом побитой собаки. В один день высокомерная сука, в другой унылое дерьмо. Но тебе всего этого не скажешь, хоть и по-честному». — Ты всю жизнь был одиноким, — наконец, выдает Володя, пораскинув мозгами. Это было нелегко. Ванька, наверное, подумал, что он уже заснул. — И не можешь привыкнуть к тому, что можешь быть не один. Что для отношений — неважно, дружеских или нет, — надо что-то делать. Хоть иногда. Я вот с друганами пиво пить ходил. Зимой на лыжи, летом под парусником. Но тебя-то под парусник не затащишь? Ночью я плавать еще не пробовал. Поэт замирает. Переваривает. Такая правда ему не очень нравится, и от чего-то становится очень больно в груди. Вспоминается вдруг: еще с детства до жути боялся воды и даже с трудом уговаривал себя пойти купаться — каждый раз, когда он оставался в ванне один, кто-то словно… следил за ним из-под воды и пытался его туда затянуть. Он несколько раз чуть не захлебнулся. Нянями служили обычные люди без педагогического образования, на которых повесили ребенка помимо их основных обязанностей — наведения чистоты и создания атмосферы вечного праздника и оживленности. Без людей особняк походил бы на глухой склеп. Сначала Поэт бегал по всему особняку — это он помнит. Пытался со всеми заговорить, чем жутко раздражал. От него отмахивались. Потом стало понятно, что ребенок привлекает слишком много нежелательного внимания, а приближенные Умного Вампира заходили в особняк как к себе домой. Так пространство Поэта ограничилось двумя комнатами. И одним человеком, не считая дядюшки, который не любил отвечать на вопросы, зато любил бить за малейшую провинность. — Почему ты хочешь со мной… дружить? Я ведь ничего тебе хорошего не сделал. Пытаться загипнотизировать «мерзкое животное» в начале их знакомства не было смысла. Поэта воротило от самой мысли, что ему приходится опускаться так низко, взаимодействуя не по своей воле с тем, кто чуть умнее и красивее обезьяны. Но затем он начал открывать в Кризалисе и положительные стороны. Неравнодушие. Терпение. Душу, которая умеет чувствовать, хоть Володя и утверждал обратное. Кризалис тянется к Поэту сам по себе, без принуждения из-за гипноза или связи крови. О сексуальном аспекте, конечно, Поэт не забывает — чувства Кризалиса, отголоски которых иногда до него доносятся, если встать слишком близко или банально принюхаться, не дают ему этого сделать, — но дело, все же, не только в нем. — Эх, Ванька! — Кризалис падает спиной на постель, неуклюже взбрыкнув ногами, и вглядывается в серый потолок, с которого постепенно осыпается краска. — Ну нравишься ты мне, ну че ты пристал-то? Как я тебе могу объяснить, почему? Я же оборотень, у нас это только так и происходит. Да и ты... необычный такой. Иногда с ушами, иногда с глазами. Второго такого нет. Лег — и спустя миг понимает, что уже не встанет. Заболтал вампир его, последние силы из него вытряс. Глупо так получается: два взрослых мужика, а такой херней маются. Тут остается либо подраться опять, или, наконец, потрахаться. Последнее предпочтительнее. Поэт укладывается ближе к нему, подперев голову рукой и заглядывая в лицо. Глаза у Кризалиса закрыты, брови нахмурены. В ресницах почему-то застрял пепел. Поэт его сдувает. — Я красивый? — требовательно интересуется вампир. — Очень, — признает Кризалис, не смотря на него. — А я? — А ты большой. — Тоже ничего. Хмурость исчезает — лев довольно улыбается и с трудом заставляет себя подвинуться, освобождая больше места. Поэт всегда отвоевывал себе пространство: отказывался отдыхать на лежанке, подбил притащить в комнату прайда матрас. Но кровать настолько мягкая, что ему совершенно не хочется с нее слезать. Даже не смотря на то, что он все еще голоден. Их обоих спасает лишь то, что от Кризалиса пахнет звериным потом, дезодорантом, которым он зачем-то пшикнул подмышки, когда вошел в дом, чаем, сигаретами и сладостями. Этот микс отбивает весь аппетит. Особенно чай, потому что насчет чая Поэт наврал. В локоть впиваются крошки, а еще кровать для ног Поэта коротковата, да и места для двоих в ней мало. Но Поэт помнит два способа пополнения энергии — кровь и сон. Сон снимет лишь головную боль, но Жан вдруг понимает, что ему очень этого хочется. Почувствовать себя по-человечески рядом с тем, кто на целую половину человек. Жан укладывается на его груди, вслушиваясь в стук сердца. И закрывает глаза. Вампирам не снятся сны. Но они могут скользнуть в чужое сознание, особенно, когда то уязвимо. И даже немного подправить то, что видит другой. Он целует Кризалиса — медленно, на пробу. Не так остервенело и жадно, как они делали это в тот раз. Он может признать себе — ему это нравится. Может не бояться отравиться и оказаться в лапах врачей. Может не бояться чьего-либо осуждения и криков, что он грязный. Кризалис заваливает его на спину и нависает сверху. Он такой же обжигающе горячий и яркий, как солнце — почему-то во сне они делают это при свете, который совершенно не вредит вампиру. Лучики отражаются в волосах Кризалиса. Поэт забыл, какие фантазии бывают яркими в тот момент, когда ты в них находишься. Он чувствует, как его облизывают и чувствует, как облизывает сам. Странная двойственность — он одновременно находится в этом сне как непосредственный участник, и при этом чувствует то, что чувствует Кризалис. Можно было бы посмотреть и со стороны, но все это контролировать Поэт еще не научился, поэтому привыкает к новым ощущениям. Конечно, в реальности все не так… призрачно и ускользающе, в реальности все более объемно и осязаемо, но для начала сойдет и так. Поэт разводит ноги, прижимаясь к чужому возбуждению. Проникновения со своей стороны он не чувствует совсем — видимо, из-за отсутствия у обоих опыта принимающего, — зато прекрасно ощущает все со стороны Кризалиса. Кажется, входить довольно приятно… Значит, надо это попробовать… Поэт выскальзывает из-под Кризалиса и просит того встать на колени. Скорее, не просит даже, а приказывает, и чувствует… смущение. Не свое. Смущение, стыд, неуверенность и… желание. Волной львиной похоти Поэта чуть не вышвыривает из чужого сознания, но он удерживается. С любопытством накрывает Кризалиса собой… Сны слишком эфемерны, если приглядываешься, то замечаешь, что все вокруг будто в тумане, а детали смазываются, как бывает с предметами, мимо которых проходишь на большой скорости. Поэт чувствует себя тучкой, которая наплыла на другую тучку и слилась с ней. Но даже несмотря на то, что никакого четкого ощущения не последовало, рыжую тучку под ним затрясло просто от мысли, что кто-то может в него войти… Кризалис, резко проснувшись с мокрыми от спермы трусами, чувствует себя одновременно счастливым и раздосадованным. Поэт же, которого он обнаруживает совсем не вежливо уставившимся на расползающееся пятно, выглядит так, как будто только что открыл тайну Мироздания.