Вампиры не едят сладкое

Кризалис смотрит на бабочек — и его передергивает. От того, что эта тварь тыкалась в рамки носом, пялясь на его коллекцию, хвалила его, а потом засыпала рядом с ним как обычная бродяжка, забыв об аристократичности своей тощей задницы. Это так… походило на что-то искреннее. Как будто Кризалис твари действительно нравился, и даже разногласия между расами не могли им помешать. Бабочки плывут перед глазами, вспархивают над своими стеклянными темницами, срываясь с булавок и шевеля мертвыми, иссохшими крыльями. Дразнятся, потому что Кризалис не сможет снова их поймать. Он связан толстой цепью, от бессонной ночи хочется спать, но все никак не получается устроиться поудобнее. Стены и спальное место хранят такой родной запах, от которого сейчас хочется избавиться. Мысли в голове ползут как ленивые мухи, заморенные солнцем. Кризалис ничего не понимает и не уверен, что хочет понимать. Боится разочароваться. Почему-то думает о девочке. Гнал от себя это сотню раз, а сейчас представляет ее — маленькую, в невинном платьишке, сжимающую плюшевую игрушку и смотрящую на приближающуюся машину огромными испуганными глазами. Страх парализовал ее, не давая сдвинуться с места, и решение надо было принять быстро. Володя и видел-то ее всего секунду, может, даже меньше. Не мог успеть разглядеть такие подробности, мозг наверняка додумал их сам. Надо было дать подзатыльник брату, тот бы успел затормозить или перестроиться на пустую встречную полосу, пролетели бы мимо девки и дело с концом. А Володя решил рискнуть своей жизнью и жизнью собственного брата, дернул руль, не рассчитал. Вышел бы с минимальными потерями, если бы это не дурацкое желание всех спасать, забывая о себе. Тогда он бы не потерял возможность нормально передвигаться, не встрял бы во все это дерьмо с оборотнями. Жил бы нормальной жизнью. Все пошло наперекосяк тогда, хотя, возможно, и раньше, когда он начал все больше разочаровываться в окружающих. Чем старше становился, тем труднее было наладить с людьми нормальное общение, все время выделялся, как белая ворона. Мог бы не возникать и спокойно пить пивко с бывшими друганами, не встревать, когда они рассказывали о своих любовных похождениях, выставляя женщин каким-то третьесортным товаром с блошиного рынка, который ломается после первого же использования. Мог бы на работе не возмущаться нечестным победам, занимался бы с учениками столько, сколько требовали их родители, а не сколько решал сам — все равно сделают по-своему, какая разница. Если бы с самого начала относился ко всему проще, не появилось бы этого ненормального желания спасать всех подряд, причем именно тех, кто не особо-то в этом нуждался. Опять наступил этот кризис. Думал, все уже для себя решил — жить только сегодняшним днем, сильно против львов не переть, чтобы не потерять среди них позиции, работать на них, неважно, как именно, все равно деньги не пахнут. Не вспоминать о давно забытых принципах хотя бы в тот момент, когда выбиваешь деньги из должников и слегка надкусываешь подонков для устрашения. Не испытывать чувства вины, когда пробуешь человеческое мясо, потому что ничего в этом нет особенного — ты теперь и человек, и зверь, а зверю пригодится любая пища. А сейчас опять все это наваливается. Весь этот осиный рой в голове, который все никак не вытравить. «Зачем ты его спасал? К чему это привело?». Поэт говорил, хочет вернуться к своим, да там и остаться. Понятное дело, что Кризалиса он бы с собой не взял, даже не собирался. Да Кризалис бы и не пошел, наверное — что ему среди кровососов делать? Поэт-то среди оборотней был временно, но когда согласился на охоту, Кризалису показалось… Они ведь все решили, разве нет? Что они будут вместе. Никто не говорил, что это временно. Но они вообще слишком мало говорили. Кризалис не интересовался планами Поэта на будущее, потому