Вампиры не едят сладкое

Поэт просит отвести его куда-нибудь, где мало людей и света. Кризалис выбирает свою комнату. Ну, как, комнату. Просто главный посчитал, что у Володи должен быть свой уголок, если он вдруг захочет остаться. Почему-то все были на сто процентов уверены, что он здесь еще не раз появится. Репутацию перед обществом ему бы подправили, без проблем. Да и львам (и им сочувствующим) всегда было плевать, что о них думают другие, лишь бы жить не мешали. Про работяг говорят, что они живут на работе. Никто из прайда не был таким уж работягой, но в чужой стране было куда проще арендовать, а потом и выкупить в безраздельное пользование здание, в котором будет и работа, и дом, чем искать жилье для каждого. Только у главных был свой дом, не жить же их ребенку в борделе? Кризалис никогда не спрашивал, от чего они бежали. Каждый имеет право на свои тайны. Еще один уголок ему был не нужен, хватало и своего, но именно здесь его привязывали цепями, не давая вырваться и навредить окружающим. То еще было времечко. И не скажешь, что всего полгода с тех пор минуло. Кризалис волнуется, когда поворачивает отобранный у сонного Джоша (кому еще такое можно было доверить?) ключ и толкает дверь. Свет не включает, пропускает Поэта вперед, напряженно вглядываясь ему в спину. Стоит молча, пока Поэт вдохновенно разглядывает помещение — сначала с интересом, а затем с недоумением, беспорядочно двигаясь от стены к стене и что-то беззвучно нашептывая. Тонкие пальцы касаются массивных рамок: — Почему бабочки? — Почему стихи? Поэт стоит к нему вполоборота, в наклоне его головы чувствуется насмешка. Кризалис понимает, что сморозил глупость: Поэт стихи не выбирал, это было его призвание как сына ведьмы. Лев закрывает за собой дверь, погружая все во тьму: все равно свет им обоим сейчас не нужен. — Когда ты впервые обращаешься, инстинкт охотника, знаешь, прям по мозгам бьет. Можешь кого угодно загрызть — своего, не своего. Ну и охотиться нужно с толком. Поэтому у мелких всегда такое задание — маленькое что-нибудь поймать. Бабочек, например. Мои их сами для этой цели разводили, когда не сезон был, а я помогал немного. С контролем у меня были такие жуткие проблемы, что бабочек этих пришлось ловить до опупения. Я их прямо зубами — цап! А жалко же их, красивые. Некоторые прям при мне из кокона вылезали, как же можно их после этого... Решил вот в рамки их засунуть, чтобы все было не зря. Точнее, это главного была идея! Кризалис вспоминает с теплой улыбкой — как сначала бесился, потому что бабочки слишком прыткие, вечно разлетались. Как одна бабочка села ему на нос, и он долбанул себя лапой так, что кровь хлестала во все стороны. Как научился ладить с новым телом и начал так хорошо передвигаться, что чувствовал себя порхающей бабочкой. Бабочкой его и хотели назвать в шутку, но больно рожа его не подходила для этого прозвища. Потому зачастили — Кризалис, Кризалис. Так и приелось. Не сразу даже понял, что это значит. Поэт заглядывается на эту улыбку — и ему становится больно. Конечно, Кризалису хорошо с другими оборотнями. Конечно, он хотел бы к ним вернуться и остаться с ними навсегда. На кой ему сдался отвергнутый вампир, которого прайд никогда не примет? Захотелось уничтожить каждого, кто заставляет льва так улыбаться. Они его не заслуживают. Вампир подкрадывается к Кризалису осторожно — так, что тот даже не сразу это замечает, только чувствуют, как его ладонь аккуратненько берут в свою, и чужие пальчики осторожно пробегают по бинтам. Лев наматывал их как попало: резанул — бинт, резанул — бинт. Теперь руки покрыты таким толстым слоем, что ни один вампир бы их не прокусил, даже если бы очень сильно постарался. — Ты не должен был, — говорит Жан тихо. Его ледяное прикосновение обжигает. Кризалис задерживает дыхание, не веря, что это в самом деле происходит наяву. Может, ему это только кажется от недосыпа? Или Поэт действительно находится так близко, и