Уёбище и чудовище

Дом, куда Карл притащил Итана, был на окраине полузаброшенной деревни, в которой, по словам Гейзенберга, осталось только несколько жилых домов и как минимум три нерабочих трактора. Последняя информация подтверждалась ежедневно, на взгляд Уинтерса, совершенно бесцельно сносимыми во двор новыми деталями, но вы же знаете этих учёных. Этих невозможных, незатыкающихся, не имеющих личных границ эгоистичных ушлёпков! О да, Итан успел познакомиться с огромной долей ублюдских привычек лорда. Больше всего давило то, что Гейзенберг был шумным. То есть всегда. И речь даже не о постоянной болтовне, для неё и у Уинтерса есть отдельный пунктик, а о приготовлении, поедании, утилизации своих вымораживающих консервов; гигиене, исследованиях, экспериментах, да просто, блядь, о банальном человеческом существовании. Карл теперь был свободным, свободным, сука, от всего, и прежде всего от молчания. Сомнительным, конечно, было то, что он хранил тишину в эпоху сучарства и сейчас отрывался и жил на всю катушку, скорее, тому всего лишь нравилось действовать Итану на нервы, которые и без того истончились до гифов аспергилла из-за постоянной головной боли и волнами наплёскивающегося на сознание требовательного шёпота. Тот настаивал на удушении и расчленении, максимально скорейшем и почему-то отчаянно ревнивом. Прислушиваться к нему не хотелось совсем, потому он сливался в месиво шипящего и шелестящего раздражения, оседал на подкорке болезненным треском и усиленно истекал прочь из тела жидко и чёрно, пачкая всё в обжитом Уинтерсом радиусе. И Карл об этом знал и, разумеется, не мог ни разу за все эти дни упустить возможность оприходовать чужой мозг: он требовал говорить, когда начиналась мигрень, и Итан поначалу послушно вёлся и каждый, падла, раз оказывался напротив бледно-серых глаз, облапывающих вязко и плотно. И всё же это даже близко не было похоже на первые недели после Луизианы в лабораториях «Амбреллы». Никаких приветливых медсестёр в белоснежных стерильных халатах, никаких мягких кушеток и тонких безболезненных заборных инструментов, никаких пожеланий хорошего дня, никакого дома с теми, кто тебя ждёт. Только саркастичный полусумасшедший лорд, жёсткие пальцы и нож, «не дёргайся, а то тухлятину свою будет нечем в рот пихать» и по ночам воющая иссохшимися досками храмина. Великолепно, блядь. И почему он всё-таки отказался от профессиональной помощи? Ах да, гипотетический расстрел и потерянное доверие к Крису. Точно… Ну, что ж, слушай тогда, Итан Уинтерс, ебучий непрекращающийся скрежет. — Ты это контролируешь? — Итан, внёсший в дом крупно порубленные куски варёного мяса, остановился у двери в кабинет Карла и попытался испепелить взглядом ворочающиеся в углу детали тракторного двигателя. Их шум был ритмичным и, видимо, отдалённо должен был напоминать о фабрике и давить на уши потребностью заниматься делом, развалившимся по комнате исписанными листами заметок. — Помогает сосредоточиться, — кинул через плечо Гейзенберг, даже не переспрашивая, о чём это Итан. — Я просил не таскать твои кулинарные изыски в дом. Да, тухлая свинина, прокипячённая в котле на огне, воняла ужасно, но Уинтерс не чувствовал: нюх и вкус пропали после обращения и не думали возвращаться, хотя где-то в глотке до сих пор стояла сладковатая и гнилостная вонь деревни, которую перебить смог только стальной маслянистый запах гейзенбергских мастерских, да и то ненадолго. А Карл бухтел для проформы и из чистого развлечения передразнивать недовольство Итана, потому что день назад до вечера варил из костей желатин. Он пытался разделить бактерии плесени и немутировавшие человеческие клетки, чтобы… чёрт его знает, наклепать маленьких монстриков и захватить ещё одно умирающее поселение? Итан не знал, он пытался лезть под руку, несильно пачкая собой наработки, но Гейзенберг рычал и посылал его на хуй, редко отрываясь от исследований и что-то объясняя. — А