Год до моей смерти

      Сам не заметил, когда наши задушевные разговоры, половина которых магическим образом не удержалась в моей глупой голове, перешли в медленный танец под классику. Почему классика? Я не знал, что Ибуки ее слушает так же, как и не знал, что в этом доме есть граммофон и пара дорогих пластинок. Ноктюрн Шопена номер два в ми-бемоль мажоре ласкал мои уши и одновременно заставлял вздрогнуть на крещендо. Мы старались двигаться плавно и размеренно по паркету, но опьянение давало знать, поэтому Ибуки часто теряла координацию и опиралась на меня, чтобы не упасть. Мне тоже приходилось прилагать массу усилий, чтобы сохранять равновесие, как будто я шел не по полу, а по штормящему морю. Слова подбирались друг к другу с трудом, и я старался говорить побольше, надеясь, что сумбурные и непонятные завитушки, описывающие то, что со мной творилось, создадут в мыслях Ибуки мост к моим чувствам.       Взгляд упал на часы. Три ночи, а через пять часов в школу. Может забить и всё-таки не идти? Особенно после такой-то пьянки. Ай, ладно, пойду. Вот только бы не сблевать по дороге.       — О чем задумался? — заметив, что я стих, Ибуки спросила своим звонким голосом, а композиция, закончившись, сменилась Вальсом в си миноре всё того же Шопена.       — Да так, школа. Пойти сегодня придётся.       Ибуки взглянула на меня с непониманием, затем с некой иронией, и, поняв, что я серьезно, изменилась в лице, сказала:       — Дурак, что ли? Мы в хлам, а ты в школу собираешься.       Я лишь махнул рукой и отошёл от нее, сел на мягкий диван. Перед глазами всё плыло: и стулья, и картины, и Ибуки. Пришлось прикрыть глаза, словно это могло меня отрезвить. В голове начали менять форму различные объекты, которые я не успевал запоминать из-за быстроты движений. Так только хуже. Поэтому я открыл глаза и заметил, что рядом уже сидела моя собутыльница. Её лицо выражало не то дружеское участие, не то грусть, а может быть и то, и другое вместе. Мы какое-то время молча пялились друг на друга. На её лице смазалась подводка, а пряди челки из-за духоты липли ко лбу. Глаза были широко раскрыты, в них не было того свинячьего выражения, какое обычно бывает у пьяниц после водки. Сейчас мне не нравится ее лицо, я не хочу на нее больше смотреть.       — Почему ты не снимаешь свитер, если тебе жарко? — спрашиваю.       Мне не нужно было даже напрягаться, чтобы заметить ее волнение. Ответа не последовало, но по тому, как заколыхались её ресницы, я понял, что она что-то скрывает. И в следующую секунду осознал что.       — Почему ты не снимаешь свитер, если тебе жарко? — повторяю, подстрекаю.       Она опустила глаза и не сказала ни слова. Меня это начало раздражать, ведь жутко хотелось убедиться в своей правоте.       — Ладно. Если не хочешь показывать, то и не надо, — и я откинулся на спинку дивана.       Она продолжала молчать. Было видно по красному лицу, что ей стало жарче, а значит вопрос ее задел. Я бы и дальше продолжил давить на нее, если бы не ответ.       — Ты же сам уже догадался. Зачем спрашиваешь? — голос погрубел, глаза забегали.       — Мне интересно.       И она, помедлив всего секунду, стянула с себя свитер. Теперь было видно, как небольшая грудь вздымается часто под белой майкой на брителях. Плечи покраснели тоже, но я не уверен, от жары или от того, что свитер колется и натирает. Взгляд опустился на туго перемотанное бинтом запястье. Я был прав. Тяжело вздохнув, я провел по нему рукой. Медленно, не надавливая. Ее глаза горели, а губы дрожали.       — Хаджиме всё обработал. Я просто сорвалась…       Как же часто он раны чужие обрабатывает. Я, словно на ее руке не было бинтов, видел отчётливо разрезанную кожу и засохшую, запекшуюся кровь. Уверен, что будет очень больно, если подставить порезы под воду. Меня пленила ее бесконтрольность. Я снова завидую этой решительности. Я тоже хочу. Хочу. Хочу, но мне страшно. Сам не смогу.       — Нагито, прости меня пожалуйста, — я поднял голову, когда она стала согревать прикосновением своей ладони мою руку, лежащую поверх бинта. — Я не должна была оставлять тебя год назад, мне очень стыдно. И то, что произошло на вечеринке — моя вина. Может, не видно, что я переживаю, но, блин, просто поверь.       Что? Чушь собачья. Меня вот этими «признаниями» не обманешь. Люди не меняются. Я просто игнорирую ее слова, снова смотрю на запястья и выдаю первое, что приходит в пьяную голову:       — Научи меня так же. Может быть я даже смогу закончить, как сестра Рантаро. Она была решительно настроена.       Ибуки дёргается, вырывается и вскрикивает:       — Нагито, ты сумасшедший?!       А что мне ответить? Да? Вероятно? В итоге просто молчу, ожидая ответа. Но его не следует. Она молча встаёт со своего места и отчаянно плетется на второй этаж в свою комнату, совсем позабыв про свитер. Дверь громко захлопывается, и я даже слышу, как щелкает замок. Блять. Да пошла она. Сначала пиздит мне открыто про сожаления, теперь ещё помогать отказывается. Да зачем я вообще сюда приперся? А, да, точно, мать. Что ж, раз наша пьянка окончена, то можно было бы и поспать ещё пару часов до школы. Я стал метаться в поисках пледа или одеяла, но ничего не находил, поэтому, прижав колени к себе, укрылся большим теплым свитером Ибуки. От него исходил запах алкоголя вперемешку со сладкими духами. Мерзость. Желание поспать в тепле было выше, чем желание скинуть и сжечь свитер, воняющий фруктами. Почему-то болела поясница. Пальцы сковала боль. Мое тело чертовски сильно устало, но мозг отключаться не хотел. Все эти бредни про счёт овец не помогают. Возможно, это реакция моего организма на зиму, ведь смены пор года я всегда остро ощущаю на себе. Скоро заболею. Надеюсь, что закончится летальным исходом.       Сон никак не хотел меня забирать, даже несмотря на то, что я весьма крепко жмурил глаза, говорил самому себе, что нужно спать и даже пытался думать о чем-то скучном. Предметы в голове не имели стабильной формы, даже очертаний. Я точно уверен. Я заболею.       Телефон, лежащий на полу, завибрировал и засветился. Кто-то звонит, но перед глазами плывет и я не могу разглядеть имя. Да и черт с ним. Я уснуть пытаюсь, нечего ебать мне мозг в три часа ночи. Разогнувшись, вытягиваю ногу из-под свитера и отталкиваю телефон куда-то далеко в темноту. Через пару секунд вибрация стихает, а экран гаснет. Я трогаю висок — черт, кровь течет, кажется. В ушах звенит и меня тошнит. Кое-как встаю и подхожу к лестнице. Как я раньше не заметил? Голова кружится так, словно катаюсь на аттракционе. Тяжело дыша, лезу наверх. Скрипит доска, и я чуть не падаю с нее. Останавливаюсь. Темно. Где лестница? Я на ней? Твою ж мать, умирать от потери крови в чужом доме, даже если он принадлежит Ибуки, — неуважительно. Прижимаю ладонь к щеке. Кровь. Вся рука по ощущениям липкая и грязная, но я не могу посмотреть. Лишний раз отводить взгляд будет мучительной пыткой, которая лишь ускорит мою кончину в доме Ибуки. Поднимаюсь еще на одну ступеньку. Кровь все сильнее течет, попадает на футболку. Я добираюсь до ванной ползком, сил встать нет. Пытаюсь позвать Ибуки, но голос словно пропал. Вместо него меня вырвало алкоголем и закусками прямо на пол, и голова обессиленно легла туда. Вот и всё, я лежу в собственной рвоте и крови — грязный и вспотевший. Точно всё. Ну, если так подумать, умру в чужом доме или своем — какая разница? Исход один, поэтому радуйся, сука, что сам ничего не делал, а тут на тебе — смерть. Я улыбнулся и глаза мои, которые так долго не хотели закрываться, послушались и захлопнулись. Больно.

