Пахнет опиум, однако, Во всех странах одинако И больные везде те же, Только это все не тешит Барин болен — это факт Только эдакий чудак Это дело отрицает, Опиатов дым вдыхает.
Как только дверь квартиры захлопнулась за Андрэ, он почувствовал, что что-то не так. И запах своеобразный в коридоре напрягал. Такой знакомый был этот запах, что вернул его мысленно в далекий полевой госпиталь, где солдаты с темными кругами под глазами, мокрыми лбами и дрожащими руками в приступах горячки просили лишь об одном: "Opium, оpium, оpium..." Мсье Эдгар качал седовласой головой, смотрел на них прискорбно, а того, что больные просили всем так и не давал. Коричневой, полупрозрачной настойки было мало, а тяжело раненных и страждущих - много. Андрэ старик объяснил, что опиум, конечно, помогает, но лишь временно. А переборщишь так и вовсе вызовешь зависимость и просто оттянешь смерть, превратив ее в более мучительную. Так что раствор опиума выдавали в малых количествах и только в самых тяжелых случаях, когда от боли не было другого спасения. Сам француз надолго запомнил одного пациента, который на последних издыханиях просил лишь этой клятой настойки с пересохшими губами. Голоса не было почти, один шепот и стоны, а тот просил. Вскоре, борясь с галлюцинациями, солдат умер и лежал с открытыми глазами, пока его не унесли для захоронения в братскую могилу. Андрэ помнил даже лица во всех деталях под действием этого обезболивающего. Больные улыбки раненных солдат, а потом их сны с кошмарами и метаниями по постели. Он вдохнул поглубже знакомый запах и ринулся в спальню, где восседал барин на бархатном диване с трубкой в руках, вдыхая в себя густой дым. Андрэ остолбенел и едва не обомлел возле входа с цилиндром в руках, когда Серафим выдохнул дым вверх, к белому потолку. — Андрейка-а-а, — весело протянул он не поворачивая головы, — а я знаю, что ты там. Заходи скорее! Андрэ зачесал нервно волосы назад и прошел к барину, присаживаясь рядом с ним. — На вот, попробуй, — Серафим протянул трубку к нему, сверкая своей улыбкой, а когда тот отрицательно мотнул головой, стал настаивать: — Давай, давай, давай. Попробуй! Барское слово не чтишь, что ли?! Давать отпор казалось весьма бессмысленной затеей, а тем более тогда, когда ему напомнили на его место... Да еще и в такой форме. Француз обхватил сухими губами трубку, и Серафим любезно тут же поджег остаток пороха в отсеке, удерживая дрожащими руками спички. В легкие покатился клубками дым, от которого он почти сразу же закашлялся. Для первого раза слишком много вдохнул, да и не курил ведь никогда до этого приказа. — Во-о-от так, — Серафим улыбнулся и похлопал его по бедру. Андрэ посмотрел на него и не придумал чего б сказать в ответ. Язвить или ругаться резко перехотелось. Раньше ему нравилась улыбка барина, а сейчас та только пугала своей болезненностью и сумасшествием. А еще ему всегда нравилось, как тела касались горячие барские руки, а с первого дня знакомства в душу запали глубокие и добрые глаза Серафима. Андрэ взглянул в них с надеждой... И испугался за Серафима еще сильней. Темные круги под ними и ужасные зрачки, которые никак не могли сфокусироваться на лице напротив. Дрожащие ресницы и взгляд, что метался от одной черты лица Андрэ к другой. Лихорадочная дерганность движений. Француз испугался потому что понял, что этот взгляд напоминал ему того больного, что готов был за глоток опиумной настойки продать мать, Францию и свою честь. И тогда он для себя осознал, что не позволит больше этому продолжаться. Он все еще хорошо соображал, поэтому четко для себя это понял, хоть и легкая расслабленность заставила немного сползти с дивана и с приятной