музыку не пробовал? — соул там какой-нибудь, лаундж, хоть классику, да обычное бормотание приятнее было сраного лязга. Итан сам был готов петь что-нибудь из «Hush, Little Baby» или «Twinkle, twinkle, little star». — Увидишь где-нибудь на грядках проигрыватель, дай мне знать. — Проигрыватель… Айпод взорвёт тебе мозг. Карл отодвинул от себя крышку, в одной из которых растил колонию уинтерсовской плесени, и, развернувшись, натянул довольную улыбку. — Я смотрю, тебе нечем заняться, — звучало угрожающе, звучало так, будто он точно знал, что предложить. Разговоры. Беседу. Диалог. Обмен мнениями, колкостями, чувствами, похабными анекдотами… Итан уже обжигал себе пальцы на этом… Итан решил ретироваться. — Уже ушёл составлять список того, что ты пропустил за… сколько лет, не напомнишь? — Семьдесят семь. Итан решил притормозить. Стоило заметить, что Карл уходил в те изустные темы, которые не затрагивали прошлого и далёкого будущего. Он не говорил о том, кем и когда был, он рассказывал о каду-реакторах, о зависимости между чертами лица и формой пальцев, о том, как много вони и грязи от Итана, о созвездиях, о физике и боге… И… на самом деле Уинтерсу — ох, он сам себе в этом ещё не признался, по крайней мере, отчётливо — нравилось это общение. Оно было прямым, как Everclear, и так же обжигало горло, когда Итан забывал, что не хотел увлекаться. Так что… Это было открытием, клятой дверью в мир нового лорда прямиком из сороковых. Сороковых, мать вашу Миранду! — Ты… неплохо сохранился. — Спасибо, сладкий, — Гейзенберг уже привычно поднял брови, что означало: он ждал укола, он тащился от перепалок, и теперь ход был за Итаном. — Я не про мозг. — Разумеется, — вот и руки развёл, отзывчиво светя улыбчивыми морщинками. — Видел, как ты пялишься в ванной. Это тоже требовало пояснений: со всем уважением к реально впечатляющим для старика формам, он не пялился. Ну, то есть как… Они взялись чинить водопровод. Тот был потрёпанным временем и с явным пренебрежением объёма труб по отношению к их гипотетическому наполнению, но в целом жить мог и вообще должен был, потому что не может что-то не работать у двух практикующих техников. На деле же оказалось, что в колодец, который явно был забит, ни один из них влезть не смог: Итан — из-за раздавшихся плеч, Карл — из принципа. Так что ковырялись вслепую силой Гейзенберга, пока тот, закатав от усилий рукава плаща, а потом и вовсе сбросив его на ходу на пол, не ушёл в ванную договариваться со смывом и кранами ванной. Переговоры закончились сломанным вконец смесителем и победой над холодной водой, которая теперь в одиночку жёстким напором лилась в подставляемые вёдра. Карл, решив отлежать синяки в кипятке и заодно простирать всё, что запачкал своего и чужого (буквально почти всё, что было в доме) Уинтерс, подбил того стаскивать галлоны к разведённому во дворе костру и как-то совсем неаккуратно домочился до голого торса — в очередной раз вернувшись с улицы в ванную комнату, Итан проводил взглядом полетевшую на пол насквозь мокрую рубашку. — У тебя много шрамов. Потому что, да, много — на них и подвис. Начиналось всё с того самого на кадыке и расползалось дальше по телу светло-розовыми глубокими и вспухшими червями, резавшими вдоль грудины и позвоночника, мелко дробившими низ живота, всю блядскую дорожку и уходившими под пояс брюк. Итан помнил, как водил пальцами по таким же на руке отца, вернувшегося из Гренады с осколками гранатомётного выстрела, и считал каждый росчерк боевой славы долгожданного миротворца, пока тот с раздражением не отдёргивал рукав свитера. А Карл, ничего, разогнулся, осклабился. Ведро отобрал… — Хочешь знать, откуда они? Уинтерс усмехнулся. «Мой папаша был алкаш и изверг…» — Всё-таки выпишу для тебя основные достижения человеческой мысли. — Неужели мир придумал что-то лучше «Юного гитлеровца Квекса»? Сороковые и Гитлер… — Ты чёртов нацист? Ляпнул не подумав — сразу же