что… Что? Был уверен, что вампир передумает? И что Кризалис бы ему предложил? Вечные эксперименты и косые взгляды? Работу на тех, кто Поэту противен? Задрипанную квартиру с невозможностью выползти из нее днем? Кризалис старался вообще ни о чем не думать. А теперь не мог не. Ему говорили, что его звериная сущность обязательно его к кому-нибудь притянет. Он с этим смирился, видел, как это происходит у других. Как-то это было принято у оборотней, что притяжение неизбежно, и если оно случилось, то вы обязательно будете вместе. Несмотря ни на что, даже если оба поначалу не будете этого хотеть. Природа возьмет свое, все устаканится благодаря связи, которая позволит вам ощущать настроение друг друга и научит вас подстраиваться под общие ритмы. Поэт стал его парой задолго до того, как сам этого захотел, и Кризалис пытался донести до вампира, что все уже давно решено и от них не зависит. Только совершенно забыл об ответственности, которую эта связь налагает. Поэт пришел к нему с багажом нерешенных проблем, за ним тянулась гора детских трупов и гордое звание изгнанника и преступника. Гораздо проще было бы просто оставить его в покое и не надумывать лишнего. Вампиры довольно злопамятные и мстительные ребята, они доведут дело до конца, если кто-то им сильно не понравился. С самого начала было очевидно, что у Поэта нет никакого будущего. А Кризалис, сам того не желая, видел его кем-то вроде своего придатка, который всегда будет ждать его в постели, приготовит завтрак рано утром, будет выходить с ним на дело — словом, не будет иметь ни куска своей собственной жизни. Пока не оказалось, что Поэт — слишком вампир, чтобы можно было это игнорировать. Что это за спектакль был? Поэт пытался выслужиться перед кровососами, убив Криса? Пытался развязать войну, чтобы многолетний конфликт, наконец, разрешился, а он сам мог бы выставить себя героем? Думал ли Поэт, что его же сородичи посчитают его действия недопустимыми и назначат ему казнь? Или он жаждал своей смерти и трусливо решил закончить все это именно так? Кризалис прижимается лбом к своим коленкам и тяжело дышит. Он чувствует себя ребенком, на глазах которого огромная машина сбила собаку. Он и был этим ребенком когда-то, и сейчас старые воспоминания ложатся на плечи и придавливают. Поэт похож на эту собаку — подтянутую черную борзую с внимательными, не по-собачьи серьезными глазами. Которая смело смотрит на неповоротливый грузовик, который вот-вот ее раздавит. Горло сдавливает обида — Кризалис чувствует себя обманутым. Почему Поэт ничего ему не говорил? Неужели не было другого способа? Может, он ни в чем не виноват? Может, это черт горелый его ко всему этому подтолкнул? Ох, поквитается Кризалис с Угольком, когда до него доберется… Еще одно существо, которое не нужно было спасать, и зачем только полез? Только хуже сделал. Но все эти дурацкие пророчества про какие-то ключи и двери… Они могли быть правдивыми, просто никто их не понял. Бессмыслица. За проступок Поэта на Кризалиса снова все будут посматривать, как на чужака и потенциального предателя, как бы он из кожи вон не лез, чтобы вписаться. Даже когда был одиночкой, все равно оборачивался на свою новую семью, лишившись старой, и вот так он им отплатил? Перед Мердоком ужасно стыдно. Тот походил на отца, о котором Кризалис всегда мечтал, когда смотрел чуть снисходительно, но уважительно, и покусывал незажженную сигарету в зубах. Когда Кризалис впервые пришел в себя после обращения, он не был счастлив — долго блевал, нажравшись всякой херни, температурил и ловил трипы. Но когда стало полегче, вскочил на ноги и почти час бежал без остановки. Остановился только тогда, когда оказался в незнакомой части города — босой, в одних штанах посреди мороза, без документов и телефона. Так бы его и забрали в полицию или в психушку, но рядом вдруг остановилась машина, за рулем