Уроки французского переезжают в Петербург

Боль предательства на вкус, Как горька полынь. Физическая месть - укус, И ты уж не отлынь. Увидишь танец дамы там, Где пиво пьют водою И вдохновение к стихам Не пройдет стороною

Серафим не вставал с коленей и теперь, а лишь виновато-преданно смотрел в очи своего гувернанта, одновременно с этим протягивая ему цветок с острыми шипами. Андрэ хотел прямо там все простить, забытть и не разбираться, где был, что делал и с кем наверняка тот спал. Душа теплила надежду, что все-таки не спал. Хотелось, как никогда раньше, просто быть рядом и слушать, дышать им. Пусть хоть на русском лебезит, хоть на французском, хоть на турецком языках. Но обида взяла свое и злость, накопившеяся за недели, в этом только помогла. Француз улыбнулся и в свете свечей блеснули белые зубы, лицо его засияло радостью. Он потянулся к бутону розы, изящно пальцами пробежался по бархатистым лепесткам, что хранили в себе прекрасный запах. Серафим плавился горячим воском от этой улыбки в темноте холодного коридора, смотря на диво пред ним. Жаль, что недолго. Барин думал подниматся, пока Андрэ все так же продолжать трогать свой «подарок», что почти раскрылся во всей красе. Но внезапно француз смял нежный бутон в руке, смотря сверху вниз пустым взглядом. Оторвал все лепестки и улыбка потухла, превратившись в пепел и вместе с этим всем прямо в лицо Серафиму полетели остатки розы с рук француза. Резким рывком, как ведро с холодной водой, сбивая весь спокойный лад. От неожиданности он сжал бедный стебель, пронзая тонкую кожу ладони шипами до крови, что по цвету напомнила цветок и теперь стекала по зелени. Андрэ этого уже не видел — покинул коридор, оставляя в одиночестве Серафима недоумевать, но последний нашел в себе силы поднятся. Взглянуть на маленькие раны на ладони и прошипеть совсем тихо: — Черт возьми, сука… Вот же… Француз ушел в спальню барчонка, чтобы взять оттуда свечу в свою комнату. Передвигался, как деревянный, но злость в душе позволила бы ему разнести тут все в щепки. Такой поступок был достаточно опрометчив, так как, конечно, Серафим направился в свою спальню следом за ним. Разумней было бы пойти на кухню, но… Андрэ нервно схватил свечу из ящика стола, где хранилось подобное и резко зашагал к двери, где в ту же минуту явился барин. Сердце упало в пятки и он, стоя возле камина, четко посредине большой комнаты, замер со своей свечой в руке. Нужно было уходить, иначе сдастся. Сначала себе, а потом ему, но с собой нельзя было так поступить. А потом француз попытался оттеснить того и пройти, но тут Серафим на повышенном тоне, от которого сердце сделало кульбит еще раз, разразился вопросами: — Не спеши, а то все к чертям снесешь нахуй! Ты что творишь, окаянный?! Какая тебя сука укусила?! Его толкнули в плечи, и он слабо подался назад, чтобы тут же пойти вперед, давая отпор. На белой рубахе остались отпечатки маленьких точечных ран с ладони барина, что все еще сочилась на руке. Совсем немного, но прибавляла всей ситуации драматизма. — Ты лгун и изменять мне с женщинами, я такого не терпеть буду! — возмущенно заголосил он. — Я изменяю?! — натурально удивился Серафим. Андрэ же подумал, что он вновь врет, даже самому себе, прикидываясь хорошим мальчиком. Нахмурил гневно брови, готовясь все-таки покинуть удушающее для него пространство. — Дай уйти! — воскликнул француз и толкнул его в крепкие плечи. Серафим пошатнулся и, смотря обреченно, вздохнул тяжело. На дне серых глаз, что тонули за черным зрачком, плескалася волнами гнев, непонимание. Скулы были напряжены, а руки невольно сжались до побеления в кулаки. Андрэ почти сдался. Потому что верил ему и где-то в глубине души знал, что не поступят с ним так. Кого угодно ведь не спасают от виселицы и не везут с собой в Петербург, едва ли не на равных. Слуги до сих пор вот кличут его барином... Боль в душе так не считала, а нерв в груди трепетал: вот же он, пред тобой. Бери сколько захочешь, сам приполз с извинениями и смотрит так... так... — Нет, пока ты, блять, успокоишься! Ишь чего придумал, с женщинами изменяю! Свечу держал что ли?! Свеча холодила руку и Андрэ едва ли не улыбнулся игре слов, но тут же вспомнил, что здесь совершенно не место веселью и таянью пред чужим ликом. Вновь принял попытку уйти, но Серафим схватил его лицо двумя руками и стал жадно целовать в губы. Француз оторопел от напора, по привычке отвечая со всей пылкостью, что дала природа его народу и ему в частности. Серафим целовался жадно, пытаясь напиться поцелуями, но всю эйфорию оборвали — Андрэ быстро отпрянул. Между короткими вдохами-выдохами причитая и то прижимаясь, то отстраняясь подальше: — Не хочу тебя целовать! Ты п...