— Не скажет никому ни слова Навеки праведный Поэт. В стихи облечь ему не ново Ненужной правды пируэт. И пусть врагами будет схвачен, Пускай его страданья ждут, Пока смысл жизни не утрачен, Пытать его — напрасный труд.
Стихотворные строчки стерли из головы все предыдущие слова. Поэт закрыл глаза, позволяя сухой руке провести по его волосам. Совсем как тогда, в нестертом детстве, когда дядюшка успокаивал его, веля не расстраиваться. Умный Вампир как будто снова сидел рядом, и это наваждение... пугало. Поэт попытался привстать, не открывая глаз, но его настойчиво опустили обратно: мальчик во что бы то ни стало должен был подчиниться. Ради себя самого. Ради будущего, в котором он мог бы жить, не оглядываясь. Все, даже самые продуманные планы, склонны рушиться в самый последний момент. А если этот план настолько эфемерен и раздроблен, что почти не существует, разобраться с ним будет не так уж и легко. — Я не смогу прийти — ни в своей физической оболочке, ни в чьей-либо еще. Они всегда чуют меня… Если следовать пророчеству, все сходится: внутрь должен попасть ты. И я — внутри тебя. Ты сделаешь это ради своего дядюшки? Поэт вздрогнул, хватая наставника за руку и сжимая ее с такой силой, будто желал оторвать ее прямо сейчас. Он ненавидел признавать свою слабость и показывать свой страх. Не мог доверять вампиру, которого почти не знал. Огонек успокаивающе провел по его щеке свободной рукой. Спустился до шеи и отодвинул воротник, высвобождая на свет белоснежную кожу, еще не покрытую звериными метками. Было ли это единственным решением проблемы? Поэт опасливо шипел, сжимая сильнее пальцы. Но не двигался с места. Поэт не хотел, чтобы его кусали. Только не снова... Страх, которого он стыдился, было легко почувствовать и без связи на крови. — Если об этом узнают… — Об этом узнают, — припечатал старший вампир. И тут же смягчился: — Но узнают и то, почему ты этого боишься. Стертые воспоминания возвращались в виде тревожных снов. Поэт раз за разом испытывал то страшное чувство, когда острые зубы вонзаются в плоть и лишают жизненной энергии. А зубы были огромные… И это даже не преувеличение, какие случаются в сновидениях, и не искажение воспоминаний. Они были огромными на самом деле. Поэта начали пугать не только зубы, но и иглы. В Исследовательском Центре он мог устроить настоящую истерику при виде них, и успокаивался лишь тогда, когда начинал петь про себя колыбельную, избавляющую его от кошмаров. Этой колыбельной его когда-то научил слуга, приставленный к нему. Слуги так часто менялись… Поэт плотно сжал губы и отвернулся, выпуская чужую руку из захвата. Пусть это закончится побыстрее. «Ты не бойся, здесь кроватка, спи, мой мальчик, мирно, сладко…». Другой был так близко, и его сила казалась такой знакомой... Она не запугивала и не давила, она словно была частью него самого и тянулась к нему, желая воссоединиться. Ему казалось, что он почти понял... И понимание тут же стерлось, как и все остальное. Вместо укуса он почувствовал лишь, как ему что-то пропихнули в крепко сжатые пальцы. Поэт поднес предмет к лицу и принюхался, угадывая запах воска с приторными ароматическими примесями. Свеча. Ну конечно, укус — не единственный способ. Откуда у Огонька столько сил, чтобы связываться через пламя на больших расстояниях? Обычные вампиры так гипнотизировать не умели...— И это все? Всего лишь пламя? Его нести мне? Словно знамя? Нести его, как Данко — сердце? И так открою дворца я дверцу?