усталостью в теле наблюдать за руками Серафима, что пытались ощупать его во всевозможных местах. Пришла разумная мысль о том, что нужно того оттолкнуть, начать кричать и объяснять, что тот сошел с ума, но тут же ушла, когда барин внезапно опустился перед ним на колени. — Ты... ты... что? — спросил хрипло Андрэ, удивляясь своему голосу. — Что? Хочу второй урок французского поцелуя, — сказал невинным голоском он и облизнул искусанные губы. — А... Серафим резко ухватился руками за край штанов и потащил вниз. Андрэ не сумел отпираться, да и реакция тела на барские горячие руки была всегда одинаковой, поэтому он слегка приподнялся, помогая приспустить панталоны. Возбуждение само по себе разлилось внизу живота, он выдохнул сквозь зубы и посмотрел на то, как Серафим обхватил его полу вставшее естество, а затем пару раз провел рукой по нему. Вдох, выдох. Барин обхватил губами головку и втянул щеки, делая ртом движение вниз. Тело француза окатила вторая волна возбуждения. Такая сильная, что задрожали расслабленные до этого худые бедра. Он винил в этом странном возбуждении тот вдох опиума и сверкающие от удовольствия глаза барина. И все же вид у последнего был такой, будто он ублажает Андрэ лишь для личного удовольствия, а от того крепко держит его за бедра. Серафим скользнул языком по всей длине, попытался взять полностью в рот, но ничего не получилось. Андрэ вдохнул поглубже и рвано тут же выдохнул, сжимая красный подлокотник дивана. Ему хотелось толкнуться, взять за волосы барина и просто делать все, чего захочется в тот момент, но он не мог отвести взгляда от чужих глаз. В глазах у барина стояли чистые слезы, а густые ресницы слипались от влаги. И от этого особенно как-то хорошо стало, будто вся барская душа сейчас в этих блядских глазах была видна. Сердце гулко ударялось о ребра, пальцы на ногах непроизвольно сжимались. Что-то высокое и моральное внутри затрещало по швам, когда Серафим все-таки позволил ему толкнутся, отпустив его бедра. Небольшая власть, которую он давал своему крепостному в этот момент была словно индульгенцией за все проступки. Андрэ толкался неспешно, старался беречь рот своего драгоценного любовника и не уйти в эгоистичное удовольствие, которого, несомненно, заслужил. Серафим не моргая смотрел на него, а на его исхудавшую щеку скатилась предательская слезинка. Андрэ вдруг взгляну на уголок рта, где у Серафима скопилась вязкая слюна, которая стекала вниз, и сам не понял, как излился до конца, до цветных кругов под сомкнутыми веками. Серафим отполз от него по полу, откашлялся. Андрэ упал боком на мягкий диван, облизнул пересохшие губы, натягивая штаны. Мокрые виски щекотал красный бархат дивана. Силы стали слишком резко покидать его тело, а вот барин вдруг энергично засмеялся, вытирая рот тыльной стороной ладони. — Н-да, Андрейка, уроки с тобой всегда интересны, — сказал он и засмеялся пуще прежнего, а потом закашлялся в локоть. Андрэ чувствовал, как ресницы тяжелеют, как все хуже слышится чужой сумасшедший хохот. Серафим положил голову на диван рядом с ним, сидя на полу и вытянув ноги к камину. Француз запустил пальцы в его густые кудри, лениво провел пару раз по ним и уснул.***