пахнешь женщинами! Фи! Серафим подумал, что это правда может быть именно так, но ведь совесть его-то чиста! А в домах терпимости, конечно же, несло табаком, потом и все это смешивалось с запахом женского парфюма. Дешевого, резко бьющего в нос, но Андрэ ведь не чувствовал запах на сей раз, а лишь высказал обиду за прошлые. — Бог ты мой, какой же ты дурачина... — шептал Серафим, тюкая его в лицо, губы и щеки, прижимая упрямого француза к себе, что отпирался и одновременно льнул к рукам. Как всегда. — Как я по тебе и нашим играм скучал... Они прижимались к друг другу, но каждые пару поцелуев что-то с Андрэ происходило, и он упирался всеми силами, чтобы вновь прижаться ближе. Потом все же и сам невольно потянулся за поцелуем, но, когда получил свое, укусил за губу Серафима, который даже поверил ему. Он ведь вместе с ним менялся, плавился, преобретая новые формы и верил ему. Хотел. Любил? Но плут лишь довольно остранился, облизываясь, когда почувствовал на языке вкус чужой крови. И не заметил, как таскаясь по всей комнате, его оттеснили к кровати, куда его резко толкнули с ощутимой силой гнева. Серафим тяжело дышал, чувствуя, как слои одежды давят на разгоряченное тело. Сердце его билось и теплый поток крови медленно перебирался в другое место, пока он стоял молча наблюдая за лицом своего любовника. Андрэ взглотнул, лежа в пелене мягкого одеяла и всех слоев их постели барина. Стало жарко и ладони вспотели, а Серафим же стоял на месте, чуть-чуть наклоняясь вперед и будто бы выжидая. И француз вдруг четко осознал — не хочет отсюда уходить и лишать себя того, что скорее всего здесь произойдет, но ему было противно осознавать некоторые вещи, придуманные им же. Так всегда. Он представлял себе в кошмарах, как вместо него по постелям, барин таскает девиц разных сортов и не думает о нем. Это был нереальный Серафим, но Андрэ был не против принять все это за правду. Другого ему не высказали и не показывали, а лишь игнорировали. Француз поднялся на руки и стал отползать по кровати, путаясь в слоях постели. Он плевался ядом, что скопился за недели, пытаясь защитить свое хрупкое сердце: — Иди нахуй! — Вот так вот значит, да? — поинтересовался Серафим со злостью в глазах, подходя вплотную к ложе. Андрэ отполз еще дальше, опираясь на руки, но лишь уперся телом в твердое изголовье кровати. Так и застыл, смотря, как барин медленно подбирается к нему на коленях по шелку на кровати. Он оскалился и угрожающе пнул ногой в колено. Да только Серафим время по пусту не терял и, ухватив его за правую ногу, подтащил к себе. Андрэ вновь упал навзничь на постель и над ним тут же нависло похудевшее за несколько недель в городе лицо с красными щеками. — Будешь меня материть — запихаю тебе в рот кляп, и не тот, что ты сам бы выбрал, понял? — попытался взывать к уму разъяренного француза Серафим, угрожающе понижая голос. На него уставились разные глаза и там все-таки проблеском появился страх, но тут же сошел на нет и даже факт, что смотрели в ответ на него совершенно серьезно его не испугал. Серафим успел прижать его руки над головой и приблизиться к лицу ближе, чем ему бы позволили, будь это не игра обиды, а реальный праведный гнев и желание сбежать. — И-д-и на-хуй, — горячим потоком слов выдал Андрэ ему в лицо, специально разделяя по слогам и показывая, что матерится он-то научился и здесь кривлять не получится. Совсем как в первый раз. Понастальгировать захотелось? Получит ностальгию. Сейчас же. — Я ведь тебя предупреждал... Серафим достал из кармана панталонов свой белый платок, что шила всей семье его матушка. С гербом, вышитым золотыми нитками. Скрутил его в жгутик и потянулся рукой к