Вампиры не едят сладкое

Дверь вылетает с громким треском. Кризалис потирает кулаки, оттряхивает безразмерные джинсы — надел, что не жалко в крови испачкать, — и входит в помещение, краем глаза заметив, как Поэт мило улыбается вышедшему на шум соседу. Пока тот отвлекает все внимание на себя, лев оглядывает квартиру. На первый взгляд в ней никого нет, но это только на первый. Должник обнаруживается спрятавшимся под кроватью. Верещит, как морская свинка, пока Кризалис безжалостно вытягивает его за одну ногу. Видел бы лев сейчас себя — морда страшная, как будто сейчас загрызет, лапы здоровенные, когтистые, благо что шерстью пока не обросли — не стоит выдавать себя, вряд ли человек знает о том, с кем именно имеет дело. — Ивашкин, опять ты, — говорит Кризалис почти с умилением, признав старого знакомого. Несколько улиц того гонял, да парень шустрый очень, без обращения бы его не догнал, а на улице среди бела дня и кучи свидетелей превращаться не с руки. Упустил тогда, Финну это не понравилось, вот первым в списке и поставил. — Давно не виделись. Я таких, как ты, на завтрак ел. Может, хватит уже по чужим квартирам прятаться, а? Ивашкин — бывший регбист, занимался для своего удовольствия, руки и ноги накачал ого-го. И этими же ногами Кризалису так двигает, что тот не удерживается, отпускает его. А должнику только это и надо. Как рванет к двери, словно заяц от хищника! Но далеко не убежал. Сталкивается на пороге с Поэтом, ойкает, отступает назад, высоко задирая голову и пытаясь разглядеть, кто ж еще пришел по его душу. Поэт спокойно улыбается, опираясь рукой о косяк, поправляет волосы. Кризалис застывает, засматриваясь на эту картину — Поэта такого прямо сейчас бы… — У Вас есть что-нибудь к чаю, Дмитрий Сергеевич? — К-к ч-чаю? — не понимает Ивашкин. Тут гипноз не нужен, и без него встанешь в ступор, когда перед собой такого элегантного мужчину увидишь. Это Кризалис в чем попало пришел, а Поэт разоделся, как на пане... парад: отобрал у работников паба рубашку в ирландской расцветке, расстегнув несколько пуговиц, надел узкие штаны, подчеркивающие тонкость ножек, натянул подтяжки, словно истинный джентльмен. Не хватало шляпы и плаща, но надевать шляпу в помещении этикет не позволяет, а для плаща сейчас слишком тепло, хотя вампиры и не чувствительны к температуре. Поэт смотрит Кризалису в глаза, а затем кивает на дверь — поправь, мол, пока соседи тревогу не подняли. Кризалис оценивает ситуацию: Ивашкин, конечно, сильный мужик, но против вампира не попрет, можно их вдвоем оставить. Только поглядывать одним глазком, чтобы никто никого не соблазнил, а то мало ли… Но стоит нерадивому должнику отвернуться, взгляд Поэта из дружелюбного превращается в холодный. Это успокаивает Кризалиса лучше всяких заверений, поэтому он решает заняться дверью, пока эти двое чаевничают. А с Ванькой выбивание долгов реально идет быстрее! Вампир аккуратненько усаживает должника, наливает тому чаю, в руку тоже кружку берет, будто бы за компанию, а сам в глаза смотрит. — Знаете, у Бродского есть такой стих… — и все, взгляд у должника стекленеет, и он не только, где взять деньги, расскажет — родную мать продаст! Поэт только кивает, помешивая чай ложечкой, указывает Кризалису на тайники, затем убеждает должника перевести деньги с левых счетов прямиком прайду… Вуаля, дело сделано! Нетронутый чай выливается в раковину, бледные руки быстро ополаскивают чашку, чтобы никто и не подумал, что в квартире были посторонние, тонкая фигура удаляется, веля собеседнику ложиться спать, и движется дальше, не проверяя, послушались или нет. — В следующий раз обойдемся без лишнего шума, — замечает Поэт, выходя из квартиры Ивашкина. — На милые беседы с нарядом полиции у меня сил уже не хватит. Некоторых должников приходится покусывать: но не для восстановления сил, а лишь для устрашения — Поэт принес с собой пакетики с кровью, не решаясь переступать закон. Вполне возможно, что кто-то из братьев или его подчиненных сейчас бродит за ними двоими, зачем же так рисковать? Как пара оборотня, Поэт