Разбудил Андрэ стук ящиков стола, которые резко захлопывали. Он медленно поднялся, сел на диван, потирая сонные глаза кулаком. Несколько секунд ушло на то, чтобы полностью проснуться и размять затекшее ото сна тело. Француз оглянулся, похрустев шеей. В спальне Серафима не было, но звуки из соседней комнаты выдавали там его присутствие. Видимо в своем кабинете он от чего-то бесновался. Сидя на диване с сонной дымкой в голове, Андрэ вспомнил прошедший вечер во всех смазанных опиумом контурах. И от осознания происходящего стало совсем дурно. Сердце болезненно затрепетало, а к горлу подкатил ком не то слез, не то тошноты. Он рывком поднялся и направился в соседнюю комнату. — Черт... черт... черт... да куда ж я дел его... не мог же кончится он! — Серафим потряс пустые велюровые мешочки в руках, бросил их резко на стол и выругался, сморщившись: — Блять! — Что ищешь? — спросил Андрэ, ступая беззвучно по высокому ворсу ковра. Серафим поднял на него удивленные глаза. Все такие же ужасающие, болезненные. Он вдруг сильнее сжал руку на рукоятке трости и угрожающе нахмурился. Андрэ заметил, что на его лбу блестела испарина, а лицо пылало. Действие опиума, наверное, закончилось, а боль в ноге вернулась с новой силой, когда барин протрезвел. — Уйди, — глухо сказал он и стал натягивать черное пальто, что висело до этого на спинке высокого стула. — Нет, — спокойно ответил ему Андрэ и сделал осторожный шаг вперед. Он лишь рвано выдохнул в ответ, будто не ожидал такого. Смахнул рукой пот со лба и хромающими шагами стал направляться к выходу, к Андрэ. Француз испугался, что сейчас тростью получит по лицу и хотел было отойти, но что-то сильнее осознаваемого заставило его остаться на месте. Только вот Серафим просто равнодушно обошел его. Так, будто не знал никогда кто он такой. Андрэ ухватился за его холодную руку, когда тот уже открыл дверь. Барин резко повернулся к нему, блеснул злыми глазами и подбросил трость, перехватив ее рукой. — Не доводи до греха, Андрейка, — прошептал он, удерживая голову ворона слишком близко к бледному лицу француза. И тот внезапно легко отпустил чужую руку, отошел на шаг назад, опустил голову. Серафим благодарно кивнул и развернулся к выходу. Вышел в коридор, снял ключ с крючка и уже открыл дрожащей рукой дверь, как вдруг перед глазами померк свет, и он упал на пол.***
— То есть ты оглушил своего этого барина, чтобы он не ушел купить себе новую дозу опиума?! — Теодор от удивления всплеснул руками и нервно улыбнулся. — Тебя за такое посадить могут, если он нажалуется! А еще хуже - казнить! — Il ne se plaindra à personne, — возмутился картаво Андрэ. — Je veux juste l'aider. Кряхтя, пыхтя и вставая на передышку каждые несколько сантиметров, Андрэ и cам ранее затащил обмякшее тело Серафима в спальню, но забросить в одиночку его на высокую кровать казалось не реальной задачей. Он сел на пол и просто стал ждать, сжимая в руке позолоченный канделябр, которым и нанес удар прямиком по барскому затылку. Час прошел в тишине. Серафим дышал ровно, глубоко и не собирался очухиваться, а Андрэ сидел рядом и бездумно рассматривал его темный портрет над камином. Так бы он просидел еще не один час, если бы пунктуальный и дотошный Теодор не явился к нему на урок. Это был первый человек, которому Андрэ все рассказал, объяснил и попросил помощи. — Tu es fou! — Теодор нервно прокручивал обручальное кольцо на пальце и мерял гостиную широкими шагами. — Pourquoi es-tu si inquiète pour son sort? — Il m'a sauvé la vie. — Чем?! Тем, что выкупил тебя, как скот?! — Ils voulaient me tuer, mais il m'a sauvé. Je lui dois, — решительно сказал Андрэ. Вспоминать те минуты перед виселицей было страшно, но если бы не Серафим тогда, то... Его жизнь и так ничего не стояла. Теодор фыркнул. Огладил контуры своего зеленого сюртука. Его лицо с прекрасными скулами горело, как будто его самого знобило. Наверное от страха или от простого волнения. Француз для себя решил, что почти уговорил его помочь. Самое время было достать туз из рукава его белой рубахи. — Ты мой друг. Один в Петербурге, — сказал он и посмотрел серьезно в его не менее серьезные карие глаза. — У меня на родине