Первая партия

Итачи начинал с подозрением относиться к вторникам, потому что второй раз за месяц в этот день недели происходило что-то странное. В прошлый раз… он даже не хотел вспоминать. А на нынешний выпал День Независимости Амегакуре, национальный праздник, поэтому административный понедельник вылился во что-то наподобие корпоратива. Наверное. Он так предполагал, поскольку сам никогда в них не участвовал, но в книгах о высокопарной любви подобное событие периодически случалось, а вместе с событием случалась какая-то драма. Пейн, Конан и Ходячее Алоэ с откровенно жутким раздвоением личности не участвовали, потому что их никто и не пригласил, а вот Итачи, к сожалению, не нашел поводов отказаться, потому что Кисаме собирался сказать речь и очень вежливо намекнул на товарищеское оказание моральной поддержки. Хатаке-сенпай всегда говорил: «кто бросает своих на произвол судьбы, тот хуже самого худшего» — и, к сожалению, уроки капитана Пса отказывались так быстро забываться. И хотя последнее, что хотелось делать в тот вечер, это находиться в компании других, пришлось, скрипя зубами, согласиться. В силу воспитанности. Если учесть, что ближе к вечеру (и к часу… корпоратива?) абсолютно трезвым из всех приглашенных коллег оставался только Итачи, собрание сразу же превратилось то ли в цирк уродов, то ли в трагикомедию. Как и предполагалось. И что самое ужасное — на этот раз никто не собирался драться. Хидан уже выглядел розовым от принятого на душу (а пьяный Хидан это, как ни странно, мирный Хидан), Какузу, только присев, сразу же смешал свою выпивку с успокоительным и опрокинул две рюмки подряд, не снимая маски. Дейдара покачивался на стуле, бесстыдно и не по-мужски плача, и периодически сморкался в полы собственного плаща. Над столом, расправив плечи, высился Кисаме с торжественно поднятой рюмкой. Итачи, едва только присев, успел пожалеть обо всём — от рождения до нахождения в данной ситуации. Хотелось оказаться где угодно, даже перед озлобленным биджуу, даже перед Саске, но только не там. С другой стороны, ему, разумеется, стоило догадаться, что адекватных нукенинов мощного калибра существовать не могло. Быть самым адекватным в коллективе не хотелось. Опыта в АНБУ хватило по самое «не хочу». Но выбора не было. — Итак, — прогремел Кисаме скорбно, — мы собрались здесь сегодня, чтобы помянуть… — Несчастного ублюдка, да благословит его страдания Джашин! — … Заблудшую душу… Хидан, не порть церемонию! — Трагично, блять! Такого человека потеряли!.. Бойца!.. Чокнутого ушлёпка!.. И не затыкай меня, форель-переросток! — Мы собрались помянуть заблудшую душу товарища нашего (Хидан, заткнись)… Какузу, три тысячи йен наличкой. — А я уже всё! Не надо, блять! Какузу, мразь, убери свои щупальца!.. Убери, кому говорю! — Так вот, помянем славного воина, так беспечно окончившего свою жизнь… Сасори всего лишь ушёл из Акацуки — недоумевающе подумал Итачи. — Мой господи-и-ин! — громко разрыдался Дейдара в полы собственного пальто. В ладони не мог, потому что они в подобных ситуациях норовили сожрать глаза. Орочимару так, между прочим, не поминали. Но тот уполз по своим тёмным делам, а Сасори, по мнению большинства Акацуки, «добровольно сдался санитарам, потому что больше не смог выносить парадоксальность бытия». Иначе говоря, решил выйти на пенсию. Он ушёл на задание, выполнил его и выслал через своего агента заработанные накануне деньги и объяснительное письмо для Конан. В понедельник на административном собрании она с тихой торжественностью объявила, что Акасуна но Сасори решил отказаться от агрессии их мира и уйти на покой, потому что не мог так жить дальше. Пейн был недоволен — разумная реакция, поскольку организация лишилась хорошего кадра. Сама же Конан отнеслась к чужому решению с очевидным уважением. И хотя «Ангел» создавала впечатление аморфного, безэмоционального (пусть и очень-очень красивого) призрака, не было существа на свете, перед волей которого она бы прогнулась, если таковая противоречила её принципам. Именно поэтому в погоню за Сасори никто не отправился — ни