может помогать своему ненаглядному в его делишках, не нарушая при этом ограничений, наложенных кланом, но стоит ему хоть один раз оступиться… Беды не миновать. Первый блин выходит комом, и во второй раз Кризалис встает так, чтобы в глазок его не было видно, предоставляя Поэту возможность самому разобраться с проблемой. Тот строит какое-то особенно одухотворенное лицо, какое бывает только у цыганок да сектантов, и забалтывает всех, кто решается открыть ему дверь. Поэт не хотел заниматься «рэкетом», но получается у него отменно: за одну ночь они добились больше, чем получил бы Кризалис, если бы действовал один. Теперь понятно, почему вампиры такие богатые и занимают самые высокие должности, поделив город между собой. Природная харизма и гипноз решают все само собой, но есть и загвоздка: если переборщишь, тебя заметят свои же и попытаются уничтожить соперника. — В казино бы… — тянет довольный Кризалис, размахивая теми деньгами, которые отдали наличкой. Поработал сверхурочно: не только должников погонял, но и на разного рода услуги развел. Кому унитаз починил, кому кран прикрутил так, чтобы не капало, ну а что посреди ночи все это делал, не суть важно, мастер и среди ночи может понадобиться, ночной тариф — двойная оплата! Еще и вампирюге мастер-класс показал, пусть потом не говорит, что ничего не умеет. — Слушай, да мы эдак озолотимся… Кризалис радостно оборачивается к Поэту, обмахиваясь купюрами, как опахалом, но наталкивается на серьезный взгляд. Под темно-зелеными глазами залегли еще более глубокие синяки, чем были до этого. Кризалис догадывается — запасенная кровь закончилась, новую взять неоткуда, а силы иссякли чересчур быстро. Рука Поэта взметается так стремительно, что отреагировать лев не успевает — деньги сминаются и быстро рассовываются по карманам джинсов. — Ты чего?.. — удивляется лев. Поэт сжимает его майку, притягивая ближе, молчит, подавляя взглядом. Ощущение неприятное — на других мышка может так смотреть сколько угодно, но Кризалис на это не подписывался. — Так, успокойся для начала, лады? Я понял, ты устал, никуда больше не пойдем. Кризалис хватает его руку, пытаясь то ли отцепить от себя, то ли молчаливо поддержать. Поэт закрывает глаза, досчитывает до десяти — морщины на лбу разглаживаются, уголки губ приподнимаются вверх, и вот перед Кризалисом вновь сектант с блаженной улыбкой и спокойствием во взгляде. — Меня очень многое… раздражает в последнее время. Нам лучше вернуться. Кризалис слишком приятно пахнет. Хочется растерзать его… Надо держать себя в руках. Он не должен ничего заметить. Хотя, конечно, он уже заметил, что что-то не так. Голова начинает болеть… Опыт подавления чужой воли был полезным и интересным, вот только копание в чужих мозгах никакого удовольствия Поэту не доставляло. Разговаривая с человеком, он узнавал не только его имя, но и его предпочтения, мнения по поводу всего вокруг себя. А если учесть, что с конторкой львов сотрудничают люди бандитского толка… Некоторых должников особенно сильно хотелось удавить. Да и львов заодно. Львы были не такими, как волки. Им приходилось каждый день выгрызать свое право находиться здесь — что у вампиров с волками, что у людей. Волки же своего права давно добились, заняв северную часть Санкт-Петербурга. Львов они в свои леса не пускают, из-за чего тем приходится выезжать далеко за город, но в целом даже поддерживают их, по крайней мере, официально. На территории волков раньше соседствовало несколько стай, которые постоянно грызлись друг с другом, но после того, как Умный Вампир взялся лично разрешать их конфликты, те, подражая вампирам, объединились, основав клан. Поэт давно ничего не слышал о волках — ни хорошего, ни плохого, — и это был для него показатель безвредности. Львы же… Поэт вспоминает подслушанный разговор Мердока и Финна. Один из должников, за которыми Поэт и Кризалис сегодня гонялись, должен был попасть в долговое рабство. А вампиры чем лучше? Держат при себе людей на корм. Будучи практически беспомощным в этом вопросе, Поэт считал, что так правильно. Сейчас он уже ничего не знает, впервые столкнувшись с таким большим количеством человеческой боли и страха. Часть из этих эмоций пришлось поглотить, но вампиру до сих пор кажется, что кулаки Кризалиса превращают его в бесформенное мясо — чужое ощущение-воспоминание прочно въелось в мозг, отнимая энергию, а не давая ее. — Домой? — предлагает Кризалис, пытаясь понять, что с его мышкой не так. — К Финну, конечно, заглянем, но у меня тебе, вроде, понравилось больше. — Погоди… — Поэт приподнимает руку и оглядывается. — Здесь рядом… — Что? — Место наших встреч. Поэт говорит загадками, но Кризалис заинтересован. Следует за своим провожатым, неся деньги в обычном пакете из продуктового и весело насвистывая непринужденную песенку. Разбудить никого — не разбудит, а если даже и привлечет каких-нибудь маньяков, те сбегут от него сами, а ему будет потеха. Несмотря на тяжелую бессонную ночь, лев все еще полон энергии, хотя по опыту и знает, что проваляется потом без сил весь день, пытаясь восстановиться. Что поделать, иногда чем-то приходится жертвовать. Поэт останавливается возле входа в один из дворов-колодцев и слегка горбится: для Кризалиса это сигнал о том, что его мышка печалится. Не зная, как его утешить и как вообще ему помочь, Володя кладет руку ему на плечо, но тот ее сбрасывает. — Здесь любили собираться дети, — говорит Поэт настолько тихо, что даже слух оборотня едва улавливает его слова. — Я познакомился с ними, когда впервые сбежал из дома. — Ты? Сбежал? — лев не сдерживает недоверчивого смешка. Поэт оборачивается, бросая на него укоризненный взгляд, но не одергивает. — Ты не похож на любителя поискать приключений на задницу. Ты, Ваня, — Володя тыкает в него пальцем, — скорее мамкин отличник, который с утра до вечера зубрит уроки, а потом ровно в десять ложится спать. И с друзьями никогда не гуляет, и вообще лишний раз из дома не вылезает. Чего ты на улице делал-то? — Играл. По крайней мере, ему хотелось, чтобы это было так. Когда дети освобождались из-под его контроля, то чувствовали в нем чужака. Задавали слишком много неудобных вопросов, пытались изгнать его из команды. За это он стравливал их между собой, наблюдая за тем, как они дерутся. Иногда прилетало и ему. Он не обижался, только учился лучше ими управлять. Когда они совсем к нему привыкли, это стало легко. Дядя не одобрял его порывов. Считал, что таким образом Поэт ничего не добьется. Какой смысл в послушных марионетках? Почему ты ничего не можешь достигнуть сам? Вампир опирается спиной о стену и сползает по ней, расположившись на асфальте. Не может заставить себя войти во двор, поэтому дотягивается длинной ногой до противоположной стены, устраиваясь поудобнее, и запрокидывает голову, глядя на каменный свод арки и кусочек темного неба, вид которого слегка заслоняет задумчиво курящий Кризалис. Другую ногу Поэт сгибает в колене, да так и застывает, словно всегда был частью этого места. Статуей, которая встречает и провожает местных жильцов. — Во что? — В казаков-разбойников, в пятнашки, в ножички. Какие еще игры бывают? В то и играли. — Тебе сколько лет-то было? — Двадцать девять. Кризалис закашливается, глядя на Поэта совсем другими глазами. Тот встречает его взгляд спокойно и как-то чересчур устало. У него не было детства в привычном понимании. Ему не с кем было общаться, кроме равнодушных нянюшек и учителей. Единственной его игрой в особняке были прятки — прятался он от братьев, но они всегда его находили. Иногда, когда они ловили его, он кричал от ужаса, хотя и не мог вспомнить, что именно его пугало. После нескольких таких игр и это ему запретили, а братьям был большой нагоняй. Сначала Умный Вампир хотел, чтобы Поэт называл его своим отцом. Потом предложил считать его кем-то вроде брата матери, а его детей — кузенами. Но Поэту это слово не нравилось. Оно словно отдаляло его от четырех мужчин, которые называли друг друга просто братьями. Они были слишком взрослыми для него, но с кем ему еще было общаться? Только они тайком пробирались в его комнату, предлагая поиграть, только