Смрад ты этот не забудешь Как больных французов помнишь Снег печаль твою укроет Барин душу успокоит В письмеце легко наврать, Когда есть кому писать И соврете ради блага Чтобы скрыть остатки смрада...
Несколько дней прошли как в кошмаре наяву. Андрэ, который за полгода разленился от нового образа жизни, пришлось тяжело, но не тяжелее, чем Серафиму. Его можно было обвинить, дескать, сам виноват, но француз и сам думал, как Дарья Николаевна. Барин действительно был великовозрастным ребенком, который просто не смог. Не смог оправдать ни свои, ни чужие надежды на безоблачное будущее в городе, где многие так же ломались. Не смог противостоять в одиночку змею-искусителю. Пришлось стать нянечкой для него, заново ставить на ноги. Лечить тело, зная, что придется, возможно, и душу. Спать по два часа, вливать в него лекарство, которое облегчало болезненные судороги, укрывать двумя одеялами, когда его знобило и быстро их убирать, когда начинался жар. Барская спальня пропахла микстурами, мазями и тошнотворным запахом рвоты. Вот такой был мерзкий запах у зависимости от опиума. С этого времени он въелся в подкорку Андрэ. Полгода спустя, вместо ужасов войны, в кошмарах ему будут являться очертания барской спальни с этим смрадом. И все же Андрэ не думал о том, что будет после. Ему не приходили в голову мысли о какой-то личной выгоде или о том, что Серафим вдруг из-за своего спасения — которое будет больше насильственным — подарит ему волю. Он размышлял о том, как хочет видеть снова улыбку его Серафима, а не оскал того оборотня с полопанными сосудами в глазах и дрожащими руками, что удерживают опиумная трубку; о том, как хочет снова слушать, как у него прошел день и пить глинтвейн возле камина, поддаваясь в очередной партии шахмат. А вообще Андрэ очень, очень много думал о самом себе. Времени для этого не трудоемкого занятия было предостаточно. В то же время его катастрофически не доставало, когда дело касалось домашних обязанностей. Он отпустил прислугу, чтобы те не задавали лишних вопросов и не увидели чего-то лишнего. Те ведь воспринимали его, как второго барина, так что приказ выполнили немедленно. Готовить французу тоже приходилось самому, а это было весьма нелегким делом. Благо жена Теодора, которая любила печь, передавала частенько гостинцы, когда ее муж приходил провести урок или помочь. Хотя есть Андрэ от нарастающей тревоги вообще не хотелось, но хотя бы раз в день приходилось себя заставлять. Темнело в Петербурге теперь совсем рано. В шесть часов вечера уже стояла глупая ночь на дворе. Андрэ смотрел на темень за окном, когда пролетели первые снежинки. Он улыбнулся, смотря как те оседают на оконную раму и тут же тают. Его первый снег вдали от родины. Последней раз он видел снег, выйдя из палатки, которая была полевым госпиталем. Почти год назад. Тогда в его стерильную цитадель медицины прокралась дизентерия, которой болели многие солдаты. Уловив несколько минут свободного времени, военный врач Андрэ, в свои двадцать четыре года, стоял и смотрел на снег, который тут же таял в грязи под ногами со следами грубой подошвы сапог. Он отошел от окна, повернулся и увидел Серафима. Андрэ показалось, что он снова на своем месте. Только если солдатам хотелось помочь, то барина хотелось спасти. А во врачебном деле это совершенно разные вещи, которые не стоит путать. Серафим стал тяжело дышать во сне. Распахнул глаза, уставившись в потолок. Андрэ обратил внимание на то, что чистый серый цвет горного хрусталя стал возвращаться в барские глаза. Выдохнул про себя, что делал все-таки все правильно, взял баночку с зеленоватой микстурой со стола и молча сел рядом с ним. Как только Серафим принял микстуру, его стошнило в таз, что стоял на полу. Андрэ сочувствующе погладил его по плечу и