челюсти француза, что пытался всеми выбратся из-под него. Только вот не задача: барин крепко держал его и прижимал своим весом, сидя на ногах у него. И тот все равно попыток не покидал, брыкался, пытался вырвать руки и заехать по лицу, сжимая холодный кусок воска в кулаке. Чертов французский плут, какой горячий! И тут он вдруг плотно обхватил его палец губами, прошелся языком по подушечке, с сумасшедшим удовольствия лихо лаская его. Глаза прикрыл, да так что черные ресницы красиво дрожали и соответствующие звуки сводили низ живота и все бабочки там били нутро крыльями. Но не успел барин расслабиться, как воспользовавшись минутной слабость, Андрэ предательски вонзил в плоть зубы. Серафим за это хлопнул его по щеке, не желая сделать больно, а слегка усмирить и тут же стал делать обещанное: пихать в рот тот самый платок. Челюсть как-то насильно открывать не удалось и лишь нужно было воспользоваться случаем негодования, что и было сделано. Андрэ завозился, силясь выплюнуть прямо в лицо барину ненавистную затычку, но и не успел глазом моргнуть, как с него стали стаскивать рубаху и он лишь смог оторопеть, поднимая руки. Свечу не покинул, как будто та прилипла к руке и лишь сжимал ее, чувствуя покалывания внизу от возбуждения. Белая ткань кое-где пропиталась влагой тела и противно липла не спине. Серафим лишь ухмыльнулся, когда почувствовал это на руках и стал внезапно шматать верхний элемент одежды. Француз вытаращил на него глаза, в которых расширился затмением зрачок, когда они встретились взглядом. Серафим совсем легко, больше играючи, закрепил кляп полоской ткани с его же рубашки, завязывая прочный узел на затылке.  Андрэ возмущенно простонал и ухватил руками барина за русые кудри, наклоняя его ближе к себе. В глазах читался немой вопрос: что.ты.творишь.моими.вещами, сука? Непонятно откуда, но у француза наблюдалась любовь к красивой одежде и побрякушкам. Ах да, Франция - колыбель моды и французских поцелуев… — Да закажу я тебе у портного новую, шелковую, тш-ш-ш… А в ответ лишь невнятное мычание и руки вновь над головой, уже без усилий Серафима. Мышцы на них были слегка напряжены. Соски неожиданно стали острыми, несмотря на то, что в комнате было жарко. Может, так только казалось им обоим. Серафим завозился, пододвигаясь на более чувствительное место на французе и улыбнулся, когда почувствовал под собой почти крепкое естество. Не полностью окрепчавшее, но уже достаточно прилично. — Во-о-от, а ты убегал… чертовка ты моя… — выдохнул он, потираясь промежностью о чужую и сжимая в между пальцев горошину соска.  Андрэ покраснел и чаще задышал, прикрывая вновь глаза. Совсем отлетал, когда барин так делал, а когда его покусанные губы накрыли один из них, а второй сжимали все так же, и вовсе задавленно простонал через слои ткани. Во рту было противно, тряпка, впитавшая его слюну, раздражала, но приподнятся он не решался. Нет. Не сейчас, когда Серафим двигается туда-сюда и целует в худую грудь и смотрит в глаза, а пальцы на босых ногах невольно сжимаются.  Когда барин все же приподнялся, то почувствовал, что бугор давил на его промежность уже ощутимей, а Андрэ посматривал из-под ресниц расслаблено. А черти все равно плясали там, ожидая момента слабости. Серафим научился их видеть в зеленом и голубом озерах. Хоть руку вот расжал, выпуская наконец-то свечу, что держал все это время. Мельком взглянув на нее, барскую голову вдруг озарила отличная идея, как привнести чего-то новенького для себя и своего француза.  Он схватил ее и кое-как придерживая брыкливого плута, что и тут стал свой протест выражать, наверняка думая, что сейчас начнут что-то выжигать на нем. Серафим поджег свечу с помощью другой, что стояла неподалеку, коль барин захотит читать в постеле. К счастью, его ложе использовалось для других целей. Чтение такого счастья не вызывало. Андрэ дернулся, мотая отрицательно головой, когда Серафим вновь уселся на нем вместе со свечой. — Не бойся, — залепетал он, — доверься мне.  