Чудовища рождаются во мраке. Дорогу потеряв к родному дому, Они готовятся все время к драке, Не зная, как жить можно по-другому. Пока зубами себе место выгрызают, Пытаясь, как Икар, подняться к солнцу, Мечту о доме быстро забывают, И гаснет свет в родном оконце. Чудовища рождаются во мраке... С пустой душой, зато всегда во фраке, Во мраке же живут, во мраке умирают, И род людской за это презирают. Коли не хочешь чудовищем стать, Истину должен сейчас же узнать. Прямо в глаза ей скорее смотри: Прячется дом у тебя внутри.
Он никогда не мог это контролировать. Стихи вылетают из его рта, словно легкокрылые бабочки — прекрасные и свободные. Знание, что притаилось в глубине сознания, отчаянно требует выхода наружу и выливается вместе с новыми словами, показавшимися ему слишком громкими в этом дремотном беззвучии: — И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. Яркое, ослепляющее сияние, которое вот-вот уничтожит. Он ведь вампир, а вампиры ненавидят солнце. Зачем он только его призвал? Не лучше ли продолжить плавать в пустом пространстве, не живя и не умирая? Он закрывает руками лицо, не в силах смотреть. Он боится, но самая яркая звезда вдруг гремит искристым смехом и ласково касается его руки своим горячим, но не обжигающим лучиком. Солнце ничего не говорит. Оно просто осторожно берет его за руку и тянет вверх, все выше и выше. Он открывает глаза и видит, что его обхватывают вполне человеческие пальцы, переливающиеся золотым сиянием. И пальцы эти принадлежат светящейся девушке с золотистыми волосами и золотистой кожей. Девушка улыбается и выталкивает его туда, где света еще больше. Теперь ему не страшно. — Дурную кровь нужно отдать на экспертизу, — замечает чей-то голос устало. Ощущения возвращаются постепенно. Сначала слуховые — звук бьет по ушам, заставляя едва заметно морщиться. Затем кожные — чужое теплое дыхание на шее, руки, которые переплелись под грудью и прижимают к себе так крепко, что, будь Поэт человеком, у него бы треснули ребра. Цепей нет. Он все еще полулежит в слишком неудобном для такого длинноногого тела кресле, соприкасаясь плечами с чужой оголенной кожей. Все это время зверь согревал его собой, хотя сам вампир не испытывал в этом нужды. Голова тяжелая, но тело ощущается легче. Больше никакого адского жжения и боли, желания как можно скорее добраться до любого источника крови. Неужели он впервые за столько времени почувствовал себя совершенно сытым? — Очухался, мышка? — Поэт слышит в голосе Кризалиса облегчение, которое тот пытается спрятать за весельем. Думал, что Поэт уже не очнется? Значит, садистским ученым он доверял больше, чем местному доктору? А может, раньше ему было все равно, выживет Поэт или нет — лишь бы было с кем пообщаться, — а теперь все изменилось? Кризалис, недалеко уйдя в своих познаниях о подлунном мире от обычного человека, не бросил его, увидев его некрасивым. Он правда переживает? Поэт хочет удобнее устроиться в кольце рук, но вместо этого отталкивает их. Чужая щека мажет по коже, желания другого чувствуются, как свои: прикоснуться к этому белому атласу еще раз, провести по нему языком, оставляя свой след. Но вампир не может этого позволить. Им обоим не стоит слишком привязываться друг к другу. Поэт чувствует себя достаточно смелым, чтобы переступить через себя еще раз: — Отдайте ее в центр Рубинштейна. Я наблюдался в нем, и оборудование там хорошее. Его держат люди. Доктор почему-то пренебрежительно фыркает. Поэт отсчитывает несколько секунд, привыкая к свету, который чувствуется даже сквозь плотно сжатые веки, а затем резко распахивает их, разглядывая седеющего мужчину с бронзовой кожей. Совсем не похож на того… Беспокойный голос Кризалиса действует на нервы: — Че с его глазами? — доктор удивленно смотрит на пациента. Его молчание говорит куда больше слов. — Это надолго? — Я не знаю. Кризалис ненавидит, когда ему так отвечают. От злости он всегда звереет, ему хочется накинуться на доктора с кулаками. От бессонной ночи и длительных переживаний накопилось слишком много негатива, но его выплескивание останавливается одним только взглядом вампира, за жизнь которого оборотень так упорно бился. И будет биться снова. Немного успокоившись, лев позволяет себе лишь предупреждающий рык: — Как это ты не знаешь, ты доктор или кто? У Поэта все чешется от желания посмотреться в зеркало и понять, о чем они говорят. И вместе с тем — не хочется делать абсолютно ничего. У него достаточно сил, чтобы оббежать весь город всего за пару минут, но больше всего ему хочется просто... отдохнуть. По-настоящему. — При всем уважении, я всего лишь человек и никогда с подобным не сталкивался, — между тем продолжает доктор. Такая легкая, казалось бы, процедура — для людей, — но проводить ее под пристальным взглядом льва, готового в любой момент сорваться, если ты сделаешь что-то не так, задача непростая. — На данный момент у меня нет предположений. — А у кого они есть? — грубо, настойчиво. — Он же не будет с такими глазищами все время ходить? Не будет ведь? Хей?..***