не для того, чтобы съесть его, а для того, чтобы… поблагодарить? — Кто-то должен, — Кризалис осторожно пожимает плечами, чувствуя, как уже обе руки поднимаются все выше и выше, поглаживая его. От незатейливой ласки становится приятно, и его сильнее клонит в дремоту. — Не боись, в холодильнике теперь куча крови, доктор принес. Самой лучшей, как ты и просил. Тонкое тело легко скользит в объятья, и это ощущается так привычно и правильно, словно они обнимались уже сотню раз. Кризалис боится пошевелиться, спугнуть легкое доброжелательное настроение Поэта, приобнимает его недоверчиво, ожидая или удара, или укуса. Следующие слова только больше его настораживают: — Вкусно пахнешь. Ты надушился? — Я что, пидо… А. Кхм. Нет, я просто помылся. Давно было пора, чесслово. С душем у льва сложились непростые отношения. Когда ноги были не ходячие, понятное дело, помыться трудно, да и не хотелось ничего. Когда стал огромным кошаком, проще было вылизаться в зверином облике, чем заставить себя загрузиться в душевую кабинку. Эксперименты Дока и последующие водные процедуры немного примирили Кризалиса с мыслью о мытье. — Не думал, что тебе нравится запах хозяйственного мыла, — пытается пошутить зверь, а сам только и ждет, когда вампир нацелится в его шею своими клыками. И непонятно тогда, что делать. Любому другому дал бы по зубам, а этот обидится еще. Кризалис должен его отпугивать. В конце концов, именно из-за него Поэт без конца блевал, потом испытывал трудности с превращением и голодом, терпел унизительную и очень неприятную процедуру, лишь бы избавиться от засевшей внутри дряни. Но запах, к которому Поэт привыкал постепенно, резко поменялся, став сладковатым и манящим. И только когда Кризалис обвис в его руках, так и не поняв, что произошло, Поэт с трудом сдержался от грязной ругани. Конечно, запах Кризалиса кажется ему привлекательным, в их же венах течет одна кровь. — Сколько ты мне ее отдал? — трясет его Поэт, но лев не отвечает, погрузившись в такой глубокий сон, что не разбудит и пушка, выстрелившая над ухом. Поэт прижимает его к себе крепко, не давая упасть, кладет голову ему на грудь и слегка покачивает его, словно убаюкивает большого ребенка. Какой же идиот. Придурок королобый, кретин лободырный. Баламошка! Распиздяй! Поэт оглядывается, размышляя, что делать дальше. Кровать в комнате Кризалиса отсутствует, как вид, зато есть теплая лежанка, на которой, как уверяют оборотни, приятно свернуться, уткнувшись носом в хвост и накрывшись собственными лапами. Естественно, она вся в рыжей шерсти. Вот почему Поэт не хотел попадать в львиное логово — никаких комфортных для цивилизованных существ апартаментов. Словно будка собачья, а не жилье нормальное. Но выбора нет, поэтому вампир осторожно укладывает зверя на лежанку. Пытается отстраниться — и лев его не отпускает. Наоборот, тянет на себя, укладывая рядом в районе своего живота и устраивая сверху дурную башку. И вроде все еще частично в человеческом обличии, а тянешься — рычит, как самый настоящий зверь. Вампир бы и сам сейчас зарычал. Потому что дурманящий запах так близко, что начинает сводить с ума. Им опасно находиться рядом, не сейчас, когда Кризалис беспомощен и пытается восстановить утраченные силы. Поэт затравленно посмеивается — у него всегда все идет не так. Стоит только всему наладиться, как обязательно найдется что-то, что испортит всю радость. Смерть матери, постепенно отдаляющийся и мрачнеющий tonton, изгнание, пленение. А теперь единственный, кто способен его защитить, ослаб из-за него же. Это больше не может так продолжаться.

— Скажи, найти где можно силу? Ты в той безлунной пустоте Была со мной такою милой, Сказав мне дом искать в себе… Где же ответ? Что это значит? Куда идти? Что делать мне? Могла бы лучше обозначить, А не являться вдруг во сне. Ответа нет. Ну что ж, довольно Судьбу свою другим вверять. Иль сдамся вновь я добровольно, Иль буду жизнь свою менять.