Француз ухватился за его предплечье в рубахе белой мертвой хваткой в страхе, пока барин, как будто с опытом, смотрел на горение в руке. Скоро капнул себе с расстояния груди Андрэ до шеи его самого, капельки воска. Не жгло, значит, можно пошалить с желанным чужим телом. Он огладил темную дорожку волос на животе Андрэ, а потом капнул на самый его низ пару теплых капелек. Они тут же застыли, собираясь белым пятном. Француз вздрогнул и Серафим взглянул на него, пытаясь узнать такую важную реакцию. Темные брови от удивления поползли вверх, а штаны все таки под барином натянулись. Понравилось значит, зря страшился.  Серафим аккуратно капал свечой с большого расстояния на его тело, ощущая, как тот постепенно расслабляется. С каждой капелькой белого воска больше доверия между ними и приятной дрожи в теле. Барин дополнительно водил своей горячей рукой по животу и груди, возвращаясь обратно и очерчивая путь вновь. Андрэ стал притиратся к нему, подмахивая бедрами и прикусывая кляп во рту. Серафим и сам едва сдерживался, чтобы не содрать с него остатки одежды и закончить эту экзикуцию. А все таки приятную и от того он еще несколько мучительных мгновений продолжал ее. Андрэ дернулся и утробно застонал сквозь кляп, когда воск стал обволакивать чувствительные соски и тогда Серафим решил в этот раз закончить с этим. Подул на свечу, отбрасывая ее на пол. Потом. Все потом. Андрэ приподнялся, а Серафим сполз с него, рывками снимая его мягкие домашние штаны, которые приподнимались отчетливым бугром в области паха. Естество лежало на впалом животе и барин вдруг залюбовался голым телом пред ним. Худой, высокий и с длинными ногами, что сейчас были согнуты в коленях. Француз приподнял голову, ощущая как на него неприкрыто пялятся и обреченно застонал, откидываясь назад на подушку. Серафим иногда так задумывался, осматривая его с глубоким интересом. Будто раньше не видел таким. Это было приятно и жгло внутренности стыдом одновременно. Естество, на худом животе с черной дорожкой волос, дернулось и француз опустил на него руку, поглаживая. Серафим тяжело выдохнул, просыпаясь будто от сна. Не в силах себя больше сдерживать тут же подошел к Андрэ, что приглашающе мычал сквозь слои белой тряпки во рту. Тот церемонится не стал и, нашарив под подушкой стекляный флакон с остатками масла, бросил им в него, раскрываясь. Сердца бились быстрее и они оба, первый в силу кляпа, а второй в силу вспыхнувших чувств, молчали. Он аккуратно и так привычно нанес себе на пальцы растительную смазку, стараясь погреть ее, чтобы Андрэ было приятно с первых минут. Последний устал ждать и игриво пнул Серафима, пододвигаясь ближе. Наконец-то чужие пальцы оказались в нем, так лениво-долго расстягивая, по привычке нащупывая самое глубокое и приятное место. Француз ожидаемо насадился сам на пальцы, желая перейти к более интересной части вечера. Серафим все разводил в нем пальцы, пока Андрэ больше расслаблялся и успокаивался. Одновременно с этим слушая задушенные стоны и смотря на то, как он поглаживает себя, но не смеет ласкать, ибо дадут по рукам за такой грешок перед соитием. — Хороший мальчик... заслужил хороший хуй, — усмехнулся барин отходя, чтобы стянуть с себя вещи. Руки подрагивали и он сам себе удивлялся, как долго мог себя держать, смотря на всю эту прелесть и неделю не прикасаясь к ней. Едва освободившись и от жилета, и от панталонов с бельем с мокрым следом, и от рубахи, так сразу подошел к раскрытому, просящему французу и тут же ему на плечо закинули левую ногу. Андрэ требовательно потянулся к кляпу, но Серафим его опередил, предупреждающе спрашивая: — Будешь меня материть? — Андрэ кивнул, а барин лишь вздохнул. — Ох... ладно. Наконец-то рот освободили от мокрой тряпки и француз гортанно тут же выматерился, не стыдясь французского акцента и возбужденного придыхания: — Блять... сука... — Серафим, перетягивая внимание на себя, вошел в него легким движением, подбрасывая на кровати и придерживая левую ногу на плече. — Бля-я-ять. Он грубовато толкался, пока Андрэ наконец-то начал ласкать свою плоть, глубоко дыша и то матеря Серафима, то выстанывая его имя со своим картавым акцентом, что сильнее возбуждало. Рука барина поползла по тонкому белому горлу, которое он сжал, перекрывая воздух своему французу. Едва-едва, чтобы сильнее почувствовать, как тот сжимается вокруг него. Андрэ прохрипел, кладя влажную ладонь на ту, что давила на его кадык: — П-п-поцелуй, Сера-а-афим, пожалуйста... Серафим во тьме склонился, накрывая его губы своими. Толкался не так глубоко, так как и без того готов скоро был закончить из-за сжиманий Андрэ, продолжая слегка придушивать его. Они мокро целовались, больше просто возили губами в рубцах туда-сюда, кусая время от времени друг друга и вспоминая технику, которую открыл им Андрэ. Французский, глубокий, горячий поцелуй. Левая нога медленно стекла с плеча барина и француз обхватил его вокруг талии кольцом лодыжек, вынуждая двигатся глубже и четче. Серафим помогал рукой ласкать французу самого себя, стараясь и толчками и движениями настроиться на его такты. Они глухо постанывали, возясь по шелвокой постели и чувствовали единение не только тел, но и чего-то большего. Высшего, как имя барина. Андрэ отдаленно думал, что не могут на него так смотреть и потом спать с женщинами. Он молился Богу, в которого не верил, чтобы это правда было так. И тут, Серафим был готов поклястся, что почувствовал это где-то в сердце, Андрэ был готов закончить, но он сжал его горячую и истекающую плоть у основания и спросил, выдыхая жарко в ушную раковину: — Не так быстро. Будешь еще думать, что я тебе с проститутками изменяю? — Буду, изменяешь... Пусти! — Не пущу, пока не поймешь, что это не так. Клевета. Андрэ полностью покраснел, чувствуя, что вот-вот случится такой долгожданный взрыв наслаждения. Не в силах справится с эмоциями и, все таки понимая, что барин наверняка не врет, выстонал: — Да... да... верю! Боже... Серафим отпустил естество, смотря как Андрэ расслабляется и прикрывает глаза, забрызгивая себе живот. Он сильно сжал и его самого в себе, что ногами, что нутром и барин закончил прямо внутрь, тяжело дыша. Упал профилем, выходя из него, на грудь француза и услышал, как там быстро-быстро бьется сердце. Для него. Из-за него. Андрэ запустил ему руку в волосы, целуя в макушку и расслабляя затекшие ноги. Отпустили боль и гнев в ту же секунду, а нежность к барину только еще больше заполнила. Не предал чувства, которых, может, у него самого и нет. Не такой он. Черт... голова от него закружилась и от силы наслаждения. После они лежали под одеялом, слившись в объятиях и молчали. Андрэ жался ближе к Серафиму, пытаясь будто спрятатся от самого себя и страхов. Барин его целовал, поглаживал, обнимал, пытаясь наконец-то нормально показать, что все не ложь и не игра, но не говоря вслух. — Ты правда думал, что я спал с женщинами все это время? — тихо спросил он погодя. Андрэ открыл свои прекрасные глаза и, прикусив губу, грустно "угукнул". — Ну что ж, слушай тогда историю. Юрий значит проиграл мне...

***

Следующим вечером, намиловавшись днем вдоволь со своим французом, который все внимание забирал похотливым способом, барин пожаловал вместе с господином Глебом и Юрием в кабак. Компания эта уже крепко сплотилась за пару дней и втроем им было вполне весело, в заведении подобном и подавно. Глеб заказал пару порций пива крепленого и соленья к ним. — Так что же, вы в кабаке впервые, а, Серафим? — начал разговор Юрий, снимая свою шелковую шляпу. — Признаться да, впервые, но у нас в поселке шинок был... — задумался Серафим. — Раз туда попал, но деревенская людь вся оттуда разбежалась. Еврей, что разливал там это самое, масляно улыбался и лил медовую водку. Разбавленную, черт проклятый! Юрий рассмеялся, а Глеб продолжал скептически окидывать взглядом всех присутствующих. Его высокомерный взгляд в подобном заведении был неуместен, но, похоже, он был рожден с ним. Ему ведь с детства говорили кто он, каким должен быть и чем гордится. Серафим старался понять его и принять в этом и успеть при этом сам не загордиться. — Ах, вы бы так не кричали, Серафим, — загадочно сказал он, бросая взор на него. — В Петербурге русские тоже далеко не все. Молодой барин с улыбкой на устах сделал вопросительное выражение лица, но им подали пиво с заказанными закусями и разговор сошел на нет. Глеб схватил свою деревянную кружку, наполненный на большую часть пивом, а еще на часть пористой пеной. — Вздрогнем! — воскликнул весело Юрий, поднимая и свою. — Вздрогнем, — отозвался