увидел. Как очерствело и потухло выражение лица, как спина напряглась и выровняла комфортно сгорбленную линию плеч, как дёрнулся на цепочке жетон. Что-то новое. День невъебенных открытий, потрясающе. — Мою страну захватили первой, Итан, — прозвучало неоспоримо и законченно, как нечто, передуманное, но не готовое оторваться от нутра. Хорошо. Это было понятно. — Хорошо, — сказал вслух Уинтерс, кивнул, поджав губы, и оттолкнулся от косяка, к которому привалился, чтобы удобно было заглядывать под притолок в комнату. — Значит, «Операция: Мёртвый снег» будет первой в списке. И, перехватив котёл с мясом, получил оклик в спину: — Эй, Итан, — Карл показал ему фак. — Вот тебе правитель афинского народа. — Чего? — Я тоже, блядь, могу кидаться непонятными культурными отсылками, ублюдок. — Ага, сколько угодно, только потише. — Снова шёпот? — Не в этот раз, Карл. О, ну вот теперь он снова доволен собой. И теперь, вернувшись к работе, не будет первое время бубнить под нос, потому что износившийся аккумулятор ПВО-120 (потребность в общении) был заряжен. Это Уинтерс знал. Как и то, что, если сейчас попросить Гейзенберга перестать шуметь, детали замрут — спустя пожелание сходить в жопу и минут десять, но всё же… На фоне всего своего шума, сарказма и дикости Карл был сговорчивым. По большей части. По крайней мере с тем, что касалось Итана, если тот не посягал на его привычки, он прекрасно уживался, заигрываясь и редко недовольно рыча. Он даже спросил, надо ли что-то Итану, когда во второй раз собрался на вылазку в город. Тот был в двухстах милях от деревни, и на поход Гейзенберг истратил день, за который Уинтерс успел облазать чужую комнату, едва не опрокинуть банку с собственной очищенной плесенью, которая решила на него кинуться сквозь стекло, и понять, действительно осознать, что вся эта экспериментальная хрень затянется, что не будет никаких пары недель и чудесного превращения, что в сосудах в запретной комнате нет вшивых роз. Роза… Карл вернулся глубоким вечером, рассыпав у входа добытое и долго стряхивая с плаща дождь, позвал на кухню и с довольным видом разложил на столе сигареты, шоколадные батончики, десяток ебучих ёлочек, очиститель, три литра дизеля, какой-то аэрозоль, туалетную бумагу и чипсы со вкусом курицы и вафель. В экзальтации он говорил, что Марс испортился, что обслуживающий заправку паренёк наверняка до сих пор сидит запертый в подсобке, что всю химию вбухает в плесень и что-то из этого точно должно подействовать, что Lay’s грёбанные извращенцы, а Итан не слушал. Он стух. Просто… Здесь и сейчас от него ничего не зависело; он был неприкаянным и бесполезным; у него не было срочной безбашенной цели, от него не зависели жизни других, Роза была в безопасности, Мия… тоже; он ведь тогда, под цветком мегамицелия, был уже готов… — Итан. Снова эти глаза. Смотрят, видят разъёбанное лицо, нечеловеческие размеры и цвет, уродство, отстранённость, а всё равно по имени зовут. — Да, я… О чём ты? — Спрашивал, ты все лимоны выжрал? — Карл поднял брови и, не отрывая взгляда, подвинул к себе курево. — Давай, расскажи папочке, кто тебя обидел, пока меня не было. Щёлкнул своей железной зажигалкой, затянулся, сморщился, смял сигарету, достал из другой пачки и повторил. — Да ёб вашу мать, дерьмище какое, — простонал он и отщёлкнул трубочки на другой край стола. — Так что? Готовый слушать, а не пиздеть Гейзенберг — поразительно. Несите фотоаппараты, камеры, все, что есть, записывающие устройства, да хоть восковые таблички, главное, запечатлеть, запомнить и использовать это жестоко и беспощадно. Но не сейчас. Сейчас Итан не готов. Наверное, это было важно: говорить, поддерживать контакт, искать стыки, но Уинтерсу пока хватало и того, что было. Он в принципе был довольно плох во взаимоотношениях, в их тонкостях и считывании, он видел только совсем явные и прямые их проявления. То ли дело Мия. Это она решила, что им пора пожениться. А