которой оказался один из охранников паба — Джошуа, как Кризалис потом понял. Тот сказал запрыгивать в тачку и вернул обратно. Кризалис на радостях ворвался в кабинет Мердока и так обнял вожака, что даже слегка приподнял его над полом. Охренели с этого все, особенно Кирк, который с самого первого дня точил на него ножи, а Мердок ничего, похлопал его по спине и даже улыбнулся. Кризалисом так давно никто не гордился. Не говорил теплых слов. Не верил в него. Он был готов в лепешку расшибиться, чтобы отплатить Мердоку за доверие и обращение. Даже когда не справлялся со своими силами, даже когда пускал слюни на проходящих мимо людей, даже когда заслуженно получал пизды от вожака за все проёбы. Поломанная мебель и упущенные должники — ничто по сравнению с кровососом, за которого отвечал головой, и который вдруг решил напасть на самого главного члена семьи вожака. От этого позора до конца дней не отмыться. Пусть Мердок считает Кризалиса сообщником. Пусть злится. Может даже его пытать, Кризалис поймет. Ему нужно было следить за Поэтом лучше. Настаивать на том, чтобы тот все ему рассказал. Или хотя бы не строить иллюзии, что у них все хорошо, а дальше все будет еще лучше. Говорил же себе, идиоту, не засматриваться на него и вообще не лезть. Притянуло, не притянуло, Кризалис не животное, должен головой думать, а не членом. А теперь что? Второй раз из прайда его изгонять не будут. Нападение на Кристофера — непозволительный поступок, вина лежит одинаково как на Поэте, так и на Кризалисе. Бить точно будут. Осталось понять, как сильно. И что его вообще теперь ждет. Он должен попрощаться. С родней, которая отвернулась, с братом, но лучше всего — с дедом, которому так и не успел вернуть костюм, хотя и обещал. Если проститься, конечно, дадут. Зато они будут в безопасности. Ему больше не придется думать о том, что из-за его делишек недоброжелатели заявятся к ним домой и перестреляют всех. Хоть что-то хорошее. Мысли становятся только чернее, а голова сильнее болит. Пот стекает ручьями, хочется избавиться от всей одежды. Цепи нагрелись и больше не охлаждают, только давят на тело, которое из-за них кажется слишком тяжелым и неподъемным. Душно. Цепи — или воля, от которой не так-то и много осталось, а останется еще меньше, если Мердок действительно злится, — сдерживают внутри зверя, не давая случиться превращению, хотя Кризалису кажется, что лев и не вернется. Вся злость ушла, когда он драл Поэта когтями, ушла, когда тварь смотрела с болью и безысходностью, которую Кризалис даже не сразу разглядел из-за того, что был зациклен исключительно на своих чувствах. Он всех подвел — и Мердока, и Поэта. Поэт просил только об одном — верить ему, когда никто не верит, а Кризалис отвернулся от него сразу же. Даже сейчас, когда есть возможность все обдумать и сопоставить факты, Кризалис не принимает его сторону. Потому что не знает, как правильно, но этого никто никогда не знает. Как жаль, что от этого не становится легче. Кризалис почти засыпает, но каждый раз тяжелые видения заставляют его вздрагивать и резко открывать глаза. В этих липках изматывающих полуснах он видит темную камеру с решетками, и его не покидает ощущение, что кто-то постоянно на него смотрит. Кто-то сильный и страшный, как Бабайка из детских страшилок, что прячется в шкафах и под кроватью, карауля пугливого ребенка, чтобы сожрать его, когда тот останется один. Раз за разом повторяющийся сон кажется слишком реальным, чужой страх въедается в кожу и вызывает сильное желание содрать ее с себя. Кризалис не знает, сколько времени он провел наедине со своими мыслями, пока не услышал, как кто-то к нему скребется. — Hey, amigo. Ar’you alive? — конечно же, это голос Родригез. Кто же еще, наплевав на правила, явится его проведать. Кризалис ждет от нее насмешек и фраз вроде противного «I toooold you», который он может