Глеб. Серафим лишь успел кивнуть перед тем, как с соответствующим звуком они столкнулись своими порциями. — Так что же вы, мой друг, — начал было Юрий разговор, вытирая густую пену со рта. Глеб также повернул голову к нему. — Придумали стих с которым будете публиковаться на следующей неделе? После Владислава Кособуцкого, а то он и сюда приехать покамест не может... — Ну, я... — Серафим не договорил, закидывая малосольный огурец в рот и хрустя им. По правде говоря, достойного стиха никак не находилось. Опубликоваться с любовной одой его французу? Сибирь и не таких видала, но туда от чего-то не хотелось. Почти вся лирика у него была любовной, но ведь не вся подходила для публики. Где-то обыгрывались пошлые темы, которые табуировались в газетах, а где-то вскользь упоминался сам Андрэ, а где-то вообще рифма корявая была какой уж там романтизм. Конечно же француз не знал, что лирический герой часто обращается к нему. Барин все еще стеснялся показывать ему такое, ведь с чувствами между ними никто, казалось, разбираться не хотел. И самому было страшно, но последнее событие будто открыло новый уровень взаимной симпатии. Ведь это она была? Из мыслей его вывел грохот входной двери и поток холодного осеннего воздуха, впущенного следом за невысоким силуэтом. В кабак ввалилась кудрявая дама на ходу поднимая черную, кружевную вуаль со своих глаз. Эти детали Серафим сразу выцепил. Длинные, кудрявые, черные волосы и черная вуаль на глазах. — Какое чудо! Дарья Николаевна пожаловала! — воскликнул трактирщик с таким восхищением, что Серафим приоткрыл рот. Незнакомка сразу вызвала интерес у всех и все приветствовали ее громким возгласом и грохотом движений. Несколько пьянчуг, что уже валялись от горилки под столом даже повставали и отвесили поклон. — Это что за мадам? — заговорнически прошептал барин, наклоняясь к Юрию и Глебу, которые тоже застыли от немого восхищения, не обращая внимания на него. Дарья Николаевна прошла мимо всех, шурша своим черным платьем с длинными рукавами и тугим корсетом, кивнув нескольким юношам примерного одного возраста с ней и приняв поклоны. — Дарья Николаевна Зарыковская, — неофициально представил ее Глеб тихим голосом. — Пойду поприветствую ее. Завтра на танцевальном вечере обещала явится, надобно бы напомнить, а то она мадам занятая. Глеб поднялся, прилизывая кудри и прошел по кабаку к незнакомке, которая уже во всю разговаривала о чем-то с трактирщиком. Тот с удовольствием подливал ей, похоже, виски и подставлял медовые бублики с маком. Этот пухлый мужичок с черными, как смоль, усами смотрел на девушку с неприкрытым интересом. Что за старый извращенец? — Давно я Дарью тут не видал, видимо, вновь стало дома неинтересно сидеть. Новый приятель барина потягивал пиво и нервно постукивал пальцами в перстнях по столику с расшатанными ножками, смотря на Серафима, который все никак не мог закрыть рот. Женщина. В кабаке. Хлещет виски. Великолепно. Никто и слова ей не смел сказать. Видно было, что все присутствующие прониклись к ней уважением. — А кто она, что ее тут все знают? — О-о-о, гляди-ка, как Глеб загордился, — с усмешкой Юрий кивнул в сторону говорящих. Глеб и правда спину выровнял и подбородок держал в привычной манере, заложив руки за спину. Девушка ему усмехалась, кивая и пригубляла алкоголь. За пару глотков выпивала довольно большое количество этого самого алкоголя с большим энтузиазмом. — А? А-а-а, ну, это вдова местная с интересной судьбой. — Вдова? — удивился Серафим и уголки рта поползли вниз. Энергией траура от нее не веяло, отнюдь, совсем. Да, платье черное, даже его матушка, Мария Федоровна, носила такое долгое время из-за умерших братьев и сестер Серафима. Жуткое время было. Еще малышом он познал эту горькую правду судьбу женщины, хоть и не мог до конца осознать весь трагизм. Может у незнакомки был брак по расчету, в какой его самого родители невольно пытались втащить? Дарья Николаевна вдруг кивнула в его сторону, спрашивая что-то у Глеба. Похоже, о Серафима. Тот, указывая рукой в сторону молодого барина, стал что-то вещать с совершенно спокойным лицом и кивать на короткие вопросы. Пьяные мужики с красными щеками и носами