Крылья

— Музыкой мы оба горели с детства, мечтали сколотить свою семейную группу, как AC/DC или Thirty Seconds to Mars, играли в гараже. Фай писал сумасшедшие какие-то песни, а я научился играть, наверное, на всём, что попадалось в руки, даже на пианино. Мы лезли на сцену, как могли. Росли и развивались действительно очень амбициозно. Сейчас это кажется каким-то безумием, но когда нас позвали в крутую, известную уже группу, нам едва семнадцать исполнилось, пришлось даже врать на прослушивании про возраст, — Фай улыбался, вспоминая об этом, но на Курогане совсем не смотрел. — Тогда казалось, что мы получили то, о чём так мечтали: концерты, фанаты, музыка. Фай играл на басу, у меня была гитара. Сам понимаешь, как мы смотрелись на сцене — ещё совсем молодые и абсолютно одинаковые, дикие, яркие. С ребятами в группе сработались гладко, даже очень, песни Фая пришлись в тему, они с вокалистом чуть ли не ночевали в студии. Мы записали два альбома за три года. Надо ли говорить, как всё это ударило в голову? Не только музыка — тусовки, признание, уважение, любовь. График был безумный: туры, клубы, выступления, потом пьянки, секс на заднем сидении тачки, наркотики. Сначала, чтоб продержаться три бессонные ночи подряд, а потом уже для кайфа. Мы отдыхали только на записи альбомов, хотя ты сам понимаешь, что это ни разу не отдых. Да что я тебе рассказываю, будто ты не знаешь всю эту безумную жизнь? Курогане кивнул. Он догадывался, куда полз этот рассказ, и знал, как затягивает тёмная изнанка славы. У них в Японии в музыкальной сфере было жёстче: на твоё место на улице всегда стояла очередь, в маленькой стране, чьи артисты редко обретали мировую славу, конкуренция была выше головы, так что проебаться где-то со своей зависимостью ты просто не имел права. Курогане, конечно, знал тех, кто сидел на наркоте, но боже упаси с этим засветиться на публике. На Западе к этому вопросу относились куда проще: здесь каждый третий музыкант ездил в рехаб, как в отпуск, и карьере рок-звезды это не то чтобы очень вредило. Если ты был талантлив, прекрасен и крут, прощалось многое. Тем более лет десять назад. — Подсели мы оба плотно, в одно время я даже перестал отличать день от ночи, выступления от тусовок, а фантазии от реальности. Просыпался в постели с людьми, которых даже не помнил, и начинал всё с начала. Это просто не могло кончиться по-хорошему, — сигарета обожгла пальцы, догорев до фильтра, и Фай выронил её, рассеянно затоптал окурок. — Однажды я открыл глаза, а мой брат задыхался рядом. В буквальном смысле: лежал на моей кровати и синел, давясь воздухом с пеной у рта. Я испугался. И не придумал ничего лучше, чем позвонить нашему барабанщику. Не в службу спасения, барабанщику! Потому что тот тоже сидел и наверняка знал, что делать. И он сказал мне валить. Вызывать скорую, но сначала — свалить. И я сделал, как он сказал, — Фай закрыл глаза. — Я помню, как трясся весь и обливался слезами, стоя за углом соседнего здания и глядя, как моего брата выносили медики. Я не знаю, умер он в машине или в больнице, или уже был мёртв, когда его забирали. Знаю только, что я из-за собственной глупости и трусости даже не держал его за руку в тот момент, а последнее, что он видел: как я оставлял его одного, когда ему было больно и страшно. Фай прислонился к стене уже почти всем телом, будто сил ему чертовски не хватало. Курогане предпочел бы, чтобы Фай опирался на него, но выбор был не за ним. Единственное, что он мог сделать — слушать. — Само собой, дальше всё полетело к чёрту. Был скандал, группа развалилась, со мной перестали общаться, даже родители отвернулись, да мне было плевать. Я жить не хотел. Наверное, меня удалось тогда засунуть в клинику только потому, что мне было чертовски блять всё равно. Я втянул брата во всё это дерьмо. Я оставил его умирать одного. Я — тот, кто не заслуживал выжить в этом аду. Когда я вышел, я не собирался начинать жизнь с начала, но… Я взял его имя, а моё настоящее имя — Юи. Я сделал это, потому что он должен был выжить, а не я. Потому что всё, что я хотел: обменять свою жизнь на его, хоть это невозможно. Теперь я живу для него и не знаю, что со всем этим делать. Курогане молчал. Что говорить после такого рассказа? Соболезную? Ты ни в чём не виноват? Ты не должен запрещать себе жить? Диванная психология. Можно подумать, Фай послушает его, можно подумать, слова хоть что-то исправят. Если бы Курогане знал, что может снять словами хоть каплю его боли, он бы болтал всю ночь, не затыкаясь. Он вздохнул. — Пойдём, — сказал Курогане и посмотрел вдаль, на светящуюся яркими огнями вывесок и фонарей дорогу, уходящую прочь от клуба. — Что? — Пойдём, — повторил Курогане и взял Фая за руку. Так привычно и легко, потащил за собой, и тот послушно поплёлся следом, опустив голову. Они брели молча сначала по ярко освещённым улицам, потом ближе к тихим районам жилых домов, подсвеченных только уличными фонарями и тем освещением, что кружилось у самих домов. Город был