Ярко-оранжевым цветом трепещут все новые и новые огоньки. Повсюду — свечи. Много свечей в витых канделябрах, какие остались только в домах старейших вампиров, что все никак не признают электричество. Для женщины, нашедшей во тьме приют и утешение, электрический свет слишком ослепителен и губителен. Она привыкла приводить в порядок мысли, вглядываясь в язычки пламени; вот и теперь она подносит к ним руку, будто пытаясь согреться, но единственное, что ей остается — это сгореть. — Почему именно я? Тонкая фигура затянута в такой тугой корсет, какой невозможно зашнуровать самостоятельно. Черное старинное платье, скорее светское, чем монашеское, шуршит по полу, когда она переходит от одной иконы к другой, расставляя свечи. Эта женщина была набожной когда-то очень давно... настолько давно, что однажды осознала: на свете не может существовать только одного Бога. Либо их великое множество, либо там, где-то высоко, нет ни одного. В ее время за такую мысль могли сжечь. Перед женщиной ложится человеческая тень, но она не оборачивается, чтобы увидеть, кому та принадлежит. Ищет, где бы взять свечу, чтобы поставить около очередной иконы, и так достаточно освещенной, но тут тонкая восковая палочка с уже зажженным фитилем оказывается в ее руке. Мужчина, находящийся сзади, не носит перчаток. Правила этикета меняются со временем, но его руки… Неправильно сросшаяся обгорелая плоть. От одного ее вида начинает мутить, словно вдыхаешь запах горелого мяса. Дама сдержанно благодарит, располагая свечу между двумя такими же. Теперь все готово, но не для молитв. Никто не зайдет к ней во время таинства. Не посмеет. — В Вашем доме нашли приют множество людей. В этом не было бы ничего необычного, если бы Вы держали их на пищу, но именно в этом и есть Ваше отличие от других. Ваши братья… Она слегка склоняет голову, вглядываясь в икону. Когда-то она просила у Бога здоровье родных, трезвый разум и умение прощать. Больше она ничего не просит. — Мои братья погибли много веков назад. Эти чудовища мне не братья. Даже если Отец считает по-другому, ей до этого нет никакого дела. Если бы осталась рядом с ними, то не имела бы того, что имеет сейчас. Незваный гость, вопреки ожиданиям, не вызывает отторжения. Она слышала о нем, и не всегда хорошее. Он слишком молод, чтобы понять тех, кто увидел смену нескольких эпох, пережил революции и войны, и при этом не потерял себя. Что он может ей предложить? Пустые слова, разве что. Однако Базиль, если полагаться на мнение проверенных нелюдей, был кем угодно, но не пустомелей или льстецом. Вот почему она позволила ему войти в ее обитель. — Что ж, эти чудовища, как Вы выразились, не так лояльны по отношению к людям. А она — лояльна? Она бы засмеялась в голос, если бы это не было неуважением к духам. Она делает из людей послушных марионеток, заставляя выходить за пределы возможностей человеческого тела. Она учит их правде жестокой жизни, а затем отправляет назад в этот ужасный, прогнивший насквозь мирок. Ему ли об этом не знать. Впрочем, он умен, а значит, может оценить благородство ее целей. Все эти мальчики и девочки не были готовы к настоящему кошмару до того, как попали к ней в руки. Теперь же они способны преодолеть все. — Как и большинство вампиров. — Я стар, как человек, но молод, как вампир. Вы, как и я, думаете о защите слабых. Пора что-то изменить, верно? Все знают, что у Умного Вампира есть сыновья, но говорит ли кто о дочери? Она прикусывает губу, сдерживая усмешку, пусть за маской ее и не видно. Вампиры — все равно, что евнухи. Хотят иметь потомство, но не могут. И, будучи гордецами и упрямцами, все равно плодятся, передавая свой дар смертельным поцелуем. Спросил ли ее Отец, хочет ли она вкусить плод вечной жизни? Хочет ли она влачить существование не-мертвого и не-живого, снова, как