произнести в любое время дня и ночи с правильными интонациями, но натыкается только на искреннее сочувствие. — I'm gonna come in. Just a heads-up. Такие, как она, не спрашивают разрешения. И не предупреждают тоже, так что для нее это совершенно нетипично. Видимо, Мердок послал ее провести допрос — Джессика вытрахивает информацию не хуже пыток. Кризалис не уверен, что сейчас готов с ней спать, как и внятно отвечать на ее смазанную речь, но если она что-то задумала, ее никто не остановит. — There are two guards and chains around me. You are not… afraid, are you? — некоторые их словечки учишь на лету, они так часто повторяются. Кризалис принимает вертикальное положение, вытирая потный лоб об плечо и пытаясь расслабиться, раз встреча с гостьей неизбежна. Он уже попытался грубостью отвадить Джесс от себя, когда она полезла с неуместными шутками. После этого он почувствовал укол вины — откуда волчице было знать, что у них там произошло? Сейчас все юморят, чтобы не паниковать лишний раз, она просто пыталась поднять ему настроение. Как ей в глаза-то теперь смотреть? Но она вроде не обижается. — Они думают, ты сорвешься, — замечает Родригез со смешком, поворачивая ключ в двери и невозмутимо оказываясь на пороге. Охранников за ее спиной, на удивление, нет, и дверь она обратно не запирает, просто слегка прикрывает, чтобы не было видно, что происходит внутри. Кризалис не задумывается, что бы это значило. Его вообще должны были запереть в подвале, а не у себя, неужели так сильно ему доверяют? Зря, он ведь так их подвел… Ожидание приговора ужасно изматывает. «Просто скажи мне, что я виновен, и меня ждет соответствующее наказание. Боли я не боюсь, только неизвестности». — С чего бы это? — у Кризалиса даже остались силы на самоиронию. Он прижимается спиной к стене, изучая Родригез — она присаживается рядом на корточки, сканируя глазами-рентгенами, которые явно стали желтее и больше, чем обычно. — Я спокоен. Мне до пизды. Похуй вообще. Матерится он по-русски, но иностранцы мат запоминают в первую очередь, так что Джесс даже не пытается сделать вид, что не понимает его язык. Хотя тут, конечно, все понятно на интуитивном уровне. — Бухло нести? — говорит сочувствующе и смотрит совсем не как на преступника. От этого почему-то становится гаже. Не так она должна смотреть. — Слушай, отвали, а. Я сам. — Все ты сам! А потом по уши в дерьме сидишь. Мужчины, — она закатывает глаза. Люди и нелюди вокруг нее обожают усложнять себе жизнь и отказываться от ее помощи. А она просто так ее никому не предлагает! Только тем, кто ей действительно нравится. Вот и будь потом кому-нибудь союзником — ни слова благодарности не услышишь. Даже Джош ей спасибо не сказал, когда она в обмен на секс не стала убивать его и его подружку. Были ж времена… Джессика уверенно кладет руку Кризалису на колено, улыбаясь соблазнительно и многообещающе. Она явно настроена позитивно, даже чересчур, иначе первым делом обматерила бы льва конкретно и как-нибудь отомстила бы за попытку заткнуть. Хотя чем это не месть? Кризалис награждает руку на своей безвольной ноге усталым взглядом, совершенно не желая ее там видеть. Дергается на пробу, пытаясь сбросить, но нахалка крепко вцепляется в штанину, рискуя ее порвать. А вот этого не хотелось бы, хорошие же штаны, ну! За сорок гривен. Джесс не считает эти жалкие попытки в сопротивление достаточными, поэтому уверенно проводит рукой вверх, но одергивается, стоит ей случайно задеть цепи и обжечься. Вечно забывает, что ей они тоже вредят: такого не было еще недели полторы назад — большую часть времени волчица похожа на обычного человека. Но ее и это не останавливает, боль только придает пикантности ситуации. Джесс тянется вперед, опираясь одной рукой Кризалису на плечо, а другую надежно устраивая на его паху, и вцепляется в его обветренные губы так ожесточенно, будто