рыжие марионетки Пейна, ни официальные члены организации. Слово Конан было редким, но имело вес. — Он был молод и полон сил! — повысил голос Кисаме. — Он был одним из лучших, одним из нас!.. Его меч был остёр и могуч!.. «Двоякие метафоры Киригакуре» — подавив тяжёлый вздох, подумал Итачи. Дейдара, громко высморкавшись, позабыв о своей ненависти к Шарингану, налил ему рюмку какой-то вонючей дряни, почти не расплескав. — Он был опасен! Он был настолько опасен, что мы считали его верным боевым товарищем! Он был членом нашей семьи! — Перебор, — пробормотал Какузу. И опрокинул сквозь маску ещё одну стопку. Возможно, опять с успокоительным. — Он был членом нашей конфессии, бля! — поддержал раскрасневшийся от алкоголя Хидан. — Он видел смысл в господине Джашине! Он был ищущим! — Так помянем же его! Да найдет его грешная душа покой! — провозгласил Кисаме. — Кампай, — вяло отозвался Дейдара. Они, не сговариваясь, подняли рюмки. Итачи тоже, в силу воспитанности. Хотелось по-снобски зажать нос, но это противоречило этикету товарищеских попоек, и пришлось сдержаться. Выпили, не чокаясь. Кисаме, довольный своим выступлением, сел. Дейдара поднялся. — Господин был прекрасным ниндзя, да! — прогнусавил, шмыгнув заложенным носом. — Я уважал его, как… как учителя! Наставника, да! Мы с ним ни в чём не соглашались, но так многому он меня научил! И столькому не успел научить!.. Так жаль! Ужасно жаль, да!.. Помянем! Алкоголь был быстро разлит по рюмкам, и снова выпили, не чокаясь. Пойло на вкус было как сироп от кашля, только на все случаи жизни. Итачи подавил в себе желание скривиться. Дейдара сел. Поднялся Хидан. — Мы живём в пиздец интересном мире! — с энтузиазмом начал. — Здесь можно всё и даже больше, хвала господину Джашину! У Сасори было всё, кроме члена и женщин, и я бы понял, уйди он к женщинам, наладив отношения со своим членом!.. В конце концов, ёпта, да кто бы не ушёл?! Господин Джашин не карает за слабость перед блядями, он относится с пониманием, потому что настоящий мужик! Но уйти вот так, потому что, видите ли, страдать ему надоело, блять, да ещё и надоело реализовывать подсознательное желание страданий других?! Пиздец! Я в искреннем ахуе! Мы… мы, вообще-то, несём на себе тяжелую миссию от вселенной! Земля хочет кричать, она исстрадалась и хочет крови, так мы даём ей и то, и другое, чтобы всякие там невинные барашки жили, как им полагается! Мы блять, ебучие ниндзя, а не ебанные — есть разница! И один из наших самых ебучих вдруг решил стать ебанным! Решил из карателя стать пиздострадателем! Это смерть! Это смерть души! Ладно бы Сасори погиб — я молился бы за него господину Джашину! Но так ведь даже не помолишься! Что мне ему сказать?! «Наш мудак не справился»?! Пиздец, — закончил, сдувшись, печально и мрачно. — Просто пиздец. Ну, не помолимся, так помянем. Разлили. Снова выпили, не чокаясь. Какузу не спешил вставать и говорить последние слова за почившего Акацуки. И, в силу воспитанности, встал Итачи. Он не знал что сказать. Заострившееся на нём внимание не добавило ему ораторской смелости, но алкоголь грел горло и тянул в животе, бесплатный алкоголь, пусть и паршивый, поэтому пришлось насилу разомкнуть челюсти. — Я, — выдал Итачи, — не знаю, что сказать. Очень жаль, — соврал, — но не осуждаю. — Как это не осуждаешь?! — взорвался Хидан. — Что это значит, блять?! — Он страдал, — ровно ответил Итачи, судорожно соображая, как исправить свою мысль так, чтобы Акацуки от него не отказались. Думать трезво становилось сложнее с каждой секундой, и в голове опять возник ехидный голос капитана Пса с его «никто не докажет». — И я страдаю. Мы страдаем, потому что нас принимают не за тех, кто мы есть на самом деле. — А я думал, это господин так пошутил про «Учива», — пробормотал Дейдара, глядя раскрасневшимися глазами в свою пустую рюмку. — Не пошутил, — нагло соврал Итачи. Он ведь действительно прочёл «Мемуары Учиха Фугена». По-детски проревел над каждой главой. Что ужаснее, чем дальше он читал, тем крепче в нём ощущалась ненависть к отцу и старейшинам, так бездарно обрекшим