Карл и без того много знал и лез, да и… боже, просто не сейчас, ладно? — Ничего. Заебался. — Ладно, Итан, — Гейзенберг нахмуренно потёр пальцем зажигалку. — Как будешь готов, я к твоим услугам. Уинтерс не нашёлся с ответом, только кивнул. Благодарно. Карл должен был разобрать. Дни стали длиннее и невыносимее. Притирки к Гейзенбергу и попытки совладать со своим разъёбанным телом развлекали всё меньше, куда больше напрягал кое-как устроенный быт и почти не продвигающиеся исследования. Энергия рвала тело, даже если Итан не ел, потому что их личные запасы тухлятины подошли к концу, а дёргать Карла, чтобы тот ходил расхищать заброшенные дома, зачастую не хотелось. Поэтому Уинтерс шлялся по дому и двору, разбирая завалы и перемывая за собой полы и шкафы, а потом и ванну, где обтирал свою кожу, отрывал с мясом лоскуты старой одежды и обматывался новой, пока та не пропитывалась и все уходовые мероприятия не начинались по заёбывавшему очередному кругу. Гейзенберг на это пересмешником отфыркивался, под угрозой потрошения запретил заходить к нему в комнату, но без презрения держал за вечно влажную руку, в который раз забирая «продукт жизнедеятельности плесневелого организма» для нового эксперимента с травами из подвала. Да, его Итан тоже разобрал, снеся половину на костёр и кое-что отдав в пользование Карлу, вроде набора веников пересушенных трав и ягод, к которым лорд относился с таким серьёзным ебалом, что почти верилось в их исключительные свойства, а не во всеобщее плесневелое отчаяние. На третьей неделе их совместного проживания Гейзенберг, обругав в открытую дверь свой заваленный стол и швырнув в столовую стулом, потащил Уинтерса в лес, пихнув ему в руки топор и перекинув через плечо капкан. Шёл впереди широко и быстро, качал плечами, пускал изо рта пар, пинал сухие ветки и пни под ногами и молчал. Итан не лез: нахер надо, Карл проветривался, остывал, возможно, считал деревянных жертв под ботинками — неясно было, зачем с собой увёл… Про предумышленное убийство подумалось уже глубоко в чаще, когда Гейзенберг вдруг остановился и замер, резко свалив на снег ловушку. — Ну что? У кого будет больше, тот и победил, — растянул он и начал разминать шею. — Чего? — Кабанов и зайцев, Итан. Ты на следы вообще не смотрел? — Весь мой опыт охоты заканчивается на расстреле мирно стоящих свиней. Да и это я был в лучшей форме и с оружием. Какого хрена, Карл? Гейзенберг развернулся, громко втянул носом воздух, оскалился, дёрнул руками — всё нервно и зло, будто сейчас начнётся обратный отсчёт и по ушам проедется воем и тявканьем. — Послушай, — прошипел тот. — Ты и я — мы засиделись, не находишь? У меня нихуя не двигается, я застрял. Я не знаю, почему твоя левая часть не мутирует, я не знаю, как успокоить клетки правой. Ты затух и нихера не делаешь. Нам стоит проветриться, поразвлечься немного. Как считаешь? Хотелось послать его, хотелось сказать, что и без корней под ногами с трудом передвигается по дому, что, может, шёпот в голове задавит его прямо в сраном лесу, что можно было бы перекинуться в карты, которые Карл стащил из соседнего дома вместе с какими-то затхлыми самокрутками, от которых всё так же плевался, но которые всё равно всосал за вечер. Но Гейзенберг был не в духе, то есть совсем, и он был прав — они действительно зарылись. Так что… ладно. Сука, сколько ещё этих согласий он подсунет Карлу прямо под нос? — Только без железа, — он кивнул на капкан, цепь которого спустя пару секунд раздумий выскользнула из кулака и клубком свернулась у тяжёлых ботинок. — Идёт. Через пять часов у дома. — Идёт, — сказал Итан, провожая взглядом удаляющуюся за деревья спину. Ловушку Уинтерс просрал почти сразу же в каком-то овраге и посчитал это достойной местью тупому механизму за раздробленную ногу; топор прожил дольше, много дольше: до спустившегося мокрого тёмного холода и верещащих над головой ночниц. Следы, все, какие были, Итан