они скрашивали его одинаковые серые будни. У них было что-то, чего не было у него. Сила. Он всегда хотел ею обладать. — Почему ты так поздно решил впасть в детство, боюсь спросить? Поэт неопределенно дергает плечом. Рука сильнее прижимает к себе колено. — Не мог выйти. Меня держали, как корову на убой. Это он сейчас так думает. Тогда ему так не казалось. Вампиры живут так долго, что забывают о чувстве времени. Им некуда торопиться, они могут разглядывать одну крохотную трещину в стене и так познавать мир несколько дней кряду. А потом, если трещина надоедает, разглядывать узор на полу. Поэта как будто создали исключительно для того, чтобы он был красивой декорацией. Он играл для своего дядюшки на фортепиано, позировал для картин приглашенных художников, а все остальное время, когда ему не позволяли покидать своих комнат, занимался переводами книг. Сначала его убеждали, что это очень важно для их семьи, и лишь потом он понял, что никому его переводы не нужны. Как и его стихи, с которыми он выступал то на культурных вечерах, то на серьезных собраниях. Он был не птицей в клетке, он был розой в прозрачной колбе — со стороны может показаться, что она еще свежая, но стоит вытащить ее из-под стеклянного колпака, и выяснится, что она уже давно мертва. «Первые лет сто они бывают довольно слабыми, — услышал он от дядюшки однажды. — Нужно подождать». Чего ждал дядюшка, он так и не понял. Ведь Поэт как был слабаком, так и остался. — Но ты же как-то вышел. К детям своим. — Мы с Дядей заключили сделку. Я доказываю ему, что я уже взрослый, и меня больше не держат взаперти. — По-моему, в тридцать без хвостика лет это уже не надо доказывать… — Поэт предупреждающе шипит, и Кризалис, вспомнив о том, что разозленный Поэт временами хуже Дьявола, спешит исправиться: — Ладно, ладно, что там дальше? Надеюсь, эта история не закончится избиением младенцев? — от собственных слов Кризалис начинает смеяться и получает прожигающий насквозь взгляд. — Ты прекрасно знаешь, чем она закончится. — Тогда давай без концовки. Просто, в общем. И покороче, иначе мы тут до утра застрянем, а там сам знаешь, солнце, все дела. Оборотень тушит косяк об стену и бросает его себе за спину. Ищет, куда себя пристроить, но сесть тут можно только разве что на колени к Поэту. Он бы и рад, но больно мышка холодный, лучше не лезть к нему от греха подальше. А то попытается ему что-нибудь отгрызть, а льву себя жалко. Кризалис присаживается на корточки, пытаясь поймать взгляд вампира. — Ну, встречались вы тут, и что дальше? Воспоминания заели? — «Заели»? — Ну, как пластинка на патефоне. Ты патефон-то наверняка видел, а, дед? — Кризалис хлопает его по колену. Очень тяжело бороться с желанием прикоснуться. Даже не прикоснуться — завалить, впиться в чужие губы, крепко сжимая это тощее недоразумение в руках. Но помнит прекрасно, что нельзя. Да и сам себе пообещал даже не думать лишний раз в этом направлении. Тяжело, конечно. Сейчас вообще тяжело оставаться на месте, хочется попрыгать, побегать. Кажется, все-таки хлебнул наркоты. — Я подумал, ты использовал это слово в значении «съесть». Просто уточнил. Поэт прокручивает в голове воспоминания. Он, окруженный детьми, которым читает стихи один за другим. Они аплодируют ему после каждого, расхваливают на все лады. Не всегда он прибегает к принуждению. Просто вкладывает им в голову мысль: «Его стихи — волшебные», и все, готово. Некоторые даже зачитывали их наизусть. Не в этом ли кроется секрет? Они единственные, кто его слушали. Вампир хмурится, и Кризалис его тормошит: — Чего завис? — Да так, неважно, — Поэт отворачивается от него и поднимается, отряхивая брюки. — Я люблю смотреть, как умирают дети… Поэт хочет уйти, но Кризалис ему не дает. Удерживает за край рубашки и кивает на двор-колодец. — Может, заглянем? Убедишься, что их там нет, и успокоишься. — Ты правда думаешь, что меня это успокоит? Улыбка Поэта — острая, болезненно мажет по глазам. Кризалис отпускает ткань, борясь с желанием отшатнуться. От фигуры вампира отдает мертвым холодом и