***

      Закрытыми глазами я почувствовал свет. Яркий-яркий свет. И боль в голове. Открыв их, я увидел лампу, стоящую на небольшом белом столике на колесах. Рука, будто не моя, проткнутая иглой с трубкой, ведущей прямо к капельнице с пакетом какого-то прозрачного раствора, лежала на одеяле. Блять, я в больнице! Пиздец. Это то, чего я вообще не хотел. Меня будут расспрашивать, обследовать, трогать. Отвратительно. Отсюда нужно бежать как можно скорее.       В палате только я. Реанимация? Собираюсь с силами и вытягиваю иглу из своей руки, срывая пластыри, которыми она была закреплена. Больно, ведь клей вырвал мне пару волос на руке. И вот я уже ставлю босые ноги на холодный кафель и собираюсь встать, но вдруг резкая боль заставляет меня схватиться за голову и перестать двигаться. Да что ж это такое?! Нащупываю бинт, который туго сжимает мою голову, и пытаюсь его снять, порвать, размотать, но тщетно. Я успел запыхаться. Посидев минутку на кровати, отдохнул и попытался встать снова. В этот раз вышло, но боль не уходила, а лишь сильнее нарастала. Один шаг, второй. Я замечаю, что на мне больничная пижама. Третий шаг, четвёртый. Я уже почти у двери. Пятый… И мне не хватает больше сил, чтобы пойти дальше. Голова раскалывается, падаю на колени, повреждая их. Боль становится острее, чем было до этого, особенно когда я пытаюсь с ней бороться. Но тут же крепкие конечности подхватывают меня под руки и под бёдра, волочат вглубь комнаты и чуть ли не бросают на кровать.       — Ишь чего удумал! Сбежать из реанимации хочет, да ещё и с сотрясением! Дурак, что ли?       Это была медсестра. В глазах периодически темнело, но я разглядел ее круглое лицо с ямочками, небольшой нос, на котором расположились квадратной формы очки и какой-то через чур длинный халат. Она выглядела на лет пять старше меня. Глаза какие-то слишком добрые, нигде ни одной морщинки. Она, уложив меня, наконец, подвинула стул и села, чтобы взять мою чуть ли не прозрачную руку — если сравнивать с ее нехарактерным для нашего города загаром — и аккуратно ввела иглу, закрепив ее новыми медицинскими пластырями. Ее пальцы тонкие и длинные; на безымянном на левой руке блестит кольцо. Пожалуй, выглядит она несколько старомодно для девушки ее возраста. Взгляд серьёзный и сосредоточенный. Не похожа она на тех, кто постоянно висит у ординаторов на телефоне. В общем, попалась мне очень правильная и экспрессивная в какой-то степени девушка.       — Тебя сегодня в обычную палату переведут. Сотрясение мозга. Еще и алкоголем отравился. Ну, ничего, бывает. Недельку полежишь и всё.       Да пиздец просто. Кто вызвал скорую? Кому мне руки оторвать?       — К тебе, кстати, посетители. Два часа уже сидят, до этого ещё три. Ждали, пока ты проснешься. Самочувствие как? Нормально? Мне их позвать? — забросала меня вопросами медсестра.       Два? Кто второй?       — Зовите.       И она удалилась. От злости, что я оказался в больнице, сжал пижаму и меня выбесило ощущение ткани в кулаке, поэтому чуть не заорал благим матом. Дверь вскоре открылась и я разглядел этих двух: Ибуки и Хаджиме. Стоило сразу догадаться, что она его притащит. Стыдно… С этой точки зрения я давно уже ничего не понимаю. Что такое стыд?       Оба подходят осторожно, аккуратно, но стремительно и с грустной улыбкой. Хаджиме тянется ко мне и обнимает, утыкаясь холодным и даже мокрым от слез лицом в мое плечо.       — Как я рад, что ты живой.       Пристально смотрю на Ибуки. Она выглядит виноватой: мнется, чешет руку, а глаза бегают из стороны в сторону. Криво улыбается, глядя на свои пальцы. Она совсем без макияжа — просто светлое, словно прозрачное, лицо.       Спрашиваю, что случилось вчера, когда я вырубился, но Хаджиме отвечает коротко:       — Это уже не важно.       Это не важно? Совсем-совсем? Как-то удивительно гневно — из-за слов и происходящего. Мне больно думать и злиться, поэтому пропускаю мимо ушей повторяющиеся слова о том как сильно меня любят и ценят, и, отпуская мысли, говорю, что мне нужен сон. Наблюдаю, как они понимающе смотрят, грустно улыбаются и уходят из палаты. Медсестра заходит сразу же после них. Выдыхает и движется к моей постели.       — Тебе всего семнадцать лет… Когда я была твоего возраста, у меня тоже были проблемы. Часто попадала в больницу, но до сотрясения никогда не доходило. Ты хоть помнишь, как травму получил? Или ты не заметил даже ухудшений и пошел пить?       Чего? То есть Хаджиме ничего не рассказал про мать? Или она меня проверяет?       — Я упал и ударился о стол виском, когда в глазах потемнело. Такое часто бывает.       Сил мало, но соврать выходит. Правду говорить не стоит, а то потом начнутся разбирательства, которые закончатся лишением родительских прав. А может в детдоме было бы не так и плохо? Мне бы оставалось просидеть там до восемнадцати. Блять, нет, не лучше. Проводить месяцы с ограничениями по передвижению и времени, когда у тебя прогрессирует деменция, не самая лучшая идея. Поживу ещё пару месяцев, пока не решусь на самоубийство, и все будет хорошо. Все закончится.       Медсестра вздохнула, пожелала мне спокойного сна и ушла. Теперь я один. Снова один.