Крылья

Волнение Курогане спало полностью. Конечно, он всё ещё беспокоился о Шаоране, хотя менеджер позвонил и сообщил, что никаких переломов не обнаружено и доктор прописал лекарства и покой на ближайшие пару недель, но волноваться о сорванной записи Курогане перестал — Фай действительно не соврал. Он играл без сбоев, пусть и местами не так, как Шаоран. Иногда он косячил в одном месте, а иногда отыгрывал так гладко, что Курогане забывал, что перед ним не член его группы, будто Фай жил с ним в репетиционных студиях не один год. Фай предложил остаться и довести исполнения до идеала, но Курогане в кои-то веки решил отпустить вожжи: они все порядком устали и напряжены, а маленький косяк, который всплывал раз на десять прогонов, при записи композиции никак не помешает. — Ну всё, хватит, — наконец объявил Курогане, и Фай устало улыбнулся. Он снял с себя гитару и пристроил на стойку. Курогане очень хотелось, чтобы Фай не начинал свои дурацкие подколы и шуточки, но оттого, что тот и правда молчал, задумчиво расхаживая по студии, Курогане было немного не по себе. Можно было попрощаться и уйти домой, но он отчего-то не решался. Фай тоже будто не собирался уходить. Похоже, они оба просто устали. — Ты предлагал показать, что умеешь на барабанах, — произнёс вдруг Курогане. Он отругал себя почти сразу, но любопытство всё же скребло. Фай бросил на него пронзительный взгляд. Курогане ждал какую-нибудь шуточку и даже внутренне напрягся, но Фай просто кивнул, и Курогане вылез из-за барабанов, передавая ему палочки. — Сыграй что-то из своего. — У меня по большей части доминирующая гитара, без неё будет не то, — задумчиво протянул Фай. — Но я знаю, что тебе понравится. Курогане даже усмехнулся: ну и откуда он знает, они ведь только и делали, что играли всю неделю их песни и о музыкальных предпочтениях Курогане не разговаривали. Но когда Фай начал, скепсис Курогане схлынул, смываемый волной дикой энергии. Это был не тот стиль, что близок Курогане, но в одном Фай оказался прав: ему нравилось. Мурашки бежали по спине от стремительного ритма, словно поток острых тяжёлых камней сорвался с горной вершины и нёсся вниз, сметая всё на своем пути. Ломая деревья и разбивая в крошку сам себя, разрушая, но оставляя за собой простор и свободу, новое пугающее пространство. Курогане сам не заметил, как подошёл ближе. Он хотел впустить под кожу разрывающий сердце звук, хотел следить за движениями Фая, запоминая каждое, хотел слиться с ним в одно. Чтобы быть его руками, дышать с ним одним воздухом и впитывать его жар. Фай сейчас казался ему огнём, самым настоящим фениксом, плавящим столетние льды на вершинах гор, усеивающих обледенелые пустыни, где не было жизни. Никакой другой жизни, кроме него самого. Кроме его рук. Курогане, кажется, не дышал. Фай сыграл ему три композиции, одну за другой, не прерываясь, не оглядываясь на Курогане, что стоял у него за спиной. Разные, но все одинаково мощные, все одинаково наполненные жизнью и болью, которая вытягивала нутро через горло. Не говоря уже о том, насколько классно и профессионально они были исполнены. Фай умел такое, на что Курогане пришлось бы убить не один час тренировок, и умел это будто бы играючи. Но это ощущение было обманчиво — Курогане видел: техника не давалась Фаю легко, она выкручивала тело на полную мощность. Курогане тяжело выдохнул, рассматривая взмокшую шею Фая, к которой прилипли волосы. Он не заметил, как барабаны стихли, стоял всё такой же — оглушённый, нанизанный на вертел — и ощущал, как новые силы разливаются по телу. — Ты так смотришь, Куро-рин, что мне страшно, — Фай неловко хихикнул, останавливая рукой хай-хэт и прекращая его звон. Он смотрел на Курогане снизу вверх, а тот не отходил ни на шаг, будто и не собирался выпускать Фая из-за установки. Он изучал голубые глаза, почти захваченные расширенным зрачком, и всё размышлял, откуда в этом тощем и разболтанном организме столько силы. Размышлял о том, сколько стараний стоило Фаю приложить, чтобы достичь такого уровня, и сколько стремлений ещё было там внутри задушено. Что задушено и заперто — это Курогане почувствовал сразу. Фай будто не давал им жить, и с этим Курогане никак не мог смириться. — Ну что ж, думаю, теперь уж точно хватит на сегодня, — преувеличенно бодро заключил Фай, так и не дождавшись ответа. Он аккуратно пристроил палочки прямо на малый барабан и встал со стула, практически утыкаясь в Курогане, который даже не попытался отступить. — Куро? Курогане смотрел в его глаза и не знал, что за чувства ворочаются внутри. Ощущение, что его обманули, и ощущение, что завесу тайны приоткрыли только ему, смешались и давили. Но сильнее всех было желание, чтобы эта завеса не опустилась назад. Хотелось сжать Фая, оставляя синяки на плечах, и заставить всегда быть таким: не балбесом с дурацкими шуточками и звенящими браслетиками на