ржали, словно кони и за гоготом ни словечка услышать не удавалось. Юрий рассказывал, что чаще всего в такое время тут мордобои случались. Ох, знал бы он, какая тяга к этому-самому делу у поэта с Рождествено... Девушка кивком поприветствовала и самого Юрий, а приятель Серафима в ответ поднял свою кружку в ее честь и она улыбнулась, а потом обратила взор на своего собеседника. — Длинная история, — начал он. Глеб откланялся и возвратился за стол, хватая кружку и выпивая залпом его содержимое. В глазах какая-то странная радость полыхала. — Глеб лучше ее знает, правда... — Вы, конечно, правы, но рассказывать подобное о моей близкой подруге не собираюсь, — отчеканили в ответ и фыркнули. Юрий закатил глаза и поправил свои темные кудри. В голубых глазах полыхнул азарт. Рассказчиком, особенно под мухой, он был от Бога. Что-то в нем было такое. — Так уж и быть, раз вы Серафима и его интерес не уважаете, то уважаю я. Так вот. Все началось, когда у Дарьи Николаевной умер отец... И Юрий начал рассказ, что длился без малого четверть часа. Глеб все время хмурился, как осеняя туча на небосводе, но кивал, жуя маринованные красные перчинки. Глаза у него поблескивали, как серебряные пуговицы суртюка и он начинал становится более мягким и податливым к разговору, как тесто. Дарья Николаевна Зарыковская, по словам Юрия, была дочерью местного помещика, но после его смерти от сердечного приступа, оказалось, что все имение заложено в банке из-за долгов. Дела последнее время шли уж очень прискорбно, а от того Николай Зарыковский просил помощи у местных лихварей. И после его кончины Дарья Николаевна с ее матушкой остались без дома и пятисот крепостных душ, закрепленными за их фамилией. Такие дела отсрочки не терпели и едва тело помещика предали земле, оплакивая его горькими слезами, так тут же старую и молодую барыню с дома выселили. Забрали, правда, не все: мольберт с кистями и красками оставили. И вещи. Все. — Пришлось ей в совсем юном возрасте работать в доме терпимости, так еще и тайком от матери, — грустно покачал головой Юрий. Дарья Николаевна на другом конце помещения разразилась смехом, говоря с беловолосым юношей, что подсел к ней. Щеки у нее покраснели и свои кудри она уже успела закинуть за спину, открывая круглое лицо всеобщему обзору. — Матушка ее не знала об этом долгое время, пока слухи не доползли и до их убого жилища, что они снимали, — кивнул Глеб, заказывая жестом повторение порции алкоголя трактирщику, что протирал рюмки за стойкой. — А потом начались ссоры, слезы и все прочее... — А в каком доме терпимости она работала? Уж не в том, куда вы меня приводили? — захмелевший Серафим перестал согласно качать головой и, опираясь подбородком на руку ладонь, задал внезапный вопрос. — Да-а, тот, что на Лиговском, так вот... — Юрий! — спохватился вдруг Глеб, несильно толкая своего друга в плечо. Глаза у него перестали блестеть и вдруг вспыхнули негодованием. — Я говорил вам придержать коней, а вы как всегда! Вдруг от ваших дам Серафим страстную хворь подхватит? Юрий от легкого толчка сморщился, будто его ударили посерьезней. Серафиму все больше казалось, что здравие у него не просто не очень, а он вполне реально болен. Надобно их с Андрэ свести — подумал невзначай он. Глеб, словно извиняясь, похлопал приятеля по плечу и уже успел успокоится, когда на стол с грохотом опустились бокалы с пивом. Наконец-то рассказ продолжили. Судьба у Дарьи Николаевны складывалась совсем уж печально. Мать после таких "новостей" стала все больше падать духом, картины "блудливой девки", которыми девушка тоже пыталась зарабатывать им на жизнь, тогда никто не хотел покупать больше. И, как в любой трагедии, появился принц на белом коне. Старый помещик, что после смерти своей жены, любил развлекаться с молодыми безотказными камелиями, заприметил Дарью Николаевну и выделил среди других ее. За природный ум, красоту и грацию. Все-таки она была дворянкой, хоть и падшей к низшим кастам, словно ангел. — Никто не знает, что было бы с ней, если бы не этот помещик, — сказал Юрий, заразительно зевая. Хмель клонил его ко сну, как и Серафима. Здравие его и в этом плане подводило, делая и без того лицо с