***
Они узнали имена друг друга лишь спустя несколько недель совместной отсидки. Сначала им было просто не до этого — тогда даже дышать было больно (что вампирам, что оборотню), не то, что говорить, — а потом необходимость в именах так и не возникла. Клички-то на слуху. Но Кризалису было скучно, и он начал доставать соседей. Поэт слишком сильно хотел, чтобы лев, наконец, заткнулся, поэтому сдался первым. — Меня зовут Жан, — представился он чопорно. — То есть Ваня, — определил Кризалис. — Жан!!! — Ванюха, сейчас Жорой станешь. — Tu es insupportable! — Я ни черта не понял, хватит на выдуманном языке говорить. — А тебя-то как зовут? — поинтересовался старший вампир, для которого наблюдение за этими двумя было единственным развлечением. Оборотень вдруг смутился и будто бы уменьшился в размерах. Пробурчал, сидя с таким лицом, будто боялся, что засмеют: — Вован... Володя, то есть. Но свои меня зовут Кризалисом. Типа кокон, ну типа я как будущая бабочка, у нас вожак бабочек любит… — и замолчал, увидев, с каким лицом на него смотрел Поэт. Как на грязь. — Василий Павлович, — представился старший вампир, пока пауза не стала неприличной. — В быту Огонек. — Ооооо, Палка Палкович! Сокращенно Пал Палыч! — подхватил Володя-Кризалис, и Огонек тут же пожалел о том, что подал голос. Однако, стоило признать, «Пал Палыч» звучало гораздо лучше, чем просто «Палка» или «Уголек».***
Поэт все еще не определился, что оскорбительнее — «Ванек», «мышка» или «ведьмочка». Первое, по крайней мере, говорит исключительно о культуре говорящего, а то, что Кризалис — неотесанный зверь, бросается в глаза каждому, кто их имеет. Мышка же... К мышке он уже привык. Но что за дурацкая все-таки кличка! Поэт выглядит настолько недовольным, что лев как будто бы из опаски спрашивает: — Слууушай, а вот у вас в вашем вампирском мире еще есть дуэли? Бросаете перчатки друг другу в лица, стреляетесь? Или вы на этих, как их… мечах? Или шпагах? Ну а что, вдруг он сейчас нарушает какой-то вампирский этикет, и в итоге ему придется сражаться насмерть с этим представителем голубых кровей! Стоит быть готовым ко всему, ну, за базаром последить. Кризалису гораздо больше нравится, когда Поэт улыбается. — Мы стараемся подстраиваться под эпоху, в которой живем, — заученно говорит Поэт. Он и сам задавался этим вопросом, когда читал старые книги и изучал историю. Его всегда тянуло к геройствам, а тогда в душе взыграло отчаянное желание утереть нос братьям, проткнув их шпагой или застрелив их. Но об этом пришлось забыть. — Дуэли давно отменили, поэтому и среди нас они больше не практикуются. Я о них не слышал. Но он мог не слышать потому, что его ни в какие дела не посвящали, а настолько свежие хроники ему изучать не давали. Про подстраивание под соответствующую эпоху тоже ложь — одна из многих. К примеру, из всех вампиров, которых Поэт в своей жизни встречал, только Огонек умел гуглить. А еще есть множество вампиров, которые говорят исключительно по-французски, живя при этом в России. За примером далеко не ходи: Умный Вампир говорит на стольких языках, что французский — единственный из них, который Поэт понимает. Кризалис такой ответ принимает и с тупыми вопросами больше не лезет. Сковородку он вылизывает дочиста и ставит в мойку. Люди, которые убирались настолько бесшумно, что не разбудили чутко спящего оборотня, поработали на славу — перемыли всю посуду и даже раковину натерли до блеска. Как-то жаль все это опять загаживать... Подумав, Володя берется за все еще пенящуюся губку и слышит хлопок двери — последний нежданный гость из тех, что убирали квартиру, убрался и сам. Наконец-то! Пока Володя тщательно моет сковородку, Василий Павлович возвращается на кухню и, повернувшись к Поэту, просит: — Напиши стихотворение. — Вся радость — в прошлом, в таком далеком и безвозвратном, а в настоящем — благополучье и безнадежность. Устало сердце… У меня нет видений, ничего не получится. — Я сказал: «стихотворение», а не «предсказание». — Какое? — бросает Поэт с таким видом, словно делает всем тут большое одолжение. Он сейчас не в настроении, да и не уверен, что не растратит всю накопленную благодаря крови девушки энергию на несколько строчек, которые по итогу окажутся бессмысленными. Ведь предсказания зачастую становятся понятны только тогда, когда описываемое в них событие уже произошло. Писать на «заказ» Поэт не любит, хотя его обычно об этом и не просят. Писательство всегда связано с яркими эмоциями, но все, что он сейчас испытывает, это легкое раздражение. А ведь мог бы радоваться, что больше никто не будет насильно вливать в него отравленную кровь, и теперь ему ни перед кем не нужно лебезить, чтобы выбить к себе хоть немного обходительное обращение. Наверное, не