потерял в сумерках и по звуку смог дойти только до реки. Зато только у неё, налакавшись ледяной воды и обжёгши себе пальцы, горло и грудь, почувствовал себя снова живым. В темноте отражения в мятой глади уже было не разобрать, а воздух так распёр лёгкие, что он почти закричал, задрав голову к небу, но глаза наткнулись на большое и бурое на другом берегу. И, знаете, подраться с медведем после всего было нормальным. Как и на чистом «слабо» отбросить топор, оскорбить весь медвежий род и броситься в поток, мотая головой от оглушительного прерывистого рёва и думая, что, если донесёт тушу до дома, Карл охуеет. Зверь был пиздецки тяжёлым и большим даже по меркам раздавшегося Итана и клыкастой мордой смотрел аккурат ему в шею, которую и пытался подрать, рвано бросаясь в атаку. Уинтерс был неуклюж в реке и во всей своей мутации, но, пару-тройку десятков раз оказавшись под водой, у него открылось второе дыхание в виде начавшей наконец выплёскиваться агрессии. Он не помнил, как оказался снова в лесу, там, где уже были видны редкие жёлтые окна деревни, хотя в голове до сих пор жутко пульсировало и шелестело, а на плечо сильно давил чужой вес. О времени Итан тоже ничего не знал, но, судя по тому, как вскинулся сидящий на пороге Карл с насквозь сырым ботинком в руке, он сильно опоздал. — Наконец-то, — до самой грудины тепло улыбнулся Гейзенберг, поддевая петлю шнурка ножом, тут же бездумно убирая тот в карман и неотрывно смотря, как Уинтерс скидывает со спины тушу, свалившуюся на землю мягким мешком. — Это что, грёбаный медведь? — Да, — по-дебильному выдохнулось сиплой полуулыбкой, тяжело застревая буквами в голове и горле. — Эй. У тебя был нож? — Разумеется. Ты только посмотри на этих кабанов! Карл отбросил обувь, вскакивая на ноги и подхватывая под мышку, как младшего брата, звериную холку. В куче рядом, пока тянувший смешок Гейзенберг совал под руку погладить жёсткой щетины морду, Итан насчитал ещё три. Неплохо, весьма неплохо. И охота, и то, что напротив сейчас дышали чистым детским восторгом. Как тогда, на фабрике, когда у Уинтерса впервые ёкнуло. Сейчас тоже разлилось и захотелось протянуть руку к чужой голове. Не кабаньей. — Вижу, тебе лучше. — Да, чёрт возьми! — взревел Карл. — Не пойму, тебе больно или это улыбка. — Иди ты, — устало и беззлобно отозвался Итан и осел по стенке на порог, куда чуть позже опустился лорд. — Ладно, думаю, победа за мной. Я всё-таки с голыми руками на него пошёл. Гейзенберг рассыпался на хохот и морщинки, пихнулся плечом и стащил второй ботинок. Так досидели до звёзд, переговариваясь о зверях и оружии, пока Карла не тряхнуло от холода и вместе с этим не лопнул раздувшийся вокруг пузырь умиротворения. Пришлось тащиться в дом, тащить дичь, толкаться на кухне, пытаясь нагреть воду и разделать туши, слушать ворчание Гейзенберга, вытаскивающего из-под ногтей шерсть, оттирающего от плаща кровь, пытающегося вырезать на желтоватых клыках «трюфель» и бусами навесить на уворачивающегося Итана кишки. Было странно живо, остро и просто, как весь Карл. Уинтерс чуть не сказал ему «спасибо» — тот бы потом не отстал совсем, а хотелось переварить и немного всё больше разрушающихся границ, на которые лорд плевал. И это было ещё одним пунктом. Он игнорировал закрытые двери в ванной и спальне, подходил со спины тихо и близко, влезал в попытки читать найденные и добытые вылазками в соседние дома книги, писать в память о дневниках по настоянию психотерапевта, есть, спать, существовать хотя бы немного, блядь, одному. Он смотрел на него ночью. — Карл? — Итан выплыл из дрёмы на шум мерного тяжёлого дыхания в его комнате и развернулся, пытаясь высмотреть в темноте его источник. — М? — спустя несколько мгновений тишины отозвалось из темноты совсем близко. — Какого хрена ты здесь делаешь? — Думаю. Снова через паузу. Итан глубоко вздохнул, перевернувшись на спину и впечатав взгляд в чёрный силуэт, казавшийся