клан на свою скорую смерть. Фуген, дедушка, которого Итачи никогда не знал, не только предоставил наилучшую критику эпохи молодых Деревень, но и критику кланов, которые не успевали адаптироваться к переменам. Он почти прямым текстом писал, что если таковые не решатся эволюционировать, развиваться, то их могут ожидать только смерть и забвение. Когда с самых пелёнок в детях сеют конфликт интересов между кланом и Деревней, когда с самого детства пытаются, избегая немилости Хокаге, внедрить самые традиционные, уже не работающие старческие ценности времён Смуты в новой эпохе, когда пытаются сделать из гениев верных псов клана, неспособных критически мыслить, но и не менее верных слуг государства, когда намеренно лишают способности даже мечтать о свободе — разве можно избежать ярости и ненависти? Яманака, Акимичи, Нара, Сарутоби и многие более малочисленные кланы каким-то образом смогли адаптироваться. Учиха отказались — и гордыня стала их виселицей. Итачи, читая, мрачно решил, что если традиционные кланы, получив доступ к «Мемуарам» не воспримут книгу серьёзно, их ждёт та же участь. Хьюга, например. Если не измениться, сознательно не прогнуться под миром, вняв его новым требованиям, остаётся только вымирание — бессмысленное и беспощадное. Итачи злился. Он не мог не злиться. Его вырастили рабом, а раб, даже рискнув освободиться, навсегда остаётся рабом. Он не знает своих желаний и своих мечт. Он хочет идти, куда велено, куда послали, куда ведут, и ему страшно сделать шаг с этой дороги, ему это немыслимо. Итачи много думал, отложив книгу, не мог не думать, какой была бы судьба Учиха, если бы реформатор Фуген не умер так рано, если бы отец тоже не родился и вырос рабом, который так боялся сбросить с себя оковы, если бы мать держалась покрепче за свою дружбу с Узумаки Кушиной. Ему хотелось верить, что было бы лучше. Что тогда ни его, ни Шисуи не ожидало бы тяжёлое детство, лишённое свободы и счастья, что остальные Учиха были бы другими… Тогда не пришлось бы делать самый тяжёлый в жизни выбор. Тогда Итачи не ненавидел бы себя за несмываемое клеймо собственного клана, за тяжелейший грех, взятый на душу. Он мог бы тогда, по крайней мере, возразить на некоторые требования Данзо. Остаться в Деревне. Растить детей, растить Саске, создавая новый клан Учиха из пепла старого. Но Итачи был рабом клана и Деревни, он не умел возражать — способность к этому тщательно вытаптывалась в детях с самого начала. Даже став свободным, он не обрёл это право. И это было действительно горько осознавать. Итачи признавался себе, что если у него и была когда-то мечта — так это перестать быть Учиха, потому что это было созвучно к тому, чтобы стать свободным. Но годы спустя, он всё ещё не обрёл это право. Так кто, кто мне запретит лгать? — Моё настоящее имя — Учива Итачи, — провозгласил он. — И я устал от того, что это никому не известно. Я устал быть тем, кем не являюсь. За столом возникла тишина. Какузу обернулся к Кисаме. — Плати, — сказал. — Бля, Итачи, — простонал Хошигаки. — Ты не мог хоть раз намекнуть до этой чёртовой книжки? Восемь тысяч йен из-за тебя проиграл. — Хорошая книга, не пизди, — осадил его Хидан. — Всё там правильно написано. А деньги — это от лукавого, знать надо, бля. Я же говорил! — Так вот что ты такой злой, да! — озарило Дейдару. — Ну ты бы хоть сказал! Самоидентификация — это серьёзно! И вообще, такую хрень держать в себе не надо, да! Мы же товарищи! Какузу, пересчитывая банкноты Кисаме, добавил: — Неопытный ещё. Общественное мнение можно изменить через правильные инвестиции. Итачи почувствовал себя очень странно. — Помянем? — предложил. Помянули. Опять. Итачи неловко сел обратно. — Напиши книгу, — посоветовал Какузу. — Да! Я, вот, так и не понял, в чём разница между Учива и Учиха, если Шаринган, по словам господина Сасори, один на два клана, — поддакнул Дейдара. — Нехорошо! Надо, это самое, просветительской работой заниматься, вот! — Да, Итачи, — с сухим юмором заметил Кисаме, — незнание дороговато обходится, дружище. Я думал, твою честь отстаиваю, а ты мне свинью