Уёбище и чудовище

На том видео — она почему-то всегда присылала видео, не соглашалась на прямую связь, — Мия была прекрасна. Вся в лучах солнца, белая, как небо за спиной, в узкой маечке (плевать, что в рабочей, без кружев и прочей секси-атрибутики) и с совершенно счастливым взглядом. И она посылала ему поцелуи, обещала скоро вернуться домой. Итан пересматривал их десятками раз, пока не приходило новое, вымещающее предыдущее в папку, которую он мог бы назвать «Я точно не дрочу на это, пока моя жена в командировке». Потом он её удалил. Позже, когда, собирая вещи для переезда, завис перед ноутбуком и раскисшим тофу просидел перед ним полчаса, облизывая взглядом огромные промежутки дат в названиях видео. Просто потому, что все они, каждая запись была грёбаным корытом отменной лжи, а он с Мией вроде как договорился больше друг другу не врать. Они тогда покивали друг другу и отложили осадок до новых и новых ссор, потому что тогда казалось, что всё будет как прежде, что можно походить пару месяцев к психотерапевту и заставить себя снова любить свою жену. Но… Это хрень собачья, это блажь, это пиздёж. Вся их договорённость катилась в Тартар всё быстрее с каждым утром, стоило продрать глаза от очередного кошмара с Мией в главной роли и увидеть её профиль точно такой же, как и три, четыре, пять лет назад. И было почти очевидно, почему они пытались уцепиться друг за друга. Ну, знаете, все эти пропагандирующие сказки, в которых принц спасает возлюбленную из лап дракона или злого волшебника, и пережитые разлука и горе только крепче связывают. Или та беспросветная человеческая глупая лень, шепчущая на ухо о том, что ничего менять не надо, что это просто период такой, что скоро всё закончится и снова будет охуенно, и трахаться будет здорово, и засыпать рядом будет не страшно, и доверять колюще-режущие предметы можно будет без задней мысли. Или, ещё больше усилившаяся после Луизианского пиздеца, эгоцентричная потребность в семье и любви, которые уже были, вот, прямо у тебя в руках, поцелуями на теле, записками на холодильнике, сообщениями в рабочее время, какой-никакой поддержкой, притёртостью и присвоенностью. Или чёткое понимание того, что без неё три года назад было хуже. Но это всё было чисто для Итана. О Мие с тех пор он почти ни хрена не знал. То видео, где Мия, и солнце, и маечка, было заучено покадрово. Итан носился с ним в полицию, в частные детективные агентства, к друзьям и их знакомым… в общем, куда только мог — и ничего. По виднеющемуся краю борта не определили даже тип корабля, о пропаже которого не было ни одной новости. Будто его совсем не существовало, как и Мии. Итан любил её, знал, что всё, что было связано с её работой, обрубалось резко и ультимативно, так что он пытался нарваться хоть на что-нибудь. Всё ждал, что к нему вломятся в дом — их дом — и прикажут прекратить поиски или прострелят башку, когда он откажется успокаиваться. Но была только вакуумная тишина. То, что Итан ненавидел всем своим нутром. Потому что его отец отмалчивался, когда умерла мать; потому что лучший друг в колледже не сказал, что у него шиза и он не просто пропал на три семестра, а содержался в клинике; потому что Мия не говорила о своей работе… потому что Карл ни одного чёртового слова не проронил о своих планах бросить Итана гнить одного в замке из надежд на возвращение. Но, знаете, Уинтерс прожил как-то три года, пока на его почте не маякнуло то самое письмо, которое заставило вылезти из засаленных свитеров и похмелья и стерпеть восьмичасовое путешествие из Техаса до Луизианы. Так что и это лёгкое досадное чувство он перетерпит. Сколько там минуло суток? Четверо? Ха! Не прошло и пятнадцати дней. Херня. Боже, какая же это всё херня! Какой в этом смысл? Почему его под именем дяди Джуниора не успокаивают, не уводят в лучшее место, чтобы прийти в себя? Почему всё это дерьмо безостановочно льётся на макушку? Почему он вообще должен с этим справляться? — Ты такой дурак, Итан Уинтерс… Раз Миссисипи, два Миссисипи, три Миссисипи… Доктор Миллер был бы им доволен. На пятый день, неплохо справившись с двумя паническими атаками и задолбавшись убеждать себя в том, что шаги, храп, и бормотание в доме — остаточные иллюзии от невыносимой тишины, Итан разобрал обогревательный узел труб в комнате Гейзенберга и начал развлекать себя извращениями с настройкой подачи горячей воды. Пришлось снова взяться за инструменты, обойти заброшенные дома в поисках идей для вдохновения и