помог опуститься обратно на подушки. Барин взглянул на окно, на котором слегка была отодвинута штора и лицо его исказилось в ужасе. Не верящий ни в Бога, ни в черта Серафим видел в окне демонов, которые рвались к нему в дом. По его грешную душу. Андрэ знал, что это всего лишь галлюцинации из-за отвыкания от опиума, но объяснит это бредящему барину было бы просто не возможным в этот момент. Поэтому он покорно задернул штору, взглянув в последний раз на кружащие в ночном воздухе снежинки. Серафим отвернул голову от окна, смотря поникшими глазами в темноту комнаты. Под одеялом тело его подрагивало. Андрэ сел рядом с ним, держа ложку с противной микстурой. Не опять, а снова. — Все болит. Я теперь не усну, — прохрипел Серафим, глотая горькую жидкость с привкусом полыни. — Жарко. — Спою berceuse? — шутливо сказал француз, поглаживая его по шее с пульсирующей веной. Было совсем невесело смотреть на все его мучения, но... Серафим выдохнул, сжимая под одеялом руки в кулаки, а затем отбросил теплый кусок ткани с себя. Было бы славно сейчас послать Андрэ куда подальше, но в глубине души он осознавал, что раз ему так плохо без опиума — что-то пошло не так в его самолечении. И что тогда было бы, если бы не его крепостной? Ответа не было. От того, что размышлять, когда дрожишь от судорог — тяжело. Он заочно простил Андрэ. Воспаленным умом Серафим понимал, что тот его... спасает. Пусть даже с веревками на запястьях и закрытыми на ключ дверьми. Пару дней в странных снах и с комом тошноты в желудке, который не рассасывался даже когда его выворачивало вновь и вновь, помогли понять ему это. — Пой, но сначала ляг ко мне... Андрэ опустился рядом, скинув мягкую обувь с ног, прочистил горло. Помолчал несколько секунд, а затем запел: "Au clair de la lune Mon ami Pierrot Prête-moi ta plume Pour écrire un mot Ma chandelle est morte Je n'ai plus de feu Ouvre-moi ta porte Pour l'amour de Dieu" Серафим слушал ровный и тихий голос, а француз поглаживал его по голове, будто бы опять жалея. И сердце от этого болезненно сжималось. Он вдруг решительно обвил своего крепостного руками вокруг пояса. Настолько крепко, насколько мог ослабшими от дивной болезни руками. Андрэ рвано выдохнул. Пение в одночасье прервалось. Серафим не стал целовать его, а просто лежал и слушал, как стучится быстро другое сердце. — Когда это закончится? — прошептал барин в тишине, освещаемой одной свечкой возле кровати. — Скоро, mon amour, — ответил ему так же тихо Андрэ и робко прижал к своей груди. Он кивнул. Безусловно Серафим ему верил, но боялся, что разрушил все между ними своим поведением. Андрэ продолжил напевать строчки колыбельной. И то ли микстура подействовала, то ли голос и стук французского сердца, но барин через несколько минут уснул.***
В дверь настойчиво стучали кулаком. Андрэ резко распахнул глаза. Последние дни именно так он и просыпался, сидя на стуле или лежа на полу. Серафиму могло стать резко плохо, но это была не основная причина таких ранних подъемов. Француза съедала тревога, которая дарила ему во сне множество кошмаров, а те, в свою очередь, не давали подолгу спать. Так и бодрствовал, с желанием поспать, и спал, с желанием проснуться от ужасов. Оказалось, что во сне он прижимал к себе крепко Серафима, который спал, поджав ноги едва ли не под грудь. От него исходил все тот же тошнотворный запах, но Андрэ, почему-то, не было противно. На затылке у барина слиплись от влаги кудряшки, а сам он непроизвольно дрожал, похоже, от холода. Андрэ аккуратно разжал заботливую хватку, выскользнув из теплой постели, и укрыл его пуховым одеялом, что они спихнули ногами на пол. В дверь все так же настойчиво долбили. Седовласый почтальон отдал ему конверт с письмом. Попросил "черкнуть тычечку" напротив имени и фамилии Серафима в журнале с желтыми листками, откланялся и ушел. Андрэ осмотрел конверт, потряс его и неуверенно сорвал желтую печать, открывая его. Он не читал чужие письма, но в этот раз его что-то подначивало именно так и сделать. Да только как суть уловить? Из всего текста, написанного ровными буквами, Андрэ понял только обращение в самом начале к Серафиму. Нужно было вновь просить о помощи.***