радуется он потому, что его не покидает стойкое ощущение, что он променял шило на мыло. Вся жизнь Поэта — это один огромный долг, который невозможно выплатить. — Напиши стихотворение, которое призывает к действию. Это может быть восстание, непримиримая борьба… Уповаю на твой вкус и мастерство, юноша. Вкус и мастерство?! Глаза Поэта вдруг загораются — он вскакивает, широко улыбаясь завуалированной похвале. Признание его опьяняет, и он тут же начинает командовать: — Мне нужна расслабляющая обстановка! Музыка Шопена! Мне надо настроиться! Кризалис вытирает руки о новое чистое полотенце и предлагает: — Ну, Шопена я не знаю, но кое-что сыграть могу. Давно он не прикасался к гитаре… С тех времен, как перестал встречаться со старыми друзьями, наблюдая, как они постепенно спиваются и теряют интерес к жизни. Кто-то закончил свою жизнь в тюрьме, кто-то повис на шее у жены и проминает огромным задом диван, а Володя только настраивал гитару время от времени, проверял струны, словно готовясь к сегодняшнему дню. Так что ему тоже есть, чем перед вампиренышем покрасоваться! Босыми ступнями он идет по чистым полам, возвращаясь в комнату, которую теперь не узнать — все вещи разложены по полочкам, одежда, какая еще не была загружена в стиральную машинку, аккуратной стопкой покоится на кровати. Нигде нет пыли, вот только окна расшторены и открыты, чтобы помещение могло проветриться. Кризалис быстро их закрывает и прячет комнату от света. Он привык жить в тени ночных улиц и дальних уголков подворотен, но не думал, что тьма настигнет его и в собственном доме. В каком-то смысле это символично, вот только о символах лев ничего не знает. Знает только, что хочет заставить Поэта восхищенно улыбаться и благоговейно произносить его имя, как делали некоторые барышни, услышав его игру. Поэту он уступает кресло, сам же плюхается на кровать, снимая гитару со стены и проверяя ее готовность к работе. Поэт настроен весьма скептически. Умный Вампир любил окружать себя людьми искусства; в его доме всегда лилась приятная музыка — иногда это было живое исполнение, иногда старенький проигрыватель выдавал песни полувековой давности. Удобнее было бы пользоваться интернетом и просто переключать с устройства на колонки абсолютно любую композицию по вкусу, но вампиры этого не признавали, они и с проигрывателем-то свыклись с трудом. Пользоваться телефоном и слушать музыку в наушниках Поэта научили обычные люди, которые приходили в особняк прибираться и служили для других пищей. С музыкой у него в итоге не заладилось, хотя он и мог сочинять песни. Поэт освоил когда-то игру на пианино, но не мог с уверенностью сказать, что она ему нравится. К тому же, на пианино умели играть все вампиры Главного дома, в этом навыке нет ничего выдающегося. Гитару Умный Вампир считал инструментом бездельников и простолюдинов, а Поэт привык полагаться на его мнение. Однако останавливать Кризалиса он не стал — то, что зверь умеет играть хотя бы на этом инструменте, уже можно считать чудом. Не стоит ждать от обезьяны, что она освоит скрипку, но можно научить ее игре на треугольнике или тарелках. Кризалис едва заметно трогает струны, производя первый аккорд. Вид у него вдруг становится хитрым-прехитрым, и Поэт словно наяву видит, как у того встают торчком уши — это не к добру. Он хочет что-то сказать, но Кризалис, резко дернув струны, начинает орать: — ЕЛИ МЯСО МУЖИКИ, ПИВОМ ЗАПИВАЛИ, О ЧЕМ КОНЮХ ГОВОРИЛ, ОНИ НЕ ПОНИМАЛИ!!! Вампир шипит, чуть не оглохнув. Струны такое кощунственное действо выдержали — как и, на удивление, нервы Поэта, но они разом истончились, грозясь лопнуть. — Моя любимая песня, — хвастается Кризалис, положив ладонь на горло и слегка покряхтев. — Да и надо было сделать голос хриплым, девчонкам всегда нравилось. Хочешь, спою полностью? — Не оскорбляй мои уши еще сильнее! — морщится Поэт. — Это… нельзя назвать музыкой. Ты совсем не помогаешь. — «Короля и Шута»-то нельзя назвать музыкой? — теперь оскорбиляется уже Кризалис. — Это вообще-то классика панк-рока! Посмотрим, что скажешь на это… Он задумывается. Поэт со своими утонченными вкусами — та еще ромашка, но заставить его полюбить ту же группу теперь принципиально. Что там девчонки любили? У КиШа есть и любовная лирика… О, вспомнил! — У тихого пруда она гулять любила, За нею наблюдал я с дуба каждый день. Я чувствовал, что к ней в моем сердце что-то было, И это с каждым днем становилось все сильней… Вампиры любили искусство — погруженный в него человек уходил в фантазии, за которыми интересно было наблюдать. Ткань между сознанием и бессознательным становилась невероятно тонкой, позволяя проникать глубоко в чужой разум и подглядеть невероятные картинки. Не обязательно было даже кусать