природным ярким румянцем еще краснее. Это, к сожалению, не красило и опухлость на следующий день тоже. Разговор вновь завертелся вокруг юной женской особи на том конце зала. Помещик, один из самых "знаменитых" в доме терпимости, где Дарье Николаевне довелось работать, влюбился, считай, с первого взгляда. Талантлива, умна не по годам, красива и при всем трагизме своей доли оставалась веселой, в меру спокойной. Эту характеристику девушки подтвердил и Глеб, называя ее подобием его старшей сестры, которая от скуки сбежала в Китай, подальше от России. Мол, природным интеллектом и жаждой к жизни они точно похожи. Сам же помещик был типичным старым мужиком, который все еще заглядывался на молоденьких девушек, считая себя местным красавцем неписанным и не считая денег. Естественно, другие не питали глубоких иллюзий о его внешности, зато понимали, что в кармане, как и сама Дарья Николаевна. Брак по расчету и с легким самообманом с двух сторон. Серафим угадал. — Так вот оно и получилось, что помер этот помещик через пару месяцев после свадьбы, — тихо сказал Юрий, ставя на стол очередной пустой бокал из-под алкоголя. — Некоторые до сих пор шепчутся, мол она сама его это самое... но я не верю в это. С его образом жизни и часики-то тикали. И все наследство ей досталось, так как он бездетный. Глеб сидел с ногой в белых панталонах, закинутой на другую ногу, слушал рассказ и мыслями был будто бы не здесь. Расслабленное лицо растянулось вдруг в искренней улыбке, но посвященной вовсе не им двоим. Видимо, думалось ему так сладко о другой Дарье. Дарье Червинской. Влюбленность его разрушала всю ту холодность и чопорность, что он пытался показывать всем вокруг, исчезала, оставляя лишь дымку. Как и теперь. Через несколько десятков минут та Дарья Николаевна, о которой они вдруг умолкли, покинула все-таки кабак, не пробыв в нем и двух часов и выпив добрые пол литра виски. Многие с ней прощались и она, опьяневшая, кивками отвечала тем же, но руки в этот раз целовать не дала. Исчезла за дверями, что разделяли пространство и сырую улицу с серой брусчаткой, как и не было этой незнакомки с черной вуалью без траура в синих глазах. На последок, она невзначай "мазнула", словно кистью по холсте, взглядом по троице за столиком у окна, но ни один из них не ответил ей тем же. Серафим уже дремал, опираясь на руку то и дело дергаясь всем телом перед самым падением на стол, заваленный ошметками их веселья. Даже гогот слегка утихших пьяниц не мешал и он засыпал, но Глеб вдруг спохватился, смотря на свои серебряные часы на цепочке и недовольно цокнул языком. Юрий успел тоже вздремнуть на своих руках, сложенных под головою одна на другую и что-то бурча о картинах Дарьи. Растолкав своих товарищей и оплатив весь нескромный банкет, Глеб поднялся. Возмущения Юрия по поводу денег не принял и первый наконец-то поднялся. Следом за ним и Серафим. Они вышли на улицу, попрощались объятиями, тем самым еще поддерживая друг друга от падения на скользкой брусчатке. Смеялись о чем-то своем и Серафим чувствовал, что подобные компаньоны ему более, чем приятны. В очередной раз господин Викторов напомнил молодому барину о завтрашней встречи и ее важности. Серафим дал очередное барское слово, что явится в указанное время и повозки повезли их в разные стороны улицы, разбивая тишину улицы стучанием копыт вороных. На следующий день Серафиму надобно было явится в поместье Остапа Викторова в честь танцевального вечера, на который его пригласили и там будет эта загадочная незнакомка, которая его заинтересовала. Да и впервые ему правда было интересно посетить подобное, да простит его матушка и отец, которые столько нервов из-за вечеров потратили. Он наконец-то дышал полной грудью, чувствуя себя там, где хотел всегда оказаться. В квартире же его ждал Андрэ в спальне, уснувший с книгой в руках со своей стороны большой кровати прямо на покрывале. Серафим улыбнулся и едва сбросив верхнюю одежду и обувь, завалился рядом спать, прижимая упрямого француза к себе, что лишь рвано выдохнул во сне. Перед тем, как окончательно уснуть, барин поцеловал его в щеку и сжал худое тельце крепкими руками. Вот теперь он точно на своем месте.