того, что в теории могло сойти за недостающие детали. И выходило, разумеется, хуёво: варить нагревательный котёл было нечем, найденная старая бандура рассыпалась в руках, которым мелкая моторика давалась всё ещё по-младенчески плохо, а паскудная раздражительность от усилившегося шёпота и ситуации в целом ломала металл, раскидывала шурупы, отвёртки, пластины, трубы… Зато ржавчину удалось вывести забродившими образцами гейзенберговских экспериментов. И да, возможно, Итан слишком много времени просиживал углы его кабинета и пачкал стул, рассматривая плотные узоры склероция под стеклом. Он с трудом сдерживался, чтобы не разворотить к херам комнату. Он совсем не злился. Ночи всё так же давались с трудом, пусть даже день начал расти, и к пяти утра визг ночниц и малиновок слушать было уже невозможно. В темноте становилось беспокойнее и как-то ỳже: на плечи давили мокрые от дождей стены, и… выложить туда, в свободное пространство, хоть какую-нибудь подложку из успокаивающих разговоров было некому. Без света и постороннего присутствия бесстрашно заострялось то, что усердно запихивалось Уинтерсом подальше от поверхности. Приходилось компанию создавать искусственно, собственно, как и шесть чёртовых лет назад. Правда, сейчас нельзя было завалиться в клуб или написать очередной безликой брюнетке в приложении для знакомств и блядства. Зато свободно можно было пройтись по тому, о чём он должен был думать каждый грёбаный день его жизни. О Розе, о том, как Итан сможет когда-нибудь взять её на руки, почувствовать вес, тепло и запах, родные до сумасшествия. О Мие, о том, как она будет едва улыбаться с другого конца дивана или просто ощущаться комфортным присутствием где-то за стенкой, на кухне, к примеру, или в комнате, прося подождать и «Я скоро выйду, просто… Поиграй с Розой пока, она соскучилась за день». И, о-о, он играл. Играл бы и сейчас, находился бы рядом, чтобы вовремя вытащить из её рта лапу любимой обезьянки или оторванное колесо машинки. Или просто слушал бы, как она пытается говорить на грубом взрослом языке, повторяя интонации и попадая в гласные звуки… или что-то другое, хорошо освоенное почти полным набором индоевропейской группы, с грубым акцентом, который слишком часто сглаживался распевами на грани раздражения и обаяния. Блядь, а было ли это «что-то другое» вообще? Итан редко (но метко) об этом думал. Ну, о том, сошёл ли он с ума, когда Мия пропала, и лежит ли он уже несколько лет в психушке, выдумывая себе невероятные приключения ДжоДжо с фетишистскими ебанатствами в сторону плесени? Просто порой эта мысль казалась реальнее, чем всё то, что происходило с ним. Потому что, ну, трёхметровая вампирша-дракон. Серьёзно? Утешало только то, что Уинтерс никогда не отличался фантазией. Поэтому яичница по утрам, прикладная математика, поза наездницы, традиционная семья — лучшая ячейка общества, даже если твоя жена работала на преступный синдикат, бутылочка светлого нефильтрованного вечером в пятницу и чёрные боксёры. Потому что это было просто и это работало. Пиздец в Раккун-Сити — вот это было посложнее. Пиздец в Луизиане — сложно, мировосприятие треснуло, пришлось лечиться и переставлять кубики, чтобы пирамидка Маслоу не держалась на спирте. Пиздец нынешний — терпимо, можно проверить новый фундамент на сдвигах тектонических плит. Крошащаяся черепица — не показатель. С остервенением ебашить дрова в новенький кривой твёрдотопливный котёл, представляя на их месте шею Гейзенберга — тоже. Словить тахикардию и радостный щенячий скулёж под грудиной из-за звука металлического скрежета на улице и заставить себя пригвоздить к стулу жопу и преспокойно дожевать кабанью голень — вот тут появляются вопросы. — Итан! — да, это был сраный Карл, оравший за дверью и стучавший по окнам мелким железом. — О, беги-ка сюда! Папочка вернулся! Уинтерс тяжело вздохнул, роняя обед в и без того поколотую тарелку и стирая из-под носа скатившуюся чёрную струйку, и обвёл глазами кухню и виднеющуюся в проёме часть коридора. Не бардак, но и не выдроченная чистота, разумеется, потому что полы за собой он всё же протирал, но теперь только по вечерам, когда его расхаживания ограничивались спальней с протекающим матрацем. Срань господня, неужели придётся встречать?.. — Ну, и где радостные визги, плач и сосиски с квашеной капустой?! Итан толкнул входную дверь, привычно согбенным полубоком протискиваясь наружу к источнику чёртового шума, и уставился на металлическое торнадо во дворе. Гейзенберг