— Не… ббни… — морщится Кризалис во сне, задевая его ухо лапой. — Ыт стхв…. тшнит… — Главное, чтобы от меня не тошнило, — шепчет Поэт, уткнувшись носом в обнажившийся из-за задравшейся футболки участок кожи. И затихает, поразившись тому, как нежно это прозвучало. Они были всего лишь диким зверем и голодным кровососом-прилипалой, которые кружили вокруг друг друга, настороженно изучая и в любой момент готовясь вгрызться в глотку. Оба вечно в крови, грязные, ощерившиеся, не желающие идти на дружеский контакт. Когда они были в Центре, Поэту было противно от внимания, которого он не просил. Он не хотел выслушивать все эти крики, тупые подкаты, на которые у него совершенно не было сил, не хотел, чтобы на него дрочили, в конце концов. Лев в завуалированной форме грозился сделать его своей подстилкой — кому такое вообще понравится? А потом лев притащил его к себе домой, упустив шанс воспользоваться… Привел к другим зверям, защищая его перед ними и желая его спасти… И этот чертов переизбыток чужой крови — у Владимира совсем в голове мозгов нет?! Однако теперь они были вместе. Никто так и не стал ничьей подстилкой, но именно на подстилке из одеял и на огромной лежанке размером с медведя они сейчас и лежали. И было так на удивление… спокойно, как не было никогда за последние годы. В родном поместье Поэт жил в ожидании удара. Его комнаты располагались в самом дальнем забытом крыле, откуда его редко выпускали, пряча от назойливых взглядов вампиров. Детские игры с братьями, которые он считал невинными, раз за разом оборачивались для него смертельной опасностью. Годы шли, он стал одним из детей ночи, но его отчуждение усиливалось. Сначала его заключение объясняли заботой — вдруг кто узнает?.. Затем — его плохим поведением, якобы его стихи оскорбляют знатных особ. А потом вдруг… Дядюшка от него отказался. Глупая была попытка ему что-то доказать. Если Поэт и должен сейчас кому-то что-то доказывать, так это себе. Вампир закрывает глаза, пытаясь отделить свои чувства от чужих. Это так странно, но сейчас ему, несмотря ни на что, хочется прижаться к теплому шерстяному боку. Как будто мало ему было отплевываться от назойливо лезущей в нос и рот шерсти всю ночь и полдня, что они со зверем провели вместе... Тогда Кризалис показал, что даже в львином обличии не причинит вреда. Он был таким большим, теплым и мягким, и ощущалось это так, будто вампир очутился внутри облака из ваты. Поэт вгрызался в это облако зубами, нещадно рвал его когтями, и собственная боль постепенно начинала отступать. Боль... Так или иначе, именно Кризалис ее причинял. Потому что оборотни и вампиры несовместимы. Это противоестественно. Вампир настойчиво отодвигают львиную лапу в сторону, не обращая внимания на попытки рыкающего зверя его удержать. И тихо говорит перед тем, как исчезнуть: — Ты ошибся, Кризалис. Я не твой Anam Cara.

***

Володя в ужасе подскакивает — его трясут с такой настойчивостью, словно в пабе начался пожар. Первое, что оборотень замечает — вампира рядом нет. Но как только Володя начинает о нем расспрашивать, ему молча вручают молоток и отправляют исправлять все, что натворил его Ванюша. С главным поговорить не удается, и Кризалис, подавив тревогу, отправляется смиренно исполнять свои новые обязанности. Услуги врача и плотника стоят деньги, которые надо еще отработать. Не будет же его вампирское величество марать руки? Он, поди, и не умеет ничего, кроме своего стихоплетства. Ну, ничего, один «мужик» в доме есть, второго со временем всему обучит. А то не дело это, не уметь молотком махать. Ванюша делов натворил знатно — пока бежал, все посносил. Приходится повторять его путь в обратном порядке. Пока Володя работает, его не отпускает странное чувство, как будто кто-то смотрит ему в спину. Брр, аж лопатки от этого сводит. Но сколько Кризалис не оборачивается — нет никого. Видимо, это от усталости, выспаться-то ему нормально так и не дали. Беспокойство о вампиреныше никуда не девается, но и обязанности тоже. Свои говорят: не закончишь пока — к нему не подпустим. А то как начнете опять шуры-муры свои крутить-вертеть, и всю работу придется начинать заново… Кризалис от такого предположения мрачнеет. Чтобы он, да еще хоть раз поцеловал Поэта? Да