и при жизни, пытаясь соответствовать чьим-то ожиданиям? — Если не говорят — как Вы обо мне узнали? Дама осторожно присаживается коленями на подушечку для молитв. С деревянной ногой у нее это никогда не получалось, но затем Отец подарил ей современный протез. Иногда новые изобретения приходились ей по вкусу, но его забота о ней уже не такая, как раньше. Женщина склоняет голову. С виду — набожная и покорная, но что на деле скрывает за собой ее траурная вуаль? — Я очень наблюдателен. Нескольких неосторожных слов было достаточно. Она кивает. Наблюдательность — это хорошее качество, которого не достает многим… Они не хотят смотреть по сторонам, не хотят анализировать происходящее. Даже со своими подопечными ей зачастую не о чем поговорить. Но он — иной. — Наши лики обезображены. Я вынуждена прятать лицо под маской, вы же ходите, никого не стесняясь. В этом разница между мужчиной и женщиной. Что бы женщина ни сделала, она всегда будет вынуждена прятаться в тени. — Сейчас другой век, миледи. Какое нелепое обращение. Она предпочитает, чтобы ее называли просто Дамой. Мужчина опускается рядом с ней. Из ее положения ей удается разглядеть лишь одну сторону его обезображенного лица, и она вспоминает о других лицах — изъеденных болезнями. Болезням все равно, какого ты пола, и людям вокруг тоже. Страх заразиться оборачивает против тебя всех, с кем ты когда-либо был близок. Шли годы, и ее продолжали сторониться. Дело не в веке, увы. — Я скорбела по погибшему мужу и не захотела выходить замуж заново, — предается она воспоминаниям. Сжимает в руках платок — по застарелой, бессмысленной привычке, ведь слезы не потекут. — За это меня бросили в психиатрическую лечебницу, в которой обращались со мной хуже, чем со скотом. Но я пережила это. Как и пережила чуму, которая изуродовала меня, лишив ноги и покрыв мое тело язвами. Я не знаю, почему Умный Вампир когда-то выбрал меня, но я больше не чувствую себя его дочерью: ему нет дела до меня, а мне — до его мира. Конечно же, ей есть до этого дело. Kleiner Lügner... Пусть ее дети еще недостаточно сильны, их уже можно считать небольшой армией. А где армия, там и власть. Нет смысла тратить вечность, притворяясь, что отдала всю себя молитвам в храме несуществующих святынь. Они оба это понимают. Именно поэтому он здесь. — Умный Вампир никого не выбирает просто так. Вы — его наследница. Она поднимается, опираясь на трость, с достоинством и грацией, присущей всем вампирам. Базиль не понаслышке знает, что такое фантомные боли, поэтому видит дрожь, затронувшую ногу вместе с той частью, которую заменил протез. Считается, что, пройдя через муки обращения, человек сбрасывает с себя смертную оболочку вместе со всеми ее недостатками и становится совершенными существами. Однако на самом деле все несколько иначе. Некоторые люди, даже став вампирами, остаются сломленными. — Все знают, что это не так. — Вы думаете, никто не пойдет за Вами потому, что Вы — женщина? Ее рука сжимается на трости. Базиль понимает — она думала об этом, и не раз. Но более древние вампиры, рожденные, как и она, в те времена, когда женщины не имели прав, все еще мыслят старомодно. Во главе вампирских родов еще ни разу за все время их существования не вставала женщина. Впрочем, если говорить о роде Умного Вампира, власть в нем вообще никогда не сменялась. — Меня не знают. — Заставьте о Вас узнать, — он поднимается вслед за ней и вновь оказывается за ее спиной. Ему хочется снять с нее маску и вуаль, заглянуть в ее глаза и позволить ей увидеть себя такой, какой увидит ее он. Любая женщина прекрасна, а такая женщина — особенно. — Умный Вампир умирает, и кто-то должен занять его место. Он устарел, но Вы… всегда старались идти в ногу со временем… Дама съеживается, обхватив себя руками и смотря в пустоту. В отличие от Умного Вампира, она часто покидала свои владения, изучая город, и знает положение дел лучше, чем кто-либо. Отец угасал постепенно… Она никогда не желала ему смерти, и все же, много лет назад, когда его болезнь стала очевидна, Дама почувствовала удовлетворение. Рано или поздно он должен был прекратить плодить все новых и новых мучеников. — Вам холодно? Свечи загораются ярче, обволакивая ее своим светом. Но, увы, они не могут ей помочь. Никто не может. — Вампиры не чувствуют холода, но я чувствую его всем своим существом. Он навсегда поселился внутри, — она склоняет голову, скорбя по своей