подложил. — Но что писать? — вслух подумал Итачи, не успев осознать, что выпитый алкоголь уже активно развязывал язык. — Правду, бля, — серьёзно ответил Хидан. Так это же вымысел! Пока Итачи думал, имеет ли он право на наглую ложь, которая могла бы освободить его от клана Учиха, разговор вернулся к Сасори, трагично повесившему меч на стену, продавшемуся пацифизму за психотерапию, социальную реабилитацию и вылеченные зубы. Итачи мысленно взвесил свои опции. Алкоголь абсолютно неблагоприятно влиял на рациональность мысли, и ему это не нравилось, но думалось почему-то легче. Во-первых: если он откажется от клана, придумав Учива, будет легче абстрагироваться от прошлого. От грехов. От… от родителей. От Шисуи. Во-вторых: Саске, наверное, будет счастлив. В-третих: можно соврать, что он, Итачи, приёмный, и никто не докажет, если только не проведёт анализ ДНК. А это, в теории, невозможно, потому что для этого необходимо возвращение в Коноху. В-четвёртых: Саске… Саске решил, в первую очередь, восстановить доброе имя клана, а не искать месть. Итачи недооценил мудрость своего младшего брата. В таком случае… ему можно… не мешать? Можно освободить Саске от этой ноши. В-пятых: Учива целиком зависят от Итачи, потому что он их и придумал. В-шестых: как говорил Хатаке-сенпай, «если чего-то нет, это не значит, что чего-то не будет». Значит, если Итачи всё ещё несвободен, следовательно, он может придумать свою свободу. И без согласия её не отнимут. Но… Но если Конохе понадобится Итачи, надо иметь возможность доказать, что Учива — не более, чем выдумка. Не более, чем конспирологическая теория. Он помнил о своём задании следить за Акацуки. Параметры миссии, он знал, могут измениться. …Когда Итачи, невероятно пьяный, вернулся в свои покои, он пошёл прямо к письменному столу и неловко за него плюхнулся. Достал ручку и лист бумаги. Задумался. «Правдивая история о клане Учива» — красиво вывел. Да, выглядело солидно. Конспирологически. Таинственно. А ещё очень правдоподобно и неправдоподобно одновременно. Отлично. Он подписал свой псевдоним: «Учива Итачи». Подумал. От алкогольной дряни думалось ну совсем тяжело; в два раза хуже, чем от таблеток. Аккуратно вывел: «Учива Хитачи». Да, так получше. Хотя всё равно любой догадается… И поскольку псевдоним самозванного конспиролога должен быть загадочным, написал: «Учива Хипачи». Агрессивно зачеркнул. Звучало ужасно. Имя конспиролога должно быть не только таинственным, но и драматичным. Как насчёт «Учива Кенпачи»? Да… «Кенпачи» — это кто-то физически мощный, как Кисаме. Может, кто и догадается, что это оксюморон, или антитеза, или как там, не помню, но, может, никто и не додумается. Отлично. Идеально. «Главным отличием Учива и Учиха является тот факт, что Учива были рождены служить, а Учиха были рождены свободными» — написал первое, что пришло в голову, Итачи. Звучало логично. Так, теперь нужен аргумент. Что-нибудь странное. Маловероятное. Ах да, и безумное. Он по-детски почесал затылок, нахмурившись на текст. Моргнул — и мысли в голове, казалось, окончательно загустели из чистого потока в вязкий сироп. Что-нибудь странное… безумное… маловероятное. Но хорошо продаваемое. Хотя бы в теории. — И главное доказательство тому, — не без торжества продолжил Итачи, едва успевая записывать, — любовь! Великая и чистая, всепрощающая, изменившая мир, неразрешённая, осуждаемая — очевидно гомосексуальная любовь Учиха Мадары к Сенджу Хашираме. Ибо только свободный Учиха может так любить, но для несвободных Учива — это невозможно, невероятно и немыслимо. И начал судорожно доказывать, едва успевая записывать, что гомосексуальная любовь легла в основу создания Конохи и погубила как Учива, так и Учиха, которые хоть и были свободны, но не терпели мужеложцев, а также не простили Сенджу Хашираме брак с Узумаки Мито. Итачи начал и закончил «Правдивую историю о клане Учива» за одну ночь. Он плохо помнил все мысли, выраженные на бумаге, но это ему казалось неважным. Рукопись была отнесена в издательство Амегакуре поздним утром. Через неделю она уже была на прилавках.