хочет их ему откусить. Он закрывает глаза, пытаясь обмануть себя и представить на ее месте кого-то другого. Получается херово: он чувствует исходящий от нее аромат клубничного шампуня, которым любит пользоваться только она; ощущает, как ее непокорные кудрявые волосы — слишком длинные для него, — щекочут его лицо. Поцелуй получается мокрым и жадным, острые когти скребут по плечу, оставляя длинные кровавые полосы. Боль — именно то, что Кризалису нужно, именно то, что он причинил бы себе сам, если бы у него не были связаны руки. Он невольно тянется к ее когтям и болезненно стонет, прося разорвать его к чертям собачьим, чтобы живого места на нем не осталось. Но девушка этого как будто не слышит: перебирается к нему на колени, притирается сквозь одежду, дышит громко и рвано прямо в ухо. Прокусывает губу намеренно и получает укус в ответ, не шипит, как зашипел бы другой, только облизывается довольно и вновь дерет. Приобнимает его, шепчет: — Забудься со мной… — Не могу. Голос низкий, хриплый, но твердый. Джессика останавливается, смотрит на нахмуренные брови, на серьезные, бездонные черные глаза, которые так и не пожелтели — действительно себя контролирует, — на упрямо сжатые губы и напряженные мышцы, на попытку выровнять дыхание и отстраниться. Родригез только сильнее хватает, целует вновь, но на этот раз протиснуться между губ языком не получается. — ¡Terco! — Родригез, не прерывая зрительный контакт, ведет когтем по его коже от горла до соска, стараясь войти глубже. Кризалис морщится, но ему слишком приятно, чтобы он мог от нее это скрыть, и тогда до Джесс, наконец, доходит, как стоит поступить. Отыскав замок, девушка без труда разбирается с ним и начинает тянуть с мужчины цепи — тот пытается ее остановить, хватая за руки, но ее нарастающая из-за луны сила слишком нестабильна, и Родригез сжимает его в ответ с такой яростью, что Кризалис сдавленно охает, чувствуя, как трещат его кости. Черты лица девушки подозрительно сильно напоминают волчьи, и все же — она еще не на грани полного обращения. Пока нет. А вот он, не сдерживаемый цепями — да. — Прекрати… — предупреждающий рык. Кризалису не хотелось бы с ней драться, все же, она его друг. Их эксперименты должны остаться в прошлом как приятное воспоминание, но не более того. Сейчас в этом нет никакого смысла. Джесс считает иначе. Она нетерпеливо опрокидывает его на пол и садится сверху, воинственно стягивая с себя футболку. Кризалис уже всерьез готовится сбросить волчицу, но замирает, слегка подрагивая от предвкушения, когда видит, как она отточенными движениями хватает цепь через ткань и наматывает ее конец себе на руку — так держать будет гораздо удобнее. Лев нервно облизывает губы, понимая, что будет неприятно, но не хочет этого останавливать. Тянется к Родригез, придерживая ее на своих бедрах за талию — контакт кожи к коже, мгновенная искра. Звенья громко постукивают друг о друга, Кризалис уверенно отвечает на хищную улыбку напротив и выпускает когти, когда кончик цепи со всей дури попадает ему по зубам. Родригез вскрикивает — он распорол ей кожу, но его это волнует мало. Сплевывает кровь вместе с осколком зуба, улыбается кроваво, частично обращаясь, когда следующий удар приходится по груди. Родригез удерживает его одними ногами, не давая вскочить, боль делает ее сильнее и злее, и в этот момент она выглядит как самая настоящая бесстрашная амазонка. Чертовски привлекательная. Зверь пытается напасть, чтобы избежать повторных ударов, но человек внутри удерживает его на месте, позволяя оставлять на своей коже глубокие синяки и плачущие кровью раны, которые все равно бесследно сойдут через пару дней. Оборотни довольно выносливые, и он позволяет проделывать все это с собой, даже хрипло посмеивается, когда амазонка накидывает злосчастную цепь ему на шею, крепко придушивая. Он истекает кровью и задыхается, теряя