человеческой сущности. Так странно: быть бессмертной, и все равно дрожать. От того, как часто она стучала зубами в бедламе, они почти полностью раскрошились. Что Умного Вампира могло заинтересовать в жалком, беззубом, покрытом язвами существе? Она была для него лишь игрушкой, не более. Но, в отличие от других игрушек, она выжила. И стала его дочерью. — Ваша кожа всегда горячая, Базиль? — Да. — Я могу прикоснуться? Она часто просовывала пальцы в огонь, но это никогда не согревало ее. Может ли согреть тот, кого в обществе прозвали Огоньком? Он с усмешкой протягивает ей руку, и их пальцы, разделяемые лишь тонкой тканью ее перчаток, на миг соприкасаются. — И правда, горячая, словно Вас до сих пор жжет солнце. Вам больно? — Я предпочитаю не думать об этом. Боль давно поселилась в его жизни, как и в ее. Вот почему они сейчас так хорошо друг друга понимают. — Мне тоже больно. На том месте, где когда-то была нога. Раньше сказали бы, что ее грызут демоны. Но теперь мы понимаем, что это всего лишь фантом. Это никак не вылечить. Но боли на самом деле нет, верно? И Вашей, ведь Вы больше не горите. Бестактно. Он мог бы разозлиться, если бы не понимал, что она знает, о чем говорит. Огонек невольно сравнивает ее с женой: такой же тонкий стан и обманчивая хрупкость, такое же спокойствие и невозмутимость, прямота, задевающая за живое. Раньше только с Мартой он мог бы затронуть щекотливую тему и не почувствовать себя при этом униженным. Может, если бы он познакомился с Дамой раньше, все бы сложилось иначе? — Какое точное замечание, — бесстрастно произносит он. — Увы. — Так каков Ваш ответ, моя леди? Женщина тяжело опирается на трость и на мгновение словно превращается в сгорбленную, уставшую от жизни старуху. Иногда она таковой и является. Все эти интриги никогда не были сильной ее стороной: в душе она все еще остается той малообразованной простушкой из бедной семьи, которой лишь по чистой случайности удалось стать женой графа. — Вы хотите править? — Нет. — Значит, будете. Непременно будете. Ступайте, Базиль. Мне о многом нужно подумать. Приняв окончательное решение, она ощущает, как невидимый камень падает с ее плеч, позволяя выпрямиться во весь рост. Чтобы выжить в этом мире, нужно быть уверенной в себе, жесткой и властной — и она будет такой. Уже такая. Чтобы приступить к задуманному, ей не хватало лишь маленького толчка, крохотного намека, счастливого знака... И вот она его получила. Так ни разу и не обернувшись, Дама степенно подходит к свечам и начинает задувать их одну за другой, погружая молитвенный зал во тьму. Стоит только последний свече потухнуть, гость исчезает. Исчезает, не оставив за собой ни единого следа на пыльном полу.***
Древние чудовища приходят незаметно, появляясь в воздухе, словно бы из ниоткуда. Их запах невозможно почувствовать заранее, а их приход — предвидеть, и только звериные инстинкты позволяют одному из оборотней вовремя обернуться, чтобы встретиться взглядом с врагом. Вопреки своим привычкам, вампир входит через главный вход, позволяя всем себя рассмотреть. Неторопливо поднимается по лестнице, давая забавным зверятам возможность побежать вперед него и предупредить о предстоящей встрече. Он никуда не торопится — слишком много лет прожил, а время не терпит суету. Весь головной состав после бессонной ночи уже не так бдителен и расторопен, поэтому никто не спешит к нему навстречу. Что за пренебрежение? «Чем они тут занимались? — мелькает ленивая мысль. — Готовились к мятежу?». На низших тварей это не похоже. После встречи с лучшими из лучших этот скот, наверное, только и может, что зализывать раны. Флегетон принюхивается, желая почуять запах вожачьей крови, но вместо этого натыкается на нечто любопытное. Сладкий запах его братца заставляет от предвкушения дрожать колени, и он забывает о своем намерении сохранять привычную для всех этих медленных тварей скорость. Идя на запах, он ощущает и нечто инородное — слишком сильную примесь льва. Лишь на миг это сбивает с толку, пока он не оказывается рядом с львенышем, который с кряхтением пытается приладить к стене обвалившуюся полку. Флегетон застывает, оставаясь для льва невидимым, и наблюдает, как бугрятся под майкой мышцы от напряженной работы. Все руки твари покрыты бинтами до самого локтя, и вампир сразу же определяет, когда именно ей были нанесены все эти раны. Братец нарушил закон, как и планировалось. И непременно будет наказан.