сейчас скомканным и нелепым — ночью в доме становилось холодно, и Гейзенберг уже с вечера накидывал на плечи плащ и обходил комнаты в попытках приладить к стенам трубы для отопления. — Свали к себе. Я пытаюсь спать. — Тебе это ни к чему. Ты не устаёшь. — А что насчёт личных границ, а? Карл усмехнулся, кажется, потёр бороду рукой и откинул назад голову, сползая по стулу. Уходить он явно не собирался. У Итана сейчас не хватало на него недовольства: в голове было тихо, снаружи, за стенами дома — холодно и заунывно ветрено, совсем как в детстве, когда в ранину будят в школу, а тело такое нагретое и упокоенное, что весь мир мысленно послан туда, куда запрещают говорить родители, пока мозг крутит остатки какого-то липкого сна. Вот и Гейзенберг со своим спокойным насмешливым голосом в его комнате ночью — сон, застрявшая на подкорке мысль «а что, если…», которая всё не может оформиться и закончиться. — Постоянно забываю, что ты редкостный нудила. — И живой, — напомнил Итан, потому что Карл пришёл пялиться из привычки. — Спорный вопрос. Спорный… — протянул Гейзенберг и побелел из темноты оскалом. Каков идиот. — Я понял. Итан даже понял, зачем тот здесь, точнее, хотел надеяться, что это было так: работа встала, и лорд, как ходил в мастерские к своим мёртвым солдатикам, завалился к Уинтерсу, чтобы высмотреть в нём ответы. Химия с заправки не помогла, и Карл спалил все образцы, два дня проветривая кабинет и пялясь с дивана на потолок в столовой, а потом начал всё сначала: желатин, сбор крови и образцов ткани, попытки смириться с мерзким вкусом всех купленных сигарет, записи, отвары из трав, ругань, краткие записи на единственную кассету диктофона. Это удручало. Подвижек не было, подсказок тоже — только усиливающаяся капель в голове, что это всё такая херня… — Курить хочу. Нормально. — Сходи погуляй. На холоде перехочешь. — Сходишь со мной? На улице одному страшно. — Сейчас ночь. Люди спят ночью, — этим Итан тоже занимался от нечего делать — притворялся спящим. Притворяться обычным, будто обмен веществ был тот же, будто он не «ходил в туалет» через кожу этой чёрной хернёй, будто потребности снести кому-нибудь башку и поиграть ей в бейсбол не было, будто ему надо было видеть сны о дочери. — Надеешься вернуться в большой мир, — растянуто проговорил Гейзенберг. — Мы же этим занимаемся. Возвращаемся. — Ну да. Серьёзно, Карл? Да что это с тобой? Ты-то, сука, не мог сдаться, не мог всерьёз поверить, что ты, создавший армию живых мертвецов, не разберёшься с простой мутацией! Конечно нет, Уинтерс, сам же знаешь: семьдесят лет окапывался под землёй, чтобы ослепши на свободу вырыться, и здесь исключений не будет. Тогда в другом было дело, мать его. Так, значит, большой мир? — Ты… не знаешь, что делать? — осенило. — Я ищу, — отмахнулся Гейзенберг. — Я знаю, я про мир в целом, — Итан сел на кровати, и та трагично взвыла пружинами, непривычная к весу целого монстровидного ублюдка, наполовину свешивающегося на пол. — Я имею в виду, ты столько лет планировал вернуть себе свободу. Но ты понимал, что ты будешь с ней делать? Карл поднял голову и долго посмотрел на Итана, который впервые вызывал его на что-то открытое, не приправленное отрешённостью и нежеланием лезть под кожу, потому что… как ни примиряйся с ситуацией, случившийся пиздец не отменится. «Обожаю свежий фарш по-американски!». Эта ёбаная игра, с которой началось их знакомство… Уинтерс успел обдумать её, переварить, уже здесь, в доме, после того как поверил, что Карл ему действительно поможет. Просто это так контрастировало. И да, он знал, что это было представлением прежде всего для Миранды и её семейки, которое Гейзенберг разыгрывал перед ними больше половины века, но… разве не начнёшь верить в свою же роль, разве не поубавится притворства? Чудом было то, что Карл не свихнулся окончательно, что он мог в помощь, больное и своеобразное, но сочувствие, и даже, блядь, в