мельтешил где-то среди радостно вальсирующего вокруг него хлама и чего-то отдалённо знакомого: оружейных ящиков, транспортировочных колб для биологического оружия, кейсов с сериями-буквами и… какого хуя вообще? Весь скарб опустился перед порогом, следом в соседство получив скинутый с плеча в плаще тяжёлый, судя по звуку приземления, рюкзак и пару грубых ботинок, чей хозяин давил счастливую улыбку и Иисусом раскидывал в стороны руки. Итан невпечатлённо поднял бровь (примерно, потому что на лице всё ещё была уродливая каша). Карл понял и подскис. — Я… смутно чувствую некую… вину?.. — Да что ты? — скрещивать на груди две разные руки было не то чтобы удобно, зато невербально Итан раскрывал себя как истинную сучку. Ещё и тон выходил премерзко спокойный. — Ты на месяц пропал. На улице трава, блядь, выросла. Просочившаяся сквозь островки нестаявшего снега, нежно-зелёная трава, вся нахрен передавленная обрушившимся на землю железом. — Двадцать три дня меня не было… Ну, конечно, мистер пунктуальность, глубочайшие — хуй тебе в горло — извинения. Надо было занять себя чем-нибудь, пока взгляд не начал фокусироваться на чужой шее под науськивающий шёпот. — Да плевать я хотел, сколько, — пробормотал Итан, опускаясь к рюкзаку и дёргая за собачку. — Слушай, я этого не планировал. Просто кое-что подвернулось. Я… — Гейзенберг отодвинул расхищаемое ногой и всё равно дотронулся — опустил на плечо руку. — Не трогай это, Итан. Я всё расскажу, но сейчас мне очень нужна ванна, так что разжигай костёр и ставь воду. Пальцы сжались, прошлись по трапеции. Уинтерс дёрнулся и ушёл от касания, поднимаясь на ноги и снова оказываясь выше. — Я собрал нагреватель. — Охуенно, времени не терял, значит. Молодец. — Из батарей в твоей комнате. Не думал, что ты вернёшься. — Aus den Augen — aus dem Sinn, — Карл, обернувшись на пороге, поджал губы. — Что, даже не скучал? — Нет. — Обидно. Говнюк прошёл в дом, под кряхтение и болезненные стоны на ходу стягивая с себя и раскидывая по полу плащ и рубашку. Итан, мазнув взглядом по рюкзаку и бросив тому мысленное «ладно», поплёлся следом до самой ванной, непрерывно провожая чужую фигуру в блеклый, мутно просыпающийся сквозь маленькое окошко под потолком, холодный свет, в котором изляпанная в желтовато-багровых гематомах спина показалась чуть ли не синей. Стоило, наверное, уйти, дать места, границ, возможности прийти в себя, потому что, чёрт, Карл выглядел херово, если присмотреться, если выпялиться на него в упор и не отводить глаз, даже когда тот, выкрутив краны, начал стягивать штаны. Съебись же, Итан, ну. — Я добрался до города к полудню, — кинул Гейзенберг в спину прямо так, самым очевидным предлогом остаться и досмотреть стриптиз побитой собаки до конца. Не хватало только музыкального сопровождения в виде жалостливого хора, побирающегося на благотворительность для питомников, даже несмотря на невозмутимость Карла, которую тот выстраивал из прямой спины и напряжённо гуляющих под кожей мышц. — На окраинах приличных винных магазинов и лавок не было, так что я решил пройтись. В центре были эти супермаркеты с противокражной системой, насколько я понял. Рамки серые такие. О, господь, как охуенно… — он растёкся по наполняющейся кипятком ванне, выбросив на края лодыжки и предплечья, и на несколько минут замолчал, прикрыв глаза. Итан не совсем понимал, что ему делать. Не продолжать же подпирать плечами потолок… хотя Карл явно был не против компании, ну, немногим ранее. Сейчас он, кажется, медленно, но инициативно варился заживо и… молчал, дыханием топясь в звуке льющейся воды. То есть, если бы Уинтерсу надо было уйти, ему сказали бы об этом прямо и генитально-повелительно. Да и самому знакомо подмывало остаться под боком, чтобы вышуметь из головы весь скопившийся от тишины писк. Гейзенберг открыл глаза и повернул голову, облапывая взглядом, похлопывая, оглаживая, утягивая, очень жирно обмазывая до неловкости, а ведь это он светил из-под воды и пара членом, — обсмотрел всего с ног до головы и растянул в улыбке уголок рта, тоже долго и тяжело. — Так вот, — продолжил, отворачиваясь с какого-то хрена совершенно довольным. Итан… а знаете, похуй, он просто это проигнорирует. Перестрелки глазами, улыбочки, паузы — вся эта муть не для него, он просто присядет вот здесь, у унитаза, отличное место, и послушает сторону защиты, чтобы чуть позже решить, сколько раз он ёбнет её по голове молоточком. Да, сойдёт за план. Уинтерс сложил руки на