ни в жизнь! Сил нет смотреть, как Ванюша страдает. Если надо будет, вообще к нему не прикоснется, пусть это и тяжело… Последний гвоздь забивается особенно громко. Дырка в стене проделана будь здоров, хоть палец в нее пихай, хоть член. Перестарался маленько. Оглянувшись еще раз и удостоверившись, что его никто не видит, Кризалис забивает в образовавшуюся лунку еще два гвоздя и вешает на все это великолепие многострадальную полку. И так сойдет! Поэт обнаруживается в рекреационном зале, закрытом для посетителей. Он явно успел исследовать все запасы холодильника, потому что в руках у него бумажный стаканчик, и пьет он через трубочку явно не коктейль. Кризалис не знает, какое чувство испытывать в первую очередь — умиляться или готовиться к очередному нагоняю. Мердок явно не хочет, чтобы «кровососный сблевыш» появлялся где-либо помимо территории Кризалиса. Кризалис вампира туда потому и привел… А закрыть не получилось, вырубился самым позорным образом. Краем глаза Кризалис замечает приближение Джесси. Плохо, что она Поэта здесь заметила до того, как Кризалис его увел к себе, могут начаться неприятности. Увы, волчица подходит к вампиру быстрее, чем лев. Бросает оценивающий взгляд с ног до головы — несвежая рубашка с кровавыми разводами расстегнута на груди, на лице — солнечные очки, весь общий вид неформальный и наигранно расслабленный, — и саркастически выдает: — Ты что, на пляже? Спинку мне кремом не помажешь, детоубийца? Володя спешит к мышке на помощь: тут же оказывается рядом, показательно потягивается, словно только что проснулся, глядит вверх, будто там небо, а не потолок, и лениво замечает: — Какая сегодня солнечная погодка! А затем, не давая никому опомниться, начинает стаскивать с себя толстовку, едва не запутавшись в ней от слишком большого энтузиазма. В помещении и правда становится жарковато — то ли потому, что кондиционер неисправен, то ли из-за напряженной атмосферы. Поэт на него, по крайней мере, смотрит — с интересом, или нет, из-за очков непонятно. А вот Джесс звучно хлопает его по прессу и замечает, прицокивая: — Тело отличное, но бесполезное. Прикройся. Кризалис с облегчением распутывается обратно, наблюдая через шейный вырез, как Поэт приподнимается, то ли для того, чтобы напоследок все как следует разглядеть, то ли для того, чтобы наподдать лезущей не в свое дело девушке. По плотно сжатым губам, из-за которых выглядывают два особенно удлинившихся клычка, Кризалис сразу понимает — Поэт раздражен, как это о таком прекрасном теле можно было такое сморозить! А может, раздражен тем, что чует, что между ними что-то было. Не волнуйся так, мышка, с ней — не то, что с тобой. С тобой как, правда, непонятно, ты же только кусаешься все время и сбегаешь, а она такие марафоны устраивает, что любой тренер в тренажерке только даст ей флаг в руки и уйдет, сказав, что не сможет ее переплюнуть… Поэт вдруг, кряхтя, начинает разрабатывать горло, что всегда по старой привычке делает перед тем, как начать высокопарно вещать, и Кризалис тут же мысленно прижимает уши к голове. Опять… — День пригожий, День погожий Обернется карой Божьей, Если пять недель подряд Дни погожие стоят. — Это предсказание? — интересуется Кризалис одновременно с надеждой и ужасом. — Это Берестов. А, ну конечно. Теперь осталось понять, что хуже — выслушивать поток стихотворений или поток предсказаний? От предсказаний, по крайней мере, есть толк, если разбираться в их толковании. Чтение же обычных стихотворений, а не матерных частушек или похабных рифмованных анекдотов, Кризалис всегда считал слишком бесполезным и не доставляющим никакого удовольствия занятием. У Поэта вдруг импульсивно дергается нога, что иногда случается, когда он голоден, но не может добраться до добычи. Это Кризалиса настораживает (вон в стаканчике крови сколько, неужели этого мало?) и заставляет лучше к нему приглядеться, подмечая все новые и новые детали. Уголки губ Поэта опущены, бледные пальцы крепко сжимают «коктейль», проминая стаканчик, нога дергается снова, хоть он и пытается подавить эту дрожь. С мышкой что-то не так... Что-то происходит. Кто-то его обидел? Кому-то надо дать в морду? А Джесс, конечно, сама тактичность. Склоняется над вампиром, нисколько его