связь с реальностью, он чувствует, что умирает, и ему так хорошо, как не было в тот день, когда он осознал, что снова может ходить. Вся боль и обида, чувство вины и ненависти к самому себе выплескиваются из него с каждым рваным выдохом, слезы облегчения застилают глаза — он бы, наверное, от всего этого даже кончил, если бы давление на шею не ослабло, а в комнате не запахло бы посторонними. Перед глазами плывут непонятные круги, пространство плавится, как мороженое на солнце. Кризалис едва может разглядеть черные ботинки, остановившиеся прямо перед ним, как вдруг знакомая сильная рука хватает его за волосы и приподнимает, почти ласково стирая кровь мозолистыми пальцами. Тело реагирует на голос и запах вожака, покрываясь мурашками и застывая в унизительной позе покорности. — Ну как, Кризалис? Нравится наказание за твои ошибки? — вожак говорит спокойно, без капли гнева, но в тот же момент кто-то другой, меньше и злее, пусть и пахнет также, ожесточенно ударяет Кризалиса в бок, и пленник пригибается к полу, закашливаясь и не находя в себе силы ответить. Чужая рука даже не думает опускаться вместе с ним, натягивая волосы и заставляя рычать от неприятного ощущения. — Хватит, — хладнокровно говорит вожак кому-то, — не нужно. Мы просто поговорим. Кризалиса, наконец, отпускают — только для того, чтобы Родригез оплела его своими руками не хуже цепей. Она целует его в мокрый висок, прямо во вздувшуюся венку, успокаивающе шепчет: «тише» и укладывает голову ему на плечо. От этого прикосновения неприятно: они оба липкие от крови и пота, и хочется скорее выбраться на свежий воздух, в ночной лес, зарывшись всем телом в листья. Ее дыхание оглушает не хуже собственного, а руки немилосердно тревожат раны, но Кризалис почти благодарен ей за пусть и насмешливые, но все же знаки утешения. За все, что было до, он благодарен тоже — хорошая трепка выбила из него все тяжелые мысли и сомнения. Он должен быть спокоен, когда будет отвечать вожаку. Ничего, кроме ботинок, Кризалис по-прежнему не видит, хотя и этого ему хватает: взгляда вожака он бы попросту не выдержал. Мердок не собирается тащить его в кабинет, который без труда можно превратить в импровизированную допросную, и на протяжении нескольких часов светить лампой в глаза, пытаясь выудить правду. Не угроза, лишь предупреждение — еще одной ошибки Кризалису не простят, потому он сдерживается, чтобы не харкнуть под ноги тому, кто засадил ему под ребра. Он, наконец, узнает этот запах, смешанный с львиным: только один человек в прайде стал бы его так подло бить. Старый добрый дружище Кирк! Угрожающе постукивает по ноге дубинкой, пытаясь запугать — а он может быть действительно опасным, когда захочет. — Чем быстрее и честнее ответишь на наши вопросы, тем быстрее освободишься, — Мердок с Кирком на контрасте: ни одного лишнего движения и даже вздоха. Вожак не мог себе позволить излишней эмоциональности, и его партнер компенсировал это с лихвой, больно жаля любого, кто косо посмотрит в их сторону. Кризалис протестующе дергается и чувствует, как цепенеет от чужой силы — Мердок давит через связь вожака, желая удостовериться, что ему скажут правду. Сопротивляться этому было бы гораздо легче, не будь Кризалис таким сонным и побитым. Не в том дело, что ему есть, что скрывать, просто он хочет отвечать сам, по своему желанию, а не потому, что его заставили. Он, как настоящий мужчина, всегда готов ответить за свои слова и поступки, давление в этом случае только унижает. Они этого, кажется, не понимают, а вот Родригез понимает очень даже хорошо и что-то беспорядочно шепчет: — Silencio, cariño… No temas… Solo haz lo que digan… Мердок, тем временем, начинает допрос — пока без пристрастия, но если его вынудить, Кризалис будет висеть на связанных руках и получать такие удары, что ни одна регенерация не спасет. Он… видел однажды, как