колени, вслушиваясь в слова. — Вынес оттуда три бутылки какого-то шотландского виски, так и не понял какого — никто не помог с выбором бедному мужчине слегка потрёпанного вида. Твоего, кстати, не было, курева нормального тоже — всё такое же дерьмовое, как на заправке. Так что я решил глянуть бары. Но ваш век почему-то сигары там не продаёт, зато пускает внутрь полуголых девок без сопровождения. Ох-х-х, какой же пиздец… Я имею в виду реально продажного вида. Это нормально вообще? Что? Я могу понять все эти пищалки, портативные компьютеры размером с мыльницу, камеры наблюдения на каждом ёбаном сантиметре пространства — всю эту развившуюся с техническим прогрессом хрень, но куда одежда делась? Холодно ведь было… — Тебя отшили? — ухмыльнулся Итан своим полутора кистям. — Я предложил своё пальто. Вежливо. Но чуть позже вокруг меня столпились, по всей видимости, настоящие джентльмены… И знаешь, с десяток, не меньше. — Кого ты пытаешься впечатлить? Уверен, там были смертоносные крышки от пива и пряжки в ремнях. — Нельзя светиться, помнишь? В общем, я решил поискать другие барные стойки. Подальше от распластанных тел и полисменов. Ушёл из центра к каким-то уродливым высоким домам. Все в каких-то белых коробках и тарелках, как у нас на крыше, которая от телевизора осталась. — Кондиционеры? Ну, коробки. С таким серым кругом? — Гейзенберг поднял руку с большим пальцем и движением, приговаривающим к смерти гладиатора, перекрыл вентиль. Резко стало тихо. — Ага, кондиционеры. — О, — выдохнул Карл. — Думал, радио или холодильник. Гулко шлёпнулась из крана последняя капля. Хотелось говорить. Невероятно. — Радио сейчас в домах нет. Только музыкальные центры или умные колонки. Ну и любители заводят проигрыватели с огромными стеллажами пластинок. — У тебя есть такой? — Нет. В молодости был бумбокс с отвратительным звуком. Зато громкий. Можно было и трахаться, и расчленять живьём бензопилой… — Всё ещё злишься? — глянул через плечо Карл и усмехнулся. — Всё ещё не услышал причины этого не делать. — Верно… На чём я там остановил своё оправдание, трюфельный мой? — Уродливые дома. — Да. На первых этажах были секс-магазины. И я бы хотел всё-таки поговорить о вашей морали, — Итан оторвался от рассматривания влажных трещин на плитке и поднял недовольное лицо на Карла, — но… видимо, это подождёт. Там же я нашёл ещё одно заведеньице, совершенно убитое, почти пустое, с огромным гудящим рефрижератором в фотографиях каких-то голых людей. Совсем как в гей-барах в тридцать третьем… К слову, зайти мне туда пришлось. У входа курила группа парней. Говорили о том, сколько денег можно срубить на продаже партии лисичек и приправ к ним. Не знаю, торгуют ли у вас из-под полы безобидным суповым набором, но меня это задело за живое. Разумеется, это оказались никакие не лисички — это я проследил. Пришлось пасти их до утра, а потом пару дней тащиться за ними на восток, пока не надоело и я не оказался у них в машине, прямо по правую руку от водителя, потому что, честно говоря, шпион из меня хреновый, зато переговоры вести я умею — ты знаешь, — и-и-и потом в каких-то ебенях с заколоченными окнами и торчащими изо всех щелей дулами. Как тебе такое? Какого хера он такой довольный? Ах, да, это ведь у него выдалось сраное «путешествие с девчонками, выпивкой и лихим пиратством». Зато Итан главный герой своей истории, он, вон, котёл собрал и двадцать три раза полы помыл. Охуенно. — Что-то мне подсказывает, что всё было далеко не так, — мрачно ответил Уинтерс. — Я не стал бы тебе врать. Да и не это важно — главное, Итан, что эти авантюристы со шмелями в заднице больше денег ценят только свою жизнь и вполне могут поднасрать своим друзьям. Не мне их судить, конечно, с моими-то методами убеждения, но, ты сам видел, я становлюсь немного нетерпеливым, когда дело касается Ебучей Сучары. По телу долбануло холодком и ступором. — Миранды? Она, что, жива? — О, становится интереснее, не так ли? И, нет, Мамашка-ебанашка почила во взрыве, но вот её дело… Живёт и процветает. Она вела торговлю с твоими парнями под зонтиками, свозила им в лес на границе с деревней колбы с каду и плесень мегамицелия. Что получала взамен — не знаю, но однажды в её подвале появилась женщина, а спустя несколько дней твоя ненаглядная Роза. И вот теперь я натыкаюсь на банду, складирующую по заброшкам банки микоризы, стеклянные гробы с консервированными уродами и запасы оружия на третью мировую. Удачно, а? Не то, блядь, слово. «Амбрелла», выходило, снова