Вечером пришел Теодор. Торжественно вручил Андрэ выпуск газеты с его стихом и бутылку хорошего игристого. Сказал, что творческий дебют все же надо отпраздновать. Андрэ даже стих свой не прочитал — так был взволновал письмом, что получил с утра. Поэтому позже, когда они выпили уже несколько бокалов, француз стыдливо подсунул гувернанту письмо и попросил одними губами: — Прочитай, пожалуйста. Теодор был веселеньким, немного пьяным и довольнее, чем сам Андрэ тем, что "Питер, чай, не Франция" все-таки опубликовали в очередном номере газеты "1703". Он взял письмо, развернул его и едва заплетающимся языком стал читать: "Дорогой Серафим!Рад знать, что с тобой все хорошо, и твоя учеба проходит наилучшим образом. Надеюсь, что ты сможешь порадовать меня и твою матушку, Марию Федоровну, своими успехами и станешь образованным человеком, что сможет достойно управлять нашим имением и крепостными, закрепленными за ним или так же достойно сможешь идти своей дорогой в этой жизни. Помни, что мы с Марией Федоровной верим в тебя и каждый день молимся за тебя! Да ниспошлет Господь тебе сил и благословения великого своего. В прошлом письме ты интересовался, как поживает твоя матушка и как ее здравие. Так вот. Здравие ее находится в весьма затруднительном положении, но одна надежда в тебя и в Господа заставляет ее крепиться. Ты ведь знаешь, какой упрямый характер имеет твоя матушка, ведь отголоски его я вижу в тебе самом. И как бы упряма она не была, я все же думаю, что твой приезд облегчил бы ее страдания и даровал бы покой. Если у тебя получиться приехать в ближайшее время, то оповести меня об этом в ответном письме. Относительно меня, то я все еще нахожусь в светлом уме и твердой памяти, не жалуюсь. Рад твоим успехам в поэзии. Храним газету, что ты нам прислал, возле иконы Святого Серафима. Твоя матушка перечитывает стих несколько раз на дню и все никак не поймет, кто же такая эта дама с кабаре. Надеется, что это не твоя избранница, ведь такому хорошему мальчику как ты не пристало тратить время на таких разгульных девиц. Проясним этот момент попозжее. Благословит тебя Господь, сын. Буду ждать твоего ответа.
С любовью, твой отец."
— Вот как. Обычно письмецо отца к сыну. Мой отец в свое время мне таких сотню за месяц написывал, — сказал ровно Теодор, сворачивая хрустящий лист в трубочку. — Нам надо ответ, — сказал Андрэ, не отводя взгляда от бликующей жидкости в бокале. — Писать. — Что?! — Теодор подавился отпитым шампанским. Прокашлялся, смотря на своего компаньона блестящими от слез глазами. Француз на него испуганно вытаращился. — Ты все-таки на виселицу хочешь! То, что мы его прочитали уже не очень-то хорошо, а писать ответ от чужого имени это... это... Андрэ не успел ответить, чтобы затушить огонь негодования своего товарища, как в дверь, совсем как утром, постучали. В этот раз легко, музыкально и непринужденно. Три раза. Это была Дарья Николаевна. Теодор выхлебал остаток игристого из бокала, будто зная, что отказать опять не сможет и придется изображать из себя в письме самого что ни на есть настоящего Серафима Владимировича Сидорина. Терпеливо подождал, пока с коридора Андрэ приведет загадочную гостью и поднялся, когда дверь распахнулась. — Федор! Какая встреча, ну надо же! — радостно воскликнула Дарья Николаевна, опуская черные полы платья. — А я и не знала, что вы - тот самый таинственный