не боясь — сама, кому захочет, лицо откусит, — и спрашивает насмешливо: — Что с тобой, а? На солнышке пересидел? Перепил? Она не любит, когда не может посмотреть другому в глаза. Всегда настороже, готовая броситься защищать себя или свой «отряд» — сказывается военное прошлое. Пытается разнюхать причину, почему вроде бы сытый и здоровый вампир опять надел очки. И вот как ей объяснить, что, несмотря на переливание, он, кажется, все еще нездоров. Словно призрака увидел там, на той стороне, и все еще не пришел в себя. — Они у него светятся, — напряженно признается Кризалис. Все равно скрывать это бесполезно. Врач все видел, значит, кому надо, уже сказал. — В смысле? — Джессика тут же приподнимает очки — вампир, на удивление, не сопротивляется, только встречает ее прямым ледяным взглядом, заставляя вздрогнуть и резко опустить очки на место. — Да похуй, что светятся! Ты это видел? Они у него огромные, как у инопланетянина, закинувшегося спайсом! Это вообще нормально? Да откуда Кризалис знает, что нормально для вампиров, а что — нет? В этом доме нет ни одного толкового специалиста по всякой нечисти, он про свои-то силы не все знает. Врач вообще — человек обычный, руками развел, чемоданчик свой собрал и ушел. Действия Джесс что-то пробудили в Поэте — он вдруг начинает раскачиваться из стороны в сторону, буровя взглядом пространство перед собой. Когда они в последний раз расставались, Поэт НАСТОЛЬКО странным не был. Джесс спровоцировала его? Или он уже такой давно? Мысленно Кризалис покрывает всех шестиэтажным матом, но в реальности только присаживается перед Поэтом на корточки, глядя на него снизу вверх и пытаясь оценить масштаб катастрофы. Если мышке опять что взбредет в голову, остановить его будет сложно — Кризалис все еще испытывает слабость, а вот мышка, наоборот, полон сил. А может, именно их переизбыток и спровоцировал его приступ неадекватности? — Сильная особь — сильный яд, на слабую особь — сильнее яд, — шепчет он. Когда Поэт в прошлый раз бредил, он хотя бы в любви признавался, помнит Кризалис его «мон амур». А это вообще хрен расшифруешь. Джессика начинает беспокоиться — плохо. Она вообще довольно нервная особа, сейчас как рванет жаловаться. Кризалис хочет перехватить ее прежде, чем она сбежит, но Поэт опережает его, схватив ее за руку и довольно грубо притянув к себе. Девушка пытается вырваться, вереща, но Кризалис на нее цыкает. Хотела увидеть доказательства его дара? Вот, пусть смотрит. Поэт напряженно вглядывается, но не видит. Шепчет, касаясь губами ее руки: — Проведи со мной ночь. Джесс с ужасом и отвращением пытается вырваться из его хватки. — Ты что, СОВСЕМ ЕБАНУЛСЯ?! Он вовремя ее отпускает, позволяя отскочить от него, как ошпаренной. Такой сильный рывок мог грозить ей как минимум сломанным запястьем. У Кризалиса тот же вопрос, что и у нее, но устраивать ревнивую сцену с требованием объяснений он быстро передумывает. Только недовольно скалится и награждает вампира тяжелым взглядом. Что это, блажь или?.. Бревно бы сюда, черт возьми. Палыч бы мигом разобрался, что к чему, он головастый. — Врач сказал, у него что-то типа нашего кислородного голодания, дай ему очухаться хоть, он все-таки кони двинул уже во второй раз… — пытается Кризалис вампира оправдать. — Да и чего ты зассала, на тебя такие предложения каждый день сыплются. — Сам ебись со своим кровососом, — плюется рассерженная девушка. — Ты оставил его без присмотра. Я иду к боссу! Если Джесс что решила — фиг ее отговоришь. Да и двигается она довольно быстро даже в человеческом обличии — за свою жизнь убегать наловчилась. Но при попытке сбежать Джесс словно бы наталкивается на невидимую преграду, которая отбрасывает ее назад. Девушка падает на пол, и, ошарашенно потирая пострадавший копчик, как-то подозрительно тихо для своей скандальной особы выдает: — Это что за нахрен? — Voici mon cousin, — замечает Поэт и разражается таким громким смехом, что, наверное, весь паб-бордель от подвала до чердака слышит это повизгивание, пропитанное безумием и фальшивым весельем. Никто, его, конечно, не понимает, ведь он даже и не думает говорить для всеобщего понимания хотя бы на английском. — Bienvenue, pétasse. Кризалис уверен на сто процентов, что не