заботу. Чудом было то, что Итана это волновало, что он действительно отвлёкся от туннеля, вид которого приобретали его мысли, когда он задавался целью вернуть человеческое тело, вернуться к Розе, — отвлёкся и взглянул на дорогу, хуй пойми куда ведущую, всю в колдобинах, мигающих фонарных столбах и жёлтых предупреждающих знаках. — Я увлёкся процессом. Как всегда, — негромко отозвался Гейзенберг и недовольно вздохнул, хлопнув по карману и не найдя в нём курева. — В прошлый раз я успел потерять родину. Я работал над теориями устройства атомных ядер, их физикой на Земле и в космосе, над формированием квантовых систем, состояний, явлений… — и голос огрубел: — И всё это до того, как мою работу окрестили еврейской ересью. Никто из Общества кайзера Вильгейма не хотел лезть в это антисемитское дерьмо, и оно попросту всех задавило. Ни письма, ни петиции, ни угрозы не помогали. И я просто поплыл дальше. Во всём этом дерьме. Очнулся, только когда эти педики из «Уранового клуба» начали работать над атомной бомбой. Мирный ядерный реактор они, блядь, хотели заделать… Говномесы. Последнее слово он выплюнул и тряхнул плечами, будто пытаясь сбросить всё, что только что вынул наружу кровавым орлом. Такое переживание выбивало из колеи, ведь то, что было дальше, вся эта ебанина с экспериментами Миранды казалась хуже; но у самого Уинтерса болело куда глубже, когда тот видел враньё Мии, её скрытность, отчуждённость — это было личным на фоне абсолютного поехавшего зла дома Бейкеров и деревни. У Карла, по всей видимости, было так же — личное и близкое его предавало и било по ещё неискалеченному. Хотя, хрен его знает… Почему-то хотелось Гейзенберга отмыть в своей голове хотя бы до бледно-серого. — И куда ты ушёл? — В армию. В учебную дивизию пихнули вместо концентрационного лагеря — отец Ильзе выпросил, сказал, что я дурак ещё, молодой, в сорок-то, сука, лет, — Карл цокнул усмешкой. — И в сорок третьем на разведывательном со всей полевой группой я прошёл рядом с деревенькой Ёбаной Мамашки… Единственное названное имя зацепило: — А Ильзе… — Элизабет. Жена моя. О. — О, — идей, что сказать на это, не было, и Итан выбрал самое тупое, что мог выдать: — Мне жаль. Гейзенберг кивнул. — Да похрен. Отболело уже, как и по всему остальному. Жаль было поначалу, фотографию её просрал в сучарских подземельях, но потом понял, что так даже лучше. Проще было остыть… — он мотнул головой и развёл руками. — Теперь, видимо, потерял самого себя. Но сейчас у меня пока что есть цель. А там посмотрим… Бля, как бы этот разговор под сигару зашёл. — И под виски, — тут же с каким-то смутным облегчением отозвался Итан. — Боже, я всё ещё помню его вкус. — Смотаться до города, что ли? — Думаешь, плесень может напиться? — Только если под спиртовую капельницу положить на месяц-другой. — Устроишь? — Я пришёл сюда, чтобы совершить биологическое открытие касательно твоей «левой особенности», а ты мне предлагаешь убухать тебя внутривенно в хлам. Конечно, я в деле. По груди ни с чего разлилось теплом и тягой, чем-то таким отдалённо знакомым с юношества, когда наконец выходил на одну волну с кем-то и уже был готов лезть за ним на соседский участок за сливами и в отцовскую пивную заначку, просто чтобы делить на двоих адреналин и глупость. А потом всю ночь с вялыми смешками говорить о девчонках и их нижнем белье. Ну, примерно. Но главное, что до рассвета. — Всё-таки доберусь до города, — сунув руку в карман и вытащив оттуда солнцезащитные очки, Карл тягуче поднялся со стула и вкусно потянулся. Тихо улыбаясь, посмотрел на Уинтерса: — Какой виски, кстати? Может, тебя и развезёт. — В меня любой можно вылить. — Не ломайся, Итан. — Шотландский Ardbeg, — выдохнул тот, переводя взгляд в окно, откуда поднимающимся солнцем не так слепило, как от расслабленного вязкого Карла. И он ушёл через десять минут, кивнув впервые на прощание: «До вечера». Сглазил, говнюк. Гейзенберг не вернулся.