Мердок это делает с тем, кто пытался их предать. И, честно говоря, хотел бы забыть. — Ты знал о том, что Поэт хочет напасть на моего племянника? — Нет… — башка начинает трещать сильнее. Куда проще выдержать это с закрытыми глазами, но тогда нельзя будет отвлечься от боли. Кризалис предпочитает смотреть на ботинки. Это не так трусливо. — Он только хотел, чтобы все узнали, что он ни в чем не виноват… Как Кристофер? С ним все в порядке? Ему не отвечают, и это заставляет тревогу свернуться внутри живота ядовитым змеем. Все настолько плохо? Неужели Кристофер не выкарабкается? Он выглядел настолько нездоровым, что вожаку пришлось его нести. Кризалис ведь знал, что Поэт — детоубийца, все ему это твердили, но он не верил, а теперь… — Поэт собирался натравить нас на вампиров? Новый вопрос звучит слишком резко, Кризалис не успевает к нему подготовиться. Ответа он и сам не знает. Лично его во всем этом дерьме интересовало только благополучие вожака — Поэт ведь уверял, что волки или вампиры могут убить Мердока. Причем здесь вообще Кристофер? Зачем Поэту это было нужно? Но даже если предположить, что он действительно нарывался на конфликт, он ведь — вампир вне клана и не может выражать волю всех своих сородичей. Его можно назвать преступником-одиночкой, который пытается привлечь к себе внимание; если на кого теперь и нападать, то только на него, а не на всех вампиров разом. Пусть львы, кажется, и сами не прочь пойти против Умного Вампира и его сыновей (для чего-то же они выясняли, как можно победить кровососов, да и их разговоры...), но уничтожить одну семью и выстоять против целого клана — это не одно и то же. «Нет» Кризалиса выходит настолько неуверенным, что вызывает в Кирке новую вспышку агрессии. — Лжешь! — обвиняет тот и слышит в ответ лишь шиканье. Мердок продолжает: — У этого поганца есть сообщник среди вампиров, — утверждение, а не вопрос. — Ты должен сказать мне, кто это, и где он живет. Огонька Поэт упоминал, и не раз, но всегда отказывался назвать его имя. Все же, в подлунном мире горелый черт считается мертвым. Даже если сказать, что все это провернул он — все равно ж не поверят. Но ведь Палыч без проблем показался Волкову — они, кажется, были знакомы уже давно, и тот в случае чего подтвердит, если одиночку не воспримут как очередную подставу. Но зачем теперь всех этих кровососов покрывать? Это из-за них Кристофер оказался в опасности! А Кризалиса к нему вряд ли подпустят, он даже извиниться перед ним за Поэта не может. — Говори, chico, — нашептывает Родригез и проводит руками по его оголенному торсу, задевая раны и надавливая на синяки. — Он обманул тебя. Втерся к тебе в доверие, чтобы добраться до нас… Кризалис хочет, чтобы она, наконец, от него отлипла — ей самой не противно? Но она лишь слизывает его пот, посмеиваясь, и слегка поскребывает когтями, намекая, что его сладкая пытка в любой момент продолжится, если он захочет. Он снова весь напрягается, как бы она не пыталась размять его мышцы жесткими, но несущими успокоение движениями. Он ощущает себя так странно — сзади она, легкодоступная и почти необходимая прямо здесь и сейчас, впереди — вожак, требующий себе подчиняться; от всей этой смеси противоречивых сигналов хочется коснуться себя и довести до разрядки, но осознание, что этого делать ни в коем случае нельзя, делает все происходящее еще хуже. Он пытается сконцентрироваться на Джесс — на ее запахе, ее волосах, ее гортанном голосе, который так уверенно произносит непонятные словечки. То, что она сейчас делает — всего лишь часть ее работы, хотя доля собственного интереса здесь тоже есть. Кризалис с Джесс, в целом, неплохо ладили, и по этой причине именно она сейчас подталкивает его к определенному решению. Но ведь он всегда старался оставаться на своей собственной стороне. Пусть прайд и дал Кризалису здоровье, постоянный доход и