чьими-то криками. Не сразу Кризалис осознает, что ему это не кажется — рядом и правда кто-то кричит. Кто-то, кого настойчиво загоняют в подворотни. Вдалеке виднеются два силуэта — один преследует другого, в лунном свете блестит нож — и все кончено. Поэт делает всего шаг — и теперь он совсем близко от места происшествия. А вот Кризалису приходится бежать, чтобы успеть на представление. Одна из двух теней убегает, на ходу превращаясь в запыхавшегося мальчонку с окровавленным ртом, вторая остается лежать перед Поэтом, который склоняется, осматривая тело. — Твой? — Кризалис указывает на удаляющуюся спину. — Догнать? — Нет, — отвечает Поэт на оба вопроса. Он знает, что все его дети мертвы. Что среди них не было никого такого низкого, но при этом очень прыткого. Никто из его детей даже не пытался пробовать человеческую кровь. Они ничего о нем не знали, а значит, и не пытались ему подражать. Да и запах незнакомый, пусть нападавший и пах обычным ребенком. Кризалис встает на четвереньки, исследуя тело. Лишних свидетелей не боится — на эту часть дороги не выходит ни одного окна жилого дома, фонари здесь не горят. Удачно пацан выбрал место для убийства. Правда, жертва его еще дышала, но в сознание придет только при очень большом везении. — Такое мясо пропадает, давай доем, — предлагает Кризалис изменившимся, хриплым голосом. Обращение пошло само собой, по привычке: видит дичь — готовится ее съесть, а человеческий желудок сырое жилистое мясо не переварит. Не говоря уж о том, что обычными зубами такое не перемолоть. Но Поэт отталкивает его, довольно сильно и обидно шлепнув по морде. Лишь бы пожрать! Не понимает, что не время и не место. Да и как ему объяснишь-то, зверю? В одно время кажется, что лев умеет думать, а в другое Поэт готов умереть во второй раз, но уже от стыда — из-за чужой глупости. — Совсем мозги потерял? — выдает он самое безобидное из того, что мог бы сказать. Все же злить голодного не надо. Не съест, но порвать может. Будут драться, как тогда — Поэт все еще помнит, насколько сильно это его ослабило. Может, если бы он не сцепился с Кризалисом, его не смогли бы втащить в Центр так просто. И сбежал бы он в первый же день. А потом братья нашли бы, в чем его обвинить, и убили бы. — На человечину тянет, — признает Кризалис почти виновато. Понимает, что с пагубной привычкой надо бороться. Не всегда будет война, не всегда будут разборки и не всегда можно будет добыть свежее человеческое мясо без вреда для совести. Сейчас, например, он ни в чем не виноват, это не он человека грохнул. А значит, укусить можно. Ну хоть разочек! — У нас три варианта: доесть, вызвать скорую или просто свинтить. Я голоден, а ты? — Нас же заметят, идиот! Поэт чувствует себя дураком. Дураком, который разговаривает с большой неразумной звероподобной тварью, на которой уже трещит одежда. Можно пробраться в голову Кризалиса и успокоить его насильно, но сегодня Поэт достаточно копался в чужих мыслях. — Да кто нас заметит? Люди спят все. — Не люди! Вампиры. — Оу, точно... — совсем голова работать перестает, когда еду видит. — А если я передам тебе кровь рот в рот, это будет считаться нарушением закона? Оборотень с упоением представляет эту картину. В красках. Пока не вспоминает, что вместе с кровью может передать слюну, от которой у мышки заболит живот. Вот черт! Ну почему природа сделала их такими несовместимыми? Может, они бы уже… — Ты невыносим, — припечатывает Поэт. — Вызывай скорую. — Ты уверен? — Это человек из особняка Умного Вампира. Я его узнал. — И что, его теперь съесть нельзя? «Тупоголовый идиот», — убеждается Поэт, доставая из заднего кармана Кризалиса телефон. Еще чуть-чуть — и тот упал бы на асфальт, разбившись еще сильнее. Телефон настраивали в прайде, чтобы звонок нельзя было отследить, так что за свою безопасность вампир не волнуется. — Это не вопрос выживания и даже не твоя работа. Давай не будем превращаться в зверей, если можно этого избежать. Кризалис, возвращаясь в человеческую форму, начинает смеяться, как сумасшедший. — Ванька, да ты юморист!