«Как я ее там зажгу? Это же глупо», — рассеянно мелькает мысль. — Чего ты еще ожидал? Ты слишком юн, чтобы лишать себя репутации, юноша, — усмехнулся Огонек. — Не для этого же ты идешь на такой риск? Ты все поймешь... Alles zu seiner Zeit. Огонек никогда не пил вампиров. В их обществе подобные практики были не приняты и стояли наравне с каннибализмом у людей. Тот, кто пьет, всегда вытягивает силу. Тот, кого пьют — ее теряет. Говорят, если перейдешь с человека на вампира, никогда не перестанешь испытывать жажду... Как те, кто когда-то давно перешел с крови животных на человеческую.***
— Qui par de longs baisers courant sur tes bras nus fera passer en toi les frissons inconnus? Et moi, qui si longtemps t'ai cherchee et revee, je dois donc te quitter, lorsque je t'ai trouvee, — грустно тянет приятный голос. Поэт сидит в камере — четвертой по счету, — и ощупывает сквозь ткань огарок свечи, которую едва не забыл с собой взять. Проверили его бегло, ни телефона, ни острых предметов у него с собой не было — зачем все это на охоте? Даже если по запаху и обнаружили свечу, отбирать не стали — не увидели смысла. А он и сам не понимает, есть ли в ней смысл. Когда ему нужно вызвать Огонька? Прямо сейчас, чтобы показать, что затея удалась? Позже, когда оставаться в этом месте одному станет попросту невыносимо? Его посадили именно сюда — снова, и снова он ждет своего Зверя. Но его Зверь не придет, он разочаровался в нем, возненавидел. Поэт понимал, что нельзя было ставить своего мотылька перед таким выбором, это слишком жестоко… Но и по-другому поступить он не мог. Родного чудовища здесь нет, но хищник во тьме все же затаивается. Поэт чувствует его взгляды всей кожей, слышит его нетерпение. Все вокруг резко меняется — воздух сгущается, и тьма окружает, скрывая собой невидимого визитера. Если бы Поэт был обычным вампиром, он ничего из этого бы не заметил. Но, будучи вампиром со зрением ведьмы, он видит едва заметные колебания пространства. Никаких шагов, никаких запахов — Высший просто появляется рядом, воспользовавшись своей скоростью, но не желает сразу выдавать своего присутствия. Любуется. — Tu es venu ici pour me manger? — Tu as de si beaux yeux… — патокой тянется сладкий голос, и его обладатель позволяет себя увидеть, подойдя к камере ближе. — Тебе бы так подошло то изумрудное платье, что сшили по моим эскизам… Почему ты все время отказывался мерить мои наряды? Высший не жалел фантазии, создавая необычные образы для натурщиков, к которым нередко присоединялся и Поэт. Вот только, если Поэту что-то не нравилось, он не позировал. А не нравилось ему все, что создавалось его названным братцем — и это не могло не оскорбить столь тонкую творческую натуру. — Они женские. — Ну и что? В каждом из нас живет женщина, — Флегетон подмигивает и слегка потрясывает филейной частью, как, вероятно, любили делать дамы в те времена, когда еще носили платья с кринолином. — Особенно в тебе. Флегетон в злобе сужает глаза, теряя маску доброжелательности, и неосознанно поправляет ярко-розовые очки. Как лучше всего скрыть, что твое лицо и фигура излишне женственны? Отвлечь все внимание единственным ярким элементом и назвать это самовыражением. Стоило ему снять очки, все становилось очевидно. — Играешь с огнем... Поэт отворачивается, не желая спорить. Отношения с этим «братцем» были самыми непонятными: Коцит его ненавидел, Стикс к нему был равнодушен, Ахерон, возможно, самую малость жалел, как может жалеть только он, а Флегетон… Был то высокомерен доне́льзя, то мило болтал с ним как будто бы на равных. Так он проявлял свое «великодушие», опускаясь до разговоров с «рабом». Посмотрим, кто из них действительно раб… Никто из вампиров, сопровождавших Поэта до камеры, не пытался избавить его от «лишней» энергии. Им это, наверное, даже в голову не приходило, поэтому сейчас он чувствует себя довольно сильным, хотя и понимает, что это ненадолго. Дразнить хищника глупо, но свою часть плана нужно выполнять. Поэт выпускает клычки, проводя ими по своему запястью. Рана заживает быстро, но этого хватает, чтобы Флегетон прижался к прутьям, не сводя с его руки голодного взгляда. Поэт, будто бы вовсе не замечая наблюдателя, макает пальцы в крови и томительно-медленно погружает их в рот. Будь здесь Кризалис, он бы взвыл от этой картины, Флегетон же, теряя терпение, дергает дверцу камеры, но, увы и ах! — открыть ее не может. Камеры созданы специально, чтобы удерживать самых сильных существ, без ключа в них не войти и не выйти. А ключа-то как раз у Флегетона и нет. — Не торопись, — Поэт соблазнительно улыбается и слизывает остатки крови:— Меж нами дан обет особый: Я — кровь тебе, ты мне — свободу. Увы, свободы срок истёк, Судьбу пустил на самотёк. Теперь я весь в того руках, Чей возраст числится в веках, Кто самый младший, самый грозный, Кто меньше братьев всех по росту. На кровь мою ты посмотрел — Мы не имеем больше дел. Оставь невежливый ты тон: Чужое хочет Флегетон.
Тогда, сцепившись с Высшим в воздухе, Поэт открыл для него свое сознание, позволяя беспрепятственно заглянуть и прочесть обещание. Прикосновение солнечной девы заставило Поэта кое-что вспомнить... Флегетон был единственным, кто сумел попробовать Поэта, когда тот стал вампиром. И теперь только он из четырех братьев снова и снова тянулся к нему, желая отведать столь редкое, но прекрасное блюдо, предназначенное другому. Ему так не хотелось ни с кем делиться, что он пошел на поводу у преступника. И теперь ему остается только беситься. Кровь Поэта достанется лишь тому, кто претендует на все его тело целиком, и никаких исключений для благородного и терпеливого братца, какая жалость. — Ты все-таки меня обманул! Гамо’ти су… Стоит брату исчезнуть, ухмылка сползает с лица Поэта, и он устало приваливается к стене. Задумывается — нет, не о том, что его теперь ждет, об этом даже просто думать страшно и больно, — о том, что Флегетон наверняка пошел уговаривать других братьев отдать ключи. А они отдадут, так и не узнав о сделке. Нужно набираться сил, чтобы противостоять голодному Флегетону, иначе даже до испытаний дожить не удастся… Поэт закрывает глаза, погружаясь во всепоглощающую темноту. Притаившиеся в ней монстры вновь готовятся на него напасть...