начала закапываться в дерьмо, с которым ценой своей репутации обещала покончить, а сказочная деревенька с монстрами вполне реально продавала в большой и страшный мир биооружие. А Гейзенберг, невыносимый самодовольный говнюк, случайно наткнулся на контрабандный пункт в самом ближайшем к этой сраной деревне городе. Да, почему бы и нет? Почему бы всей этой херне не произойти? Итан сжал голову руками. По вискам начинало ритмично бить шёпотом, уверяющим, что он понимает в этой жизни полное всеобъемлющее нихуя. Хотелось начать огрызаться и что-нибудь швырнуть так далеко, что точно достало бы до мудацкого самомнения Карла. И, собственно… — На кой чёрт ты туда вообще сунулся? — прорычал Уинтерс в колени. — Ох, Итан, — это, что, абсолютно ненужный пафос в твоём голосе, Гейзенберг? — У меня были причины, поверь. Взять хотя бы твою непростую трюфельную ситуацию и мой осадок после сожительства с Пернатой Шмарой… — А тебе не показалось, — перекипело, — хотя бы на одно ебучее мгновение, — Итан прямо ощутил, как заныли мышцы, готовые кинуть всё тело в действие, так что пришлось вскочить с пола и хоть как-то заземлиться о влажный край ванны. — Не почудилось, так, на краю сознания, что твой осадок мог оставить меня в моей трюфельной ситуации одного? Карл, уперевшийся взглядом в нависшего над ним Уинтерса, замер, всего на мгновенье отступив со своей невозмутимостью в проработку этого допущения, и тут же вцепился пальцами нарочно рядом, подтягиваясь к нагревшемуся чугуну. — Я действительно не думал, что задержусь. В тот момент это казалось важным, хоть каким-то новым способом сдвинуться с мёртвой точки, — проговорил с таким спокойствием и убеждением в голосе, что стало бы совестно, если бы не раздражение и расплывшаяся по лицу Карла улыбка: — Извини, что заставил поволноваться. — Я не волновался, — Итан толкнул ванну и шагнул к двери с надеждой поскорее проветриться на прекрасной, дышащей весной и ещё холодным солнцем улочке… — Ну, конечно, принцесса. … но по спине плеснуло смешком и брызгами, и Уинтерс вышел во двор с попавшейся под руку дверью в ванную комнату. Терпеть хрен пойми отчего весёлого Гейзенберга пришлось весь оставшийся день. Он великодушно не стал подходить, пока, тряся мокрым гнездом на голове, затаскивал с улицы в дом ящики и колбы, зато докопался с разговорами на кухне, где Итан пытался отвоевать своё недоеденное мясо, которое Карл беспощадно закинул тушиться с травами, до сих пор используемыми для опытов с плесенью. Пришлось тяжело и молча вздыхать за столом, выслушивая рассказы о том, как бравый сэр Карл днями и ночами отвоёвывал себе огромное контрабандное королевство. Уинтерс пытался убить его взглядом, тем самым, которым смотрел на него самого Крис, когда тот по дурости пытался податься в ряды B.S.A.A: «Тебе это не надо, парень», — вся эта бравада, Гейзенберг, она ни к чему сейчас, сука. Но Карл просто продолжал пиздеть, нарезая мясо, кроша в пальцах приправу, стуча окислившейся поварёшкой о стенки котелка, потому что, к величайшему сожалению, физически уничтожать его не получалось. Единственное, что выходило у Итана, это выскабливать из чужой фигуры пункты для игры «найди отличия: двадцать, сука, три дня после». Багровевшие из-под прилипшей к влажной коже майки синяки и несколько распухших после варки в ванной шрамов уже были в списке. Туда же попала борода и волосы, отросшие так, что Гейзенберг был похож теперь на добряка Санту, бахнувшего вместо молока с печеньем эгг-нога с марихуаной и свалившегося в дымоход. Ещё, возможно, стоило добавить отсутствие очков, без которых Карл щурился и прикрывался ладонью, когда закат косо мазал по его лицу сквозь окно и выкрашивал кожу в розовый оттенка то ли мисс Пигги, то ли самой Розовой пантеры. И ни на что больше его мозг не был сейчас способен. Разве что восполнять глазом и ухом. Но ему простительно, правда же? Уинтерс, вон, даже вспомнил чуть позже, что Карл говорил о какой-то женщине в подвалах Миранды. И она, естественно, ну а как иначе, оказалась Мией, над которой «Матерь Сучара ставила опыты, чтобы выяснить, подойдёт ли тело для воскрешения её дочери, но то оказалось обычным, без признаков мутаций, так что тратить на неё каду она не захотела»… и вообще, «Почему тогда Роза вышла такой интересной, неужели в папашу своего пошла?» и «Что же ты такое, Итан Уинтерс?». И Итан ответил. К слову пришлась краткая история с домом Бейкеров и Эвелиной, про которую со времён экскурсии