немного знаком Курогане, ведь они пробыли здесь почти месяц, и хотя дорогу выбирать логичнее было бы позволить Фаю, ведь он жил тут гораздо дольше, Курогане шёл впереди. Словно на запах прибоя. Он так и не отпускал руку Фая, лишь один раз, когда тому потребовалось вновь закурить. Но когда сигарета было подожжена, а зажигалка вернулась в карман, Курогане взял его ладонь в свою снова, и Фай не сопротивлялся. Они, наверное, выглядели странно со стороны: Фай в надетой на голое тело куртке, растрёпанный, с поплывшим макияжем, потерянным взглядом и Курогане с лицом жёстким и суровым, будто мамка, тащившая нашкодившего пацана домой. Смешно, ведь Фай был даже старше его, да и в мамки Курогане не годился совсем. Будь они в кино, после такой сокрушительной истории обязательно бы оказались на берегу океана, сидели бы на остывшем песке, рассматривали звёзды или городские огни и, может, делили бутылку на двоих. Но они осели на неприметной скамейке в пустующем скверике напротив закрытого на ночь книжного магазина, Фай не рыдал, а Курогане не утешал его, даже руку отпустил наконец и устало откинулся на жёсткую спинку скамейки. Наверное, лучше было бы засесть в какой-нибудь круглосуточной забегаловке, там было теплее и можно было что-нибудь заказать, но Курогане ждал, что Фай захочет сказать что-нибудь ещё и тогда ярко освещённое помещение, пропахшее гамбургерами, кетчупом и кофе, будет только давить. В темноте уединенного закутка всё казалось менее реальным, как будто завтра можно будет проснуться и подумать, что это было сном. Курогане плохо понимал, сколько прошло времени: пятнадцать минут или целый час. В голове ещё тихонько колол алкоголь, а мысли бились, словно волны в шторм. Неуютно ему не было, и гнетущим молчание тоже не казалось. Просто грустным, пустым. Наверное, ему никогда не понять было то, что чувствовал Фай. Да, Курогане потерял своих родителей, но он тогда был совсем ребёнком, и это было совсем не то, что винить себя в чьей-то смерти. В смерти самого близкого человека. — Ты запретил себе жить по-настоящему, — произнёс вдруг Курогане и посмотрел на Фая. Он не хотел лезть, не хотел говорить того, что было теперь вполне очевидно, хотел дать Фаю право решать, что будет озвучено этой ночью, а что останется за кулисами. Но отчего-то он просто не смог. — Запретил, — Фай улыбнулся горько и посмотрел на него в ответ. — Но ты разрешил мне. Он подтянул на скамейку одну ногу и уложил на неё локоть, а сверху голову. Несмотря на слова, которые он говорил, Фай казался расслабленным и сонным. Может, он и правда так устал, что готов был уснуть прямо здесь. — Я не могу сказать, что жил унылую жизнь затворника, — пробормотал он. — Я отдавался музыке и подчинялся ей, дышал ей, погружался и скользил. Колесил по миру и искал новое. Встречался с людьми и весело проводил время. Впервые в жизни стал писать песни и музыку сам, один. Я жил так, как мог бы он. Но я не чувствовал себя живым, пока не встретил тебя, — Фай улыбнулся. — И внезапно я понял, что как бы я ни старался, это всё равно была моя жизнь, а не чужая. Я украл не только его имя, я украл его будущее. — Ты ничего не крал, — упрямо возразил Курогане, хотя знал, что Фай не поверит ему так просто. — И ты заслужил это. Так живи. — Мне всё это казалось таким ненастоящим. Но, наверное, теперь мне хочется, чтобы оно стало. Ты всё испортил, Куро-пон. Курогане фыркнул. А говорят, с возрастом умнеешь, видать, не у всех срабатывает. Курогане смотрел на Фая и хотел его освободить, от его боли и оков, что он сплёл себе сам. Заставить птицу на его спине наконец расправить крылья. Он бы руку отдал за это прямо сейчас. — Ну и что же мне теперь сделать? — спросил он. — Я хочу, чтобы ты назвал меня по имени. Назови меня Фай. Теперь это моё имя и я хочу поверить, что оно настоящее. Что я настоящий. Курогане вдруг с досадой подумал, что за всё время их знакомства он уже тысячу раз, наверное, назвал Фая придурком или идиотом, но ни разу по имени. Даже в своей голове. Улыбка слетела с лица Фая, прогоняемая ночным ветерком, и он поднялся со скамейки одним плавным движением. — Ладно, забудь, — бросил он. — Пойдём лучше, поймаем такси. — Стой, — Курогане схватил его запястье и встал рядом. Он был выше него, шире в плечах и физически крепче, но от этого Фай не казался ему слабым или хрупким. Разобранным на части — да, но не пустым. Не тем, кого нужно защищать, а тем, чью спину Курогане хотел бы прикрывать. Курогане не успел ещё ничего произнести, едва рот приоткрыл, но увидел, как глаза Фая распахнулись, заполняя зрачками потемневшую радужку, и почувствовал, как отчаянно ускорился его пульс, стуча в пальцы Курогане. — Фай, — уверенно произнёс он, касаясь его лица, и уже тише выдохнул ещё раз: — Фай. Курогане не собирался больше задавать вопросов и требовать ответов, ему хватило. Он поцеловал Фая, пусть это и казалось не совсем правильным моментом. И по тому, как Фай ответил ему, было ясно, что другого момента просто не найти.