семью, он делал все по-своему, не всегда считаясь с чужим мнением. Остальные же полностью принадлежали прайду — и она в том числе, пусть только и на то время, что ей за это платят. Родригез с легкостью наплюет на их дружбу, если так будет нужно для дела, а цепь в ее руках превратится из орудия сексуальной игры в орудие убийства. Окруженный со всех сторон то ли союзниками, то ли врагами, Кризалис ощущает себя так, будто снова противостоит прайду в одиночку. Есть ли в этом хоть какой-нибудь смысл сейчас, когда все утверждают, что Поэт воспользовался их доверием, чтобы полакомиться кровью очередного «ребенка»? Перед глазами встает образ одинокого Поэта, привалившегося к стене и не желающего входить в двор-колодец, в котором часто играли его подопечные. Ему никто не верит, вот, почему он предпочитает ничего больше не говорить. Если даже Кризалис, его пара, так легко сдается под натиском львов, кому он вообще может открыться? Кризалис мысленно подходит к нему, притрагиваясь к плечу в извиняющемся жесте. Поэт поднимает голову — с его осунувшегося, гниющего лица на льва смотрят пустые глазницы, а рот искажается в беззубом оскале. Видение оказывается слишком ярким — кажется, Кризалису все еще не хватает воздуха. Он резко выныривает из жуткого трипа и вздрагивает — но не от картинки, подкинутой агонизирующим мозгом, а от того, с какой силой Джесс хватает его за член, давно предугадав его желания. Во всем этом слишком много бесстыдства, он готов говорить, лишь бы она не продолжала, он бьется, как пойманная в сети рыба, превращаясь во льва, и уже никто из них не может его удержать — и они не держат. Он вырывается с хрипом, смотря на них обозленно и потерянно, рычит, но не нападает, забившись в угол раненым зверем. Когда он лев — в голове так хорошо, так пусто, так спокойно, не нужно ни о чем думать и ни о чем переживать, не нужно принимать никаких решений. Вожак вдруг делает странное: встает перед ним на четвереньки, заглядывая в глаза — теперь Кризалис может смотреть в ответ без страха, но он не видит в чужом взгляде ни ненависти, ни осуждения. Вожак кладет свою большую руку на его лохматую голову, говорит что-то успокаивающе, но что — не разобрать, Кризалис понимает только интонации, но от них почему-то становится легче. Он гладится об подставленную руку, позволяет чесать себя за ухом и почти урчит, а затем вдруг облизывает широким языком гладкое, чересчур человеческое для зверя лицо. Вожак обхватывает тело льва руками, обнимая — Кризалис бодается в знак признательности и обращается обратно в человека. Груз вины, который все это время лежал на его плечах неподъемным грузом, вдруг падает, разбиваясь на тысячи маленьких камешков и на лету превращаясь в слова, которые попадают прямо ему в рот. Кризалис, подчиняясь этой необузданной силе слов, рассказывает все. Рассказывает о том, как они втроем — он, Поэт и Огонек, — сидели в стенах исследовательского центра. О том, как Палыч управлял людьми с помощью огня и не боялся солнца, пусть и слабел на нем. Как они, сидя на кухне, обсуждали план по спасению Мердока и Умного Вампира, как Поэт испугался соли, которая на обычных вампиров не действует, но наверняка может навредить его братьям. Как Поэт и Огонек шушукались за его спиной, непонятно что обсуждая, как Огонек вдруг пришел на задний двор паба во время недавней вечеринки и уговорил Волкова передать львам запись, а потом вдруг исчез, как будто его никогда рядом и не было. Как Кризалис пытался ему дозвониться, но тот не отвечал на звонки, а потом номер вообще оказался недоступен; как Поэт начал темнить и вести себя странно, говоря, что скоро все будут убиты, и Кризалиса это насторожило, но он ничего не сделал. Сколько бы он ни говорил, Поэта внутри него не становилось меньше. Такую заразу можно только выжечь — но Кризалис к этому не готов. И никогда не будет готов.