человека. Когда-то вампиры пользовались этим ради развлечения — в те далекие времена еще не существовало телевизоров и телефонов с выходом в сеть. Поэт видел, как этим занимаются другие, но у самого него ничего не получалось. Кризалис же сидел так близко, и смотрел прямо в глаза, и улыбался, и пел словно ему одному. От первого крика разум взбодрился, а от плавной, неторопливой и на удивление нежной мелодии Поэта повело... И вот он уже смотрит чужими глазами на себя самого — не на нынешнего, на прошлого. Видит себя, такого загадочного и далекого, непостижимого, с хищнически заостренными чертами лица и бездной в глазах. Видит, как молча проходит мимо своих сородичей, которые преследуют его и высмеивают, как они загоняют его в ловушку, из которой невозможно успеть сбежать до захода солнца, как сильнее кутается в темный плащ, надеясь, что лучи не проникнут под плотную ткань и не прожгут его насмерть. А потом он больше не видит себя, он видит только когти, которые угрожают обидчикам — а затем свою удаляющуюся спину. Прикрыл. Позволил сбежать. Уберег. Вкус вампира на зубах вязкий, неприятный — так вот, значит, каков он. Музыка уводит Поэта все дальше в чужие воспоминания. Он прячется, и одновременно с тем — бежит за самим собой. Нет, не за собой — за львом. Это лев прячется, недовольно выглядывая из-за угла и пытаясь понять, когда же вампир перестанет за ним ходить. Почему этот прилипала вечно один и вечно на улице? У него что, дома своего нет? Поэт в изгнании выглядит хуже, чем Поэт в Исследовательском Центре. Когда-то ухоженный аристократ — теперь с листьями в волосах и следами пыли. Челюсть сильно деформирована — зубы все время чешутся и не позволяют закрыть рот. Ну и видок… Это еще ладно — а руки! Руки! Неправильно выгнутые суставы, посиневшая кожа. Неудивительно, что Кризалис путает Поэта с упырем — в тот момент Поэт так и выглядел. Надо же, лохматый зверь подумал, что Поэт хочет съесть его… Оставлял ему самое лучшее мясо… А настырный вампиреныш к нему даже не притрагивался. — Зачем он прячется, для чего? — неосознанно подпевает Поэт и тянется вперед. В воспоминании — к самому себе, в реальности — к Кризалису, который останавливает пение и вопросительно смотрит на протянутую руку. Пальцы у льва кровоточат — сытый вампир замечает это не сразу. У тех, кто играет давно, подушечки пальцев жесткие, как подошва ботинок, но все же они не рассчитаны на то, чтобы с такой силой проводить ими по несчастным струнам. Кризалис протягивает руку в ответ, ладонью вверх, и замирает, завороженно глядя на вампира. Поэт не борется со своим порывом, чувствуя, что если понадобится, сможет остановиться. Он наклоняется вперед, закрывая глаза, и дочиста вылизывает пальцы, а затем прижимает ладонь к своему лицу, замерев. Позже он будет корить себя за то, что был не сдержан, но в этот момент, частично слившись с другим, он позволяет себе действовать так, как диктуют ему инстинкты. Когда-то вампир выделил оборотня среди других, но так и не подошел, не заговорил. Почему? Побоялся… Не знал, как тот к нему отнесется. Может, попытается убить, может, высмеет. Кризалису законы были не писаны, он был агрессивным и неуправляемым — бельмом на глазу общества детей тьмы. Это и влекло, и отталкивало. Всего лишь зверь… С темными, дикими глазами и ярко-рыжей шерстью.— Огонь имеет две ипостаси: Один — снаружи, другой внутри. По-своему огонь опасен, В глаза ему ты не смотри.
Вампир резко отстраняется, быстро качая головой. Не то, не то, не то. Откуда у огня могут быть глаза? Не зря Поэта не любили и называли бездарностью. Надо попробовать еще раз. Все получится. Кризалис осторожно высвобождает руку, чтобы не дать от разочарования переломать себе пальцы, и как ни в чем ни бывало начинает играть уже другую песню: — В черном цилиндре, в наряде старинном, В город на праздник путник очень спешил… Боль в области груди — фантомная, ведь сердце давно не бьется. Рука трясется, пальцы перебирают в воздухе невидимые нити судьбы. Чудовища в неизменно черных нарядах, такие неотличимые от других, затерявшиеся в толпе. На их лицах — провалы, чудовищные зубы направлены на льва и хотят его растерзать… Какой именно это лев, разобрать не получается...— Хотят владеть твоею силой, Но ты не сдашься им просто так. И закусив свои удила, Ты отобьешься, но кое-как. И лжи холодной, лжи беспощадной прядется пряжь, Отраву волчью ты тонким слоем скорей намажь.
Последний, резкий удар по струнам. А затем — тишина. «Ты что-нибудь понял?». Вопрос повисает в воздухе, но никто его не задает. Никто не поворачивается в сторону Огонька, надеясь на то, что тот все объяснит. А если повернулись бы, то поняли бы, что Огонек ушел. Так тихо, словно его никогда здесь и не было.