чувствовал запаха постороннего. Но как только Поэт что-то там сказанул на своем гребаном вампирском языке, как всем сразу стало очевидно, что в комнате их отнюдь не трое. Кризалис слышал теорию о том, что некоторые вампиры двигаются настолько быстро, что становятся как будто бы невидимыми, но считал, что это не более чем кухонные байки для запугивания. Однако, когда непонятный хмырь появляется прямо из воздуха, Кризалис осознает, что зря тогда смеялся над словами товарищей. Блондинистый хмырь в официальном костюме и моднявых розовых очках Кризалису смутно знаком. Именно он провожал его на «аудиенцию» к умному дядьке тогда, когда Володя приполз за слабой надеждой на ходячие ноги. Подумать только, еще тогда Кризалис мог бы стать таким же, как Поэт, если бы ему не отказали. И сейчас, наверное, все было бы по-другому. Кризалис бы такой скандал за изгнание мышки устроил бы! Мигом бы вернули обратно. Как его там, Флегетон?.. Кризалиса не запугает, они теперь, считай, на равных. Вампир там, не вампир, льву до фонаря. Сам не без сюрпризов. Ввалил бы ему, да больно опасливо на гостя поглядывает Джесс, а она редко на кого так смотрит, самого Сатану не испугалась бы. Значит, надо быть осторожным. Хмырю плевать, что Джесс к нему чувствует, его интересует только Поэт, у которого он отбирает стаканчик с кровью и осушает остатки одним глотком. Молнии между двумя вампирюгами становятся ощутимыми. А Кризалис думает: «Только попробуй его тронь…». — Bonjour à toi aussi, fils de pute. Debout! Vous parlez à votre seigneur. И снова этот смех. Завывающий, жуткий. Уж сколько Кризалис своего мышку знает, никогда раньше такого от него не слышал. Понять бы еще, о чем говорят! Доведут его эти вампиры, реально же за французский сядет! А ему и подтягивание английского давалось нелегко, не так-то просто разговаривать с ирландцами, с их-то жутким акцентом. Жена Финна, правда, говорила понятно. Сербка все-таки. — Je ne livrerai pas ma vie à tes huées, Je ne danserai pas sur ton tréteau banal Avec tes histrions et tes prostituées. Кризалис не уверен, но, кажется, его мышка снова выдал какой-то стих. На этот раз он этому даже рад, потому что по роже хмыря прекрасно видит, что тому сказанное не нравится. А кому тут вообще нравятся стихи? Ну, если они о бабочках, это, конечно, совсем другое дело… Между братьями между тем разворачивается нешуточная борьба: — Agenouille-toi devant ton aîné! — Tu n’es plus mon grand frère! Je suis seul maintenant. Уже на середине этой бравады Джессика по-тихому сбегает. Кризалис прекрасно ее понимает, он бы тоже с радостью сбежал, если бы не нежелание оставлять Поэта один на один с надменным хлыщем. Два вампира о чем-то явно ругаются, судя по тому, что злятся оба. Слова вылетают из их ртов со скоростью пули, хотя и без этого нихрена не понятно. Но Кризалис все равно болеет за Поэта. Готов даже громко скандировать: МЫ-ШКА! МЫ-ШКА! — Vous êtes des ordures et tu dois t’incliner devant moi. Tu crois être assez courageux? — Qui meurt a le droit de tout dire. Кризалис не знает, что Поэт там такого сказанул — видимо, что-то особенно оскорбительное, — раз Флегетон рванул к нему, намереваясь ударить. Но Поэт срывается с места, уворачиваясь, и все, что Кризалис видит — это мелькающие точки. Инстинкты берут свое, и он моментально обращается, порвав штаны (ну и плевать). Ему едва-едва удается схватить Флегетона за манжет и с рыком оттащить в сторону. Тот его манипуляций как будто бы не замечает, но вновь становится видимым и для обычного глаза, хищнически глядя на Поэта. Поэт же… вновь усаживается на кресло, поправив съехавшие очки. Кризалис чуть не потерял голову от ярости, разглядев крохотную царапину у вампиреныша на скуле — как белобрысый мудак только посмел тронуть Ванюшу?! Но Поэт поворачивается к нему — и Кризалис застывает, прижав таки к голове уши. Горящий взгляд Поэта обжигает даже сквозь очки. Несмотря на то, что Флегетон, казалось бы, так и не добился своей цели, выглядит он чересчур довольным, с аппетитом облизываясь. Поэт не обращает на брата никакого внимания: устраивается поудобнее, демонстративно закинув ногу на ногу, и достает из-под кресла еще один стаканчик с кровью. Если его и казнят, то на его условиях.