запястье и даже не профессионалом, отдающим себя музыке. А тем горячим факелом, что обжигал пальцы. — Не знаю, зачем ты врёшь, — произнёс вдруг Курогане, и Фай вздрогнул. Казалось, он хотел отступить, но отступать было решительно некуда. — Мне в общем-то плевать. Но в тебе есть жизнь. Жизнь, которой нужна свобода. Живи ей. Фай отвёл глаза, уставившись куда-то в пол. — Ты не понимаешь, — тихо пробормотал он. — Не понимаю, — согласился Курогане. Он стоял так близко, что чувствовал на себе горячие волны жара, улавливал сбившееся дыхание и вместе с ним жадно впускал в себя запах чужого тела со сладкой отдушкой лосьона от загара. И он не хотел отдаляться. — Жду тебя завтра в девять, — сказал он, наконец отступая, и двинулся к выходу. — Что? — рассеянно спросил Фай. Курогане обернулся у дверей. — Мы всегда записываем бас вместе с ударными, — пояснил он. — А, да, конечно, — кивнул Фай. На утро настроение Фая ничем не напоминало то, что было накануне: ни сжигающую всё энергию, ни рассеянную растерянность. Когда Курогане пришёл в звукозаписывающую студию, тот уже во всю болтал со звукорежиссёром, опасно размахивая стаканчиком с кофе. Менеджер был тоже тут как тут, в светлом деловом костюмчике, будто он был менеджером страховой компании, а не рок-группы. Курогане взял любезно предложенный им кофе, но в разговоре участвовать, конечно, не стал. Сидел, погрузившись в свои мысли, и ему всё больше казалось, что вчера ему приснился сон. Какое-то безумное наваждение. Наверное, это нервы. Звуковик попросил их с Фаем отыграть песню от начала и до конца, чтобы они размялись, а он мог настроиться, и несмотря на стекло, через которое он вместе с менеджером наблюдал за ними, как за рыбками, Курогане почувствовал себя запертым с Фаем наедине. Удивительно, но это ощущение не принесло никаких иных эмоций. Рабочий настрой, спокойствие, решимость — и только. Курогане не приходилось напрягаться и минуты, руки и ноги двигались сами собой, он мог даже не следить за палочками. Он попадал в ритм не глядя и нырял в течение так уверенно, будто песня никогда не закончится, а он и не против играть её всю оставшуюся жизнь. Фай косякнул на том же месте, что и вчера. Курогане не заметил, просто продолжил играть, но второй раз, когда они уже писали пробный прогон, Фай косякнул снова. — Прости, — неловко улыбнулся он, поднимая глаза на Курогане. — Ерунда. — Может, я просто запишу его потом отдельно… — Нет. — Да всё нормально, ребята, — махнул звуковик. — Нет, — сказал Курогане и взглянул на Фая. — Смотри на меня, я помогу. Фай лишь кивнул. Как он собирался помочь, Курогане сам не понимал. Дать какой-то знак? Держать ритм чётче? Позволить Фаю следить за его руками? Но он ничего из этого не сделал. Он просто смотрел на него, и Фай смотрел в ответ, повернувшись спиной к наблюдателям за стеклом, не отводя глаз и почти не моргая. Он не улыбался — дышал приоткрытым ртом, и Курогане видел, как губы его сохли от этого. Курогане не смотрел никуда, кроме глаз напротив, но чувствовал, будто это его пальцы бегают по струнам, до боли врезающимся в кожу, чувствовал, будто его собственные руки сжаты холодными пальцами. Они были словно один организм, распавшийся и собравшийся воедино вновь. Они записали обе песни ещё до обеда. Курогане был поражён тем, насколько складно они работали с Фаем в команде, с Шаораном или Моконой у него никогда такого не было. Фай будто чувствовал его и читал мысли, он даже взял на себя общение со звукорежиссёром. Курогане опасался, что его знаний языка не хватит, чтобы получить то, чего он хотел, но теперь это было не нужно — Фай решал все вопросы очень ловко. Так тонко, что Курогане оставалось молча наблюдать. Лишь изредка Фай переводил на него взгляд, как бы интересуясь его мнением, а тот только кивал, и Фай улыбался. Они справились так быстро, что решили писать гитару прям в тот же день. Это было отличной идеей — оставить больше времени Сакуре — голос всегда требовал больше усилий. — Я останусь, — сказал Курогане. — Тебе необязательно, — ответил Фай. — Я справлюсь. — Я останусь. Он не сел за пульт рядом со звукарём, устроился на диванчике в глубине комнаты, складывая руки на груди. Он был уверен, что в скудном освещении его почти не видно из ярко залитой светом студии за стеклом, но Фай смотрел будто только на него. Ни разу не отвлекся на гитару, а на звукаря смотрел, только когда разговаривал с ним. У Курогане было жуткое чувство, что Фай пробирается к нему в нутро и чертит на рёбрах магические знаки. Он смотрел, как его светлые волосы трепыхались от движений, как пальцы ласкали струны так неуловимо быстро, что глаза не успевали следить. Смотрел, как крылья феникса оживали на его оголённых плечах. Курогане казалось, что вот-вот он услышит пронзительный крик иссиня-чёрной птицы. Он встал и покинул студию за минуту до того, как Фай закончил запись.