говорят: "Il n'est secours que de vrais amis"... — Верные друзья говоришь, — улыбнулся Теодор и вдруг положил руку на плечо Андрэ. — Ладно, показывай своего любовника замученного. Тот вытаращился на него. Приоткрыл рот и замер, смотря в глаза. — Да шучу я. Просто барины часто спят со своими крепостными, — пояснил весело Теодор и легко похлопал его по плечу, переводя тему: — Я помогу. Сделаю все, что скажешь. Тогда Теодор еще не знал, что придется перетаскивать бренное тело Серафима Сидорина на кровать. А барин этот изначально у него симпатии не вызывал, а теперь, когда его друг-ученик напрягся после мимолетной шутки, и вовсе стало не по себе. Вдруг Андрэ его просто боится и тот его насильно берет? Только вот вряд ли бы обиженный крепостной вот так просто из добрых побуждений стремился спасти своего неразумного барина. И все же, надо сказать, его дебютный стих был просто отменным. Теодор догадывался о какой даме из кабаре шла речь. — Так, давай беру я за ноги, а ты за - руки, — сказал по-командорски Теодор, обходя Серафима, что лежал на полу без сознания. Андрэ кивнул и схватил за руки своего барина-любовника, стараясь не сильно сжимать его запястья. Не хотелось больше причинять ему боли. Даже если эта боль была во благо. Теодор взялся за ноги, взглянув на дорогие сапоги краем глаза. И откуда у провинциалов такие деньги? Хозяйка дома и то попроще была одета, когда он еще в Рождествено ездил, да и всего-то поместье на триста крепостных душ... Они кое-как подняли Серафима. — Ох ты ж... вот что с людьми барские харчи животворящие делают, — запыхтел недовольно Теодор, пока Андрэ шел осторожными шажками назад. — Серафим не ел последние дни, — будто защищая его возмущенно выдохнул француз. — Не видно этого ни черта, — возмутился гувернант, сморщившись. — Давай на "три" забросим его на кровать. Раз... два... три! Серафим с их рук на счет "три" рухнул на мягкую перину и даже не очнулся. Закрыты были веки, вздымалась тихо грудь. — Добряче ты его ударил, Андрэ, — ухмыльнулся Теодор, взглянув на сие спокойствие. — Бедняга жив хоть? — Живой, — выдохнул француз и сел у ног барина. — Он слабый... Позже Андрэ еще раз перечислил, что ему надо из города. Попытался объяснится по-русски, чтобы Теодор все нужные лекарства принес. К счастью, он все и так понял, ушел и даже барские деньги брать отказался. Француз вздохнул, стянул один сапог с барина, а затем второй. Осмотрел багровый синяк на всю голень и выдохнул, пробежавшись холодными пальцами по ноге. — L'amour guérit tout, — прошептал он.***
Очнулся Серафим так же неожиданно, как и оказался в небытие. Затылок немного побаливал, но по сравнению с болью в ноге это была мелочь. Он лежал на мягкой перине в одной верхней рубахе под просторным одеялом. Луч из высокого окна падал прямо на его похудевшее лицо и слепил глаза. Удивительно, но в Петербурге было солнечно в последние дни осени. Барин, ощущая голод по тому, что поддерживало его последние недели, внезапно вспомнил древних существ из небылиц, которые боялись солнца. Говорили, что никакая пища их не насыщает, а только лишь кровь людей. Серафим крови может бы и не выпил, но глаза так жгло от солнца, как и у этих нелюдей. Он потянулся руками, чтобы протереть их, но... Только сейчас заметил, что руки его привязаны к изголовью кровати обычными шнурками со штор. Проморгался. Они все так же были связаны. Дернулся. Изголовье лишь заскрипело, а узлы и не думали спадать. Только сильнее затянулись. Серафим взвыл в отчаянии, когда в комнату внезапно спокойно вошел Андрэ. Прямо как утром. — Какого черта ты меня привязал?! — вскричал Серафим, но вместо крика вышел сдавленный хрип. Нога разразилась болью, а чувство опиумного голода начало сосать глубоко внутри еще сильнее. Андрэ проигнорировал его возмущение. Сдул русую челку с глаз и подошел к столику, на котором еще вчера валялась опиумная трубка, а сегодня уже стояли какие-то прозрачные баночки. Француз засучил рукава — он был только в белой рубашке, мягких домашних штанах и зеленом халате — и стал их перебирать с лицом скептика-врача. Потом с таким же лицом оловянного солдатика подошел к барину, сел у его ног и откинул одеяло. Зачерпнул немного белой мази и аккуратно размазал ее по голени. Серафим даже не пискнул — так бережно Андрэ это делал. — Дай мне трубку. Эта чушь мне не поможет! И... и... опиум мне врач прописал... — Не дам. Лежи, — тихо ответил француз, размазывая второй слой мази поверх предыдущего. — Это просто blessure опиум для него не используют. Ты соврал мне. Мазь и правда сразу же помогла, а Серафим и правда соврал. Сначала он почувствовал, как сжалось сердце от разоблачения, а потом ощутил легкий холод в районе ушиба. Боль со временем совсем отступила. Может это умиротворенное лицо француза на него так подействовало? Серафим дернул руки в путах еще раз. — Отпусти меня! Сейчас же! — гаркнул барин. Андрэ взглянул на него из-под лба серьезно, отставил баночку и растер остаток мази по рукам, а затем поднялся, освободил его левую руку, сделав парочку движений и сел вновь возле него. — Серафим... — Я не зависимый! Ты спятил, блять! Серафим потянулся освобожденной рукой ко второй. Француз вдруг перехватил ее и несильно сжал, опуская ее возле тела. — Послушай меня, s'il te plait, — он погладил его по этой же руке. — Я не хочу, чтобы ты умер у меня от опиума... Я такое видел во Франции. Серафим открыл рот, чтобы возмутиться, но вдруг почувствовал, что его кости как будто начали ломать изнутри от самого слова "опиум". Лодыжка не болела, но остальные кости и жилы будто тщательно перестирывали с помощью колотушки. Он прикусил щеку изнутри, стараясь вникать в суть потока французских слов вперемешку с русскими про то, как опиум опасен и как француз хочет уберечь его. Барина бросило в жар, но прохладная рука Андрэ, которая поглаживала его, вроде бы успокаивала. — Будешь меня, как пса держать вот так привязанным к кровати? — прошипел мученески Серафим и зажмурил глаза, выдыхая сквозь зубы. — Если так нужно будет для твоего добра... Да, — Андрэ горько усмехнулся. — Ты... ты... — Серафим задохнулся возмущением, ощутив очередной болезненный спазм в мышцах. — Прости, cher, — Андрэ встал с постели, поцеловал его в мокрый лоб, а через несколько мгновений Серафим ощутил тонкую иглу под кожей и после этого вновь потерял связь с реальностью, проваливаясь в сон.***
Вечером Андрэ сидел возле кровати Серафима и внимательно рассматривал его лицо, перебирая пальцами шнурки со штор в руке. Кудри липли к его широкому лбу, губы были расслаблены, руки лежали вдоль тела. Барчонок напоминал французу ребенка, что запутался в тяжелом мире и всех его возможностях. В его-то возрасте сам Андрэ прилежно учился, сидел над лекциями ночами с ногами в тазике с холодной водой, чтобы не спать, а потом старался не уснуть уже на занятиях. Было так одиноко и холодно среди всего этого, но другого выхода не было. Умереть на обочине жизни ему не хотелось. Его сердце, как и сердце любого другого юноши, полнилось надеждами на счастливое, безоблачное будущее. И что стало с ним теперь? На обочине жизни он, может, и не оказался, но попал в рабство. Как бы к нему хорошо не относился его барин это все равно была неволя. Почему-то мысли его вернулись к родителям. К маме, которая явно была бы не в восторге от такой судьбы своего единственного сына. Она бы оплакивала меня, как мертвого, — подумал он и взглянул на сапоги, стоящие подле кровати. Оттуда торчал кусочек бумаги, что Андрэ, на удивление, не заметил, когда снимал с барина сапоги. Он наклонился, поддел его пальцами и прочитал строчки, написанные размашистым почерком: "И когда гаснет свет И только для него Разгорается пламя И только против всех И только для него Мальчишка все потеряет" Он вздохнул, свернул бумагу и посмотрел еще раз на спящего Серафима. Андрэ давно догадывался, что тот пишет о них, но все же коротенькая зарисовка его удивила и вызвала смешанные чувства. Боль, волнение, странное тепло. Он отложил листок, прикрыл глаза и где-то на грани между сном и реальностью услышал настойчивый стук в дверь. На пороге стояла Дарья Николаевна в бордовом платье, черной накидке на плечах и с такой же бордовой шляпкой на голове. В руках она держала корзинку с макаронами. Она приветно ему улыбнулась, поднимая маленькую корзинку выше и сказала: — Здравствуйте, Андрэ. Серафим дома? Андрэ устало кивнул и отступил, чтобы художница вошла. — Ох, я пришла с ним мириться, а то он совсем, видимо, меня позабыл, — Дарья Николаевна резво скинула накидку на руки Андрэ, взглянула на него в тусклом свете свечей и спросила: — А что у вас с лицом, Андрэ? Он и вас замучал своим грубостями? — Нет, — легко сказал француз и потер лицо рукой. Дарья Николаевна, что-то заподозрив, нахмурилась. Андрэ кивнул в сторону спальни и ушел туда. Дарья Николаевна подобрала полы своего атласного платья и проследовала за ним. К постели больного художница подошла стремительно, и от этого даже качнулись тяжелые шторы. Она остановилась близко к ложе, поставила на прикроватную тумбочку корзинку со сладостями и стоя смотрела своим тяжелым взглядом на спящего барина. — Что с ним? — спросила дама и потрогала его лоб рукой в черной перчатке, чуть наклонившись к нему. — Опиум... много. Зависимый, — неуверенно сказал Андрэ, путая все смыслы слов. — Спит. Он предложил ей присесть в его кресло, но Дарья Николаевна села возле своего друга, на краешек белой постели. — Бедный мальчик, — сказала она, потрогав барские впалые щеки. — Андрэ, простите меня. Тот удивленно поднял брови, оперся деревянный столб, что поддерживал балдахин, и сложил руки на груди. — Понимаете, мой отец был пьяница, картежник и опиумом любил побаловаться. Я ведь сразу заметила, что что-то Серафимом не так... Я ведь должна была понять что именно, — вздохнула она. — Все ведь было так очевидно. Раздражительность, нервный смех... О Господи! — Вы не виноваты. Он мне тоже врал. — Серафим ведь совсем молоденький еще. А от того и глупый, — Дарья Николаевна повернула к нему голову и спросила, наклонив ее набок: — Вот сколько вам лет уже? — Presque vingt cinq, — сказал Андрэ. Имена числительные все еще были сложны для него, но он знал, что его и так поймут. — Долго, однако, французы молодость лица хранят. Я думала вы немного моложе, — сказала робко она. Только в тот момент Андрэ заметил намечающиеся морщинки вокруг ее алых губ. — А ему едва второй десяток пошел... Он все кивал и кивал, опустив глаза в пол. Усталость брала свое. Серафим вдруг застонал, поднимая с закрытыми глазами голову от подушки. — Андрейка... — прошелестел еле слышно он. — Я тут, — ответил ему дрожащим голосом Андрэ, подходя к тазу с прохладной водой. Там он замочил кусок ткани. — Ваша любовь поможет ему излечится, — сказала Дарья Николаевна, наблюдая за сморщенным от боли лицом барина и слушая, как капает вода с выкрученного куска ткани. — Я вам обязательно буду помогать. Вы же сможете его спасти, правда? — Да, — сказал он и положил влажную ткань на мокрый от жара лоб Серафима.