по танкеру узнать удалось немногое, потому что Мия как обычно молчала, а «Амбрелла» не торопилась распространяться с гражданскими о конкурирующих разработках. Так что Карлу пришлось довольствоваться тем, что Уинтерс был единственным выжившим потомком суррогатной колонии плесени, считавшей себя одержимой семьёй девчонкой. И пережил он это стоически: только кивнул, не отпустив ни шутки, ни разочарованной мордашки, и, хлопнув Итана по плечу, ушёл стричься. Честно хотелось пойти следом, хотелось посмотреть, как Гейзенберг будет ровнять себе каре тупыми ножницами, хотелось спросить, не нужна ли ему помощь. Вместо этого Уинтерс всё-таки высмотрел в рюкзаке колбу с каду и ушёл мочить ноги в ещё снежный лес, чтобы вернуться глубокой ночью, застать храпящего на диване Карла, зябко завернувшегося в плащ, и спокойно, впервые за минувший месяц, глубоко уснуть. Снилась майка, узкая, синяя или зелёная, Итан вспомнить не мог, и кому она принадлежала тоже, но, кажется, он хотел её сорвать, и, кажется, её хозяин был не против. Наверное, будь с его анатомией прежний порядок, он бы проснулся со стояком и без зазрения совести подрочил, наплевав на слышимость и тяжёлые шаги за дверью, но самоизучение в первые дни после обращения показали, что размножающейся через споры плесени совершенно не интересны обычные человеческие члены, всякие там анальные отверстия и некоторые внутренние органы. Так что он просто лежал на своём мокром матраце, косил глазами в окно, где за мутным стеклом блестело громкое утро, и слушал потрясающий гейзенбергский шум. Кое-что изменилось с возвращением Карла. Причём настолько сильно, что это заметил даже Итан, но и то только потому, что это уже случалось с ним прежде. Когда пропала Мия. Первые полгода после Луизианы Уинтерс старался не выпускать её из поля зрения, просил писать, звонить, отправлять почтовых голубей, передавать сообщения системой сигнальных огней, хоть как-то поддерживать связь — он тогда немного поехал головой из-за того, что мозг требовал вернуть в жизнь хоть какой-то контроль. Так что пришлось и это проработать с доктором Миллером, потому что Мие такая хрень вообще никуда не всралась… Но у Карла в природе не было телефона. Он уходил теперь только в лес или в деревню, оставляя на своём столе вращающийся по его воле болт с тракторной обшивки, который Итан заметил далеко не сразу, только когда Гейзенберг ткнул им ему в лицо и сказал, что делает это уже несколько дней и «Ты что, не стенаешь обо мне в моей комнате, когда меня нет дома?». И да, в общем, «Всё для тебя, трюфелёк»… Итан был благодарен, глубоко и даже вслух, даже так, что хотелось рассказать, почему он теперь немного одержим, о Мие, о том, как она постоянно молчала и закрывалась, но это было больное и преющее под бинтом «разберусь с этим позже», о чём он не говорил даже с самим собой. Когда-то, набравшись в баре с Крисом, Итан растрепался об этом, а в ответ получил гноящуюся серьёзность и просьбу подождать с этим, потому что слишком рано развёлся сам и теперь его никто не ждёт дома. Да и Мия вдруг перестала принимать противозачаточные и предложила завести ребёнка… И теперь Итан просто очень старался не огрызаться, не гнать Карла с ночных посиделок у его кровати, которые почему-то всё так же начинались с предварительных ласк в виде риторических вопросов о нелёгкой плесневелой судьбе. А Гейзенберг бережливо осваивал добытое в своём большом походе, одалживая у Итана образцы тканей и последние крупицы его снисхождения к методам исследовательских экспериментов. — …Итан Уинтерс, — тянул Карл, когда Итан проходил мимо его кабинета в ванную и… Ладно привыкнуть к своему имени, полному имени, постоянно дребезжащему в пространстве вокруг него, Уинтерс уже успел, даже в самых агрессивных и угрожающих интонациях, которых было большинство, но только Гейзенберг превратил его в какой-то безусловный сигнал. Прислушайся, остановись, насри на все свои планы, твои веки тяжелеют, ты подходишь ко мне и продолжаешь слушать мой голос, даже если я просто разговариваю с собой вслух. — Что же мне с тобой делать?.. — Карл сидел спиной к двери, раскидавшись по стулу и натирая глаза рукой. — Может, убить тебя и не заниматься этой поебенью? Или просто оставить всё, как есть? Жить с уродами мне не привыкать, а ты ещё и на характер вполне терпимый… — Я тебя слышу вообще-то. Гейзенберг откинул на спинку голову и тяжело вздохнул. — Я знаю. Я знаю, — проговорил он и подзывающе махнул рукой — кажется, возобновлялись экскурсионные туры по столу сумасшедшего учёного. Ворохи исписанных за ночь бумаг, колбы, банки с остатками уинтерсовской плесени (вроде… или что это там, испарялось сейчас под закрытую крышку…), грязные ложки, тарелки, молоток… Билеты можете приобрести на входе, а наш гид даже подвинется с места, чтобы открыть лучший обзор на эту помойку. — Видишь ли, в чём дело. Некротоксин чистит заражённые клетки и уничтожает мутировавшие, — Карл ткнул пальцем в сизую от дыма банку, выскребая из-под записей ярко-розовую пробирку и потрясая ей перед склонившимся Итаном. — Если я просто вколю тебе эту малышку, тебя сожжёт пополам и регенерировать ты не сможешь, потому что цитопатическое действие твоего вируса весьма впечатляющее. Ты почти чистая плесень, и уже довольно давно. Думаю, до того, как тебя разъебало от ранения, можно было бы обойтись и вакциной, но тогда резона не было, не так ли? А сейчас… всё стало немного сложнее. — Но ты ведь отделил мутировавшие клетки. Вот эта чёрная хрень, — с края стола выселялась семейная пара банок плесени, — она же живёт сама по себе. — А-га, а твоя уинтеровская суть дохнет в течение суток. У твоего организма просто не хватает собственных ресурсов на восстановление. — Поэтому… «Поэтому» обязательно было. У Карла-то — Итан знал. И Гейзенберг кивнул: — Да. Поэтому мы можем дать ему их. Подселить к тебе милашку-каду. На мгновенье показалось, что это могло послышаться. Но Карл смотрел в глаза с такой скисшей мордой, будто где-то за спиной уже точил до состояния скальпеля кухонный нож. — Охрененный план. Присунуть мне грёбанную личинку Чужого и получить… что? Ксеноморфа?! — Сказал платоновский человек без широких ногтей. — Что? — Сраные. Культурные. Отсылки, — прорычал по словам Карл и поднялся со стула. — Это всё, что ты придумал? Каду? — Это то, что я могу, — Гейзенберг развёл руками, готовясь обнять весь свой мыслительный труд под ногами, чьи железные частички мелко задребезжали по всей комнате в тон чужого раздражения. — Послушай, у меня есть для тебя два варианта. Первый. Мы сидим в этой лачужке до второго пришествия и ждём, пока я не придумаю, из чего здесь крутить сигары и сляпать для тебя, так уж и быть, антигрибковое средство. И второй. Я вскрою каду, возьму твою руку и сердце… — Уинтерс поднял брови. — Палец и шмат кожи?.. — Уинтерс устало поймал лицом ладонь. — Итан, мне нужны будут образцы твоих тканей, чтобы посмотреть, как паразит будет взаимодействовать с искусственно созданной колонией. Вероятность, что тебя обратит в какую-нибудь невъебенную лавкрафтовскую хтонь, и так слишком высока… Заебись. Ладно! — Так доставай, в чём проблема? — Вне раствора или тела хозяина каду иссушается и либо мрёт, либо восстанавливается и начинает мутировать, чтобы адаптироваться к новым условиям и бла-бла-бла. Я это всю нудятину тебе развёл для того, чтобы ты понял, что времени будет мало, когда я открою табакерку с этим чёртом. Мы действительно можем проебать рабочий вариант, если ты вдруг дашь заднюю. Поэтому тебе надо решить, будешь ты рисковать своим телом и рассудком ещё больше, или попробуем что-нибудь другое, — на этих словах Гейзенберг вдруг сдулся и съехал взглядом под ноги. — Может, само рассосётся. — Пха! Твою мать, Карл, если это сработает — я в деле. Тот нахмурился и совсем отстранённо проговорил: — Могут быть пути безопаснее. Можно попытаться вырастить из твоих клеток твою вторую половинку и сшить вас вместе. К примеру. — Ты серьёзно? — смешок вышел неубедительным, но и Гейзенберг вообще не шутил. Его эта резкая перемена настораживала — он точно надумал сейчас что-то, нечто, что ему совершенно не понравилось и, видимо, касалось Итана. — Подумай. Прошу. Он, блядь, просит. Уже пора бить тревогу и собирать совет для обсуждения этого прецедента. Что там для этого нужно? Судья, правовые нормы, аналогичные инциденты… Ничего из этого не было, кроме разрастающейся на протяжении всего вечера тревоги. Карл даже ел молча, даже на вопрос Итана «Да что за херня?» не ответил ничего, потому что «Так, размышляю» не было ответом, даже, приперевшись под самое утро в комнату Уинтерса, он сидел прибитый до тех пор, пока не заговорил сам хозяин комнаты. — Так что на этот раз на повестке размышлений? Вопрос впитался в тишину и тёмный неподвижный силуэт Гейзенберга. В предрассветной сизой дымке, тяжёлой заспанностью давящей на затылок, как-то особенно остро и неприятно чернели чужие провалы глаз, смотревшие внутрь — себя и Итана — и вся скопившаяся вокруг Карла тихая неподвижность вырождала его в умершую бионику, такую, разом устаревшую при появлении новенькой модели в розовом корпусе и сразу же раскупленную нытливыми пиздюками. Сейчас в нём было больше от робота Леонардо да Винчи, в каркасе которого под тяжёлым доспехом что-то сломалось, и, может, ещё от кого-то, кого Уинтерс сейчас мог с нихуя приплести для сравнения, чтобы укомплектовать непонятное явление в рамки. Потому что, ну, контроль, он, чёрт возьми, хотел его. Совсем немного осознанного управления. Разве он так много просит? — Всё тот же «трюфельный» вопрос, — Боже, спасибо! Скрип гейзенберговского голоса успокаивал. — Ты загадка, Итан. Биологический ребус. И душевный ребус… Хотя, казалось бы, куда проще… Вроде лежит всё на поверхности, такое простое и очевидное. А мне всё думается, что там трясина. Какую бы херню он не нёс. Просто слушать его вместо писка тишины и неразумных флоры и фауны, просто что-то человеческое и растянуто-приятное. И за все месяцы, что Уинтерс проторчал здесь, тот вообще приобрёл какой-то культово-эфемерный статус гаранта то ли стабильности, то ли честности — если не брать в расчёт недавно выкинутую херню под кодовым названием «Похождения бравого солдата Швейка», — и то, что это перестало казаться странным, становилось настораживающим и уже тихой скандинавской капелью настойчиво капало где-то на периферии вместе с желанием действительно говорить с Гейзенбергом. — Зачем тебе безмен? — спросил Итан, скрипя матрацем и усаживаясь на нём. — Кроме очевидного практического применения. — Подарок судьбы, среди прочего, — почти сразу же отозвался Карл, утыкая чёрными глазницы вниз, в весь свой гирляндный набор. — Так же, как и компас, и жетон. Мои амулеты. Чтобы не двинуться окончательно. — У дочерей Димитреску тоже были. — Это намёк какой-то? — В свете-то последних событий… После хлопнувшей по ушам усмешки, Гейзенберг растёкся вальяжностью по стулу и звукам: — Ты скучал, Итан Уинтерс. — Нет. — Это не вопро-ос, — Итан буквально видел чужие зубы сквозь сумрак и невероятным образом ровно подстриженную бороду. Не хотелось спросить. Да и думать об этом не хотелось. Скучал, наверное, даже осознанно, потому что, ну, потерявши… Но так это всё неуместно было, особенно во всех этих сраных полутонах, которые Итан не любил во всех начинающихся взаимоотношениях, что эту хрень надо было просто перетерпеть. Во что-нибудь созреет — он не фермер. Он вообще сегодня интервьюер: — Так что за амулеты? Человек науки верит в бабушкины сказки? — Иногда хочется поверить во всё, что угодно, кроме реальности. А маленькие вещицы вроде этих самый безобидный фетишизм. Благодаря этому я знаю свои рамки. Я сам определяю свой предел, потому что во всей этой морали, которая ведёт себя в руках большинства как последняя шлюха, слишком легко запутаться. У меня есть вещи, которые напоминают мне о том, каким я был, когда получил их, каким было моё время, мои устои. Безмен мне от отца достался самым первым. Он говорил: «Это чтобы следить за весом своих эгоизма, беспечности и импульсов, которые парализуют наши добрые намерения». Любил отец Фихте и философию с оттенком национализма. Компас на свадьбу был от семьи Ильзе, мол укажет на то, что дорого сердцу. Ильзе всё шутила, что стрелка неизменно приклеилась к направлению университета Гумбольдта. — Была права? — Конечно. Она всегда была права насчёт меня. Но, сам знаешь, одной стрелки человеку мало. Так что до дома я добирался временами. Ну а с жетоном, думаю, всё понятно. — Трофей бунтовщика. — В точку, — Карл тихо улыбнулся и, проведя пальцем по металлу, снял с шеи жетон и отправил его по воздуху Уинтерсу. — Моё самое большое достижение в жизни, величайшее открытие гейзенберговской науки. Осознание цены собственной свободы. У тебя есть что-то такое, Итан? То, что ты раскопал сам? — Не думаю, — тот повторил движение по жетону. Подстёршиеся от времени и полировки выбитые буквы были едва различимы под подушечкой пальца — а когда-то они имели смысл. — Возможно, я слишком молод для таких откровений… — А верность твоя собачья? — жёстко выдохнул Карл. — Ты же мир готов опрокинуть ради тех, кто тебе дорог. Это же так впечатляет! — На-верное… Зачем ты мне это говоришь? — Напоминаю. Потому что амулетов у тебя нет, — Гейзенберг резко встал со стула, хлопнул себя по бёдрам и силой вытянул жетон из пальцев Итана, разворачиваясь к двери. — А я, так уж вышло, не против побыть