товарищ Андрэ! — Мое почтение, Дарья Николаевна, — учтиво сказал он с ноткой удивление, пожав женскую руку. — Давненько мы с вами не виделись... — О да! С тех времен, когда Мирон Янович пытался выкупить мою мануфактуру, а вы ему в этом помогали, — сказала она так же весело, как и приветствовала своего знакомого. — Что это у вас? Что празднуем? Андрэ, угостите даму шампанским? — Bien sûr, — тут же ответил ей француз, удаляясь за бокалом. — Так... как там Мирон Яныч поживает? — спросила Дарья Николаевна, нарушая секундное молчание и присаживаясь возле Теодора. — А мануфактура? Кажется... оксиман или что-то вроде этого? — Прелестно поживает, знаете ли, — сказал Теодор со всей той же спокойной усмешкой на устах, смотря прямо в серые глаза. — Новых кутюрье пытаемся вовлечь. — Ну что ж тебе, гаду, неймется никак? Я очень люблю "Горгород". Мне кажется, Мирон Яныч там превзошел сам себя, — сказала художница, закидывая ногу на ногу и подкуривая сигарету в мундштуке от свечи. Теодор не заметил, как она выудила ее из каких-то хитро мудреных карманов на черном платье и удивленно вскинул брови. — У вас ведь самая большая прибыль из всех мануфактур в Петербурге, что занимаются одеждой. Этого ли не достаточно? — Мне нужно больше работать. Я узник своей же гарроты... — Цитируете самого себя? Умно, но как по мне, то все равно весьма скучно, — она взяла бокал с рук Андрэ. — Merci! Андрэ присел, взглянул на уважаемую даму и нервно облизнул губы. Привычку барина от стольких часов пребывания рядом, видимо, присвоил непроизвольно и себе. — Что же вы так напряжены, друзья мои? Неужели барчонку хуже стало? Или причина в другом? — спросила Дарья Николаевна, отставляя пустой бокал и смотря на два взволнованных лица знакомых юношей. Ей в руки француз положил письмо. Дама понятливо хмыкнула, разворачивая бумагу с заинтересованным видом. — А вас не учили чужие письма не читать? — спросила она, бегая глазами от одной строчки к другой и делая затяжку. — А вас? — спросил тихо Андрэ. В ответ Дарья Николаевна лишь рассмеялась. Ей самой было не ясным, что именно ее рассмешило - то, что в письме упоминали о ней самой, как о разгульной девице или меткий упрек француза. Видимо, ему становилось лучше, как и его Серафиму, раз он мог шутить. Она сказала, откладывая мундштук и письмо: — И вы хотите написать ему ответ, так ведь? Андрэ кивнул. Теодор отрицательно мотнул головой. — Прекрасно! Я в деле! — воскликнула она, ударяя руками от предвкушения по широким подлокотникам. — Но... — гувернант даже приподнялся со своего места. — Что "но"? Вам разве не интересно помочь в таком деле своему другу? Впрочем, знаете, — она невесомо коснулась руки Теодора и заглянула вызывающе в глаза, — мы справимся и без вас. Я могу подделать почерк Серафима, а что написать мы, с Андрэ, уж как-то придумаем. — Нет уж! Я за Андрэ в ответе, поэтому останусь с вами! — возмущенно заявил Теодор, убрав небрежно свою руку. Андрэ сидел, наблюдая за их перепалкой и все ждал, кто же победит в этой"С уважением и любовью, Серафим"
— Вот и все... — прошептала она, поднимаясь. — Спасибо, Дарья Ни... — Просто Дарья. И... — она улыбнулась и протянула руки для объятий, выходя из-за стола, — не за что. Всегда буду рада вам помочь. Андрэ коротко ее обнял, чувствуя себя до ужаса неловко. Последний раз он обнимал женщину, которая была его сестрой, но когда это было. Теодор еле слышно тяжело вздохнул, и француз, повернувшись, буквально впечатался в него со своими объятиями. Не успел гувернант возмутиться или что-либо предпринять, как его уже спеленали эти длинные французские руки в теплые объятия. — Théodore, merci! Тот стоял ровно и непроницаемо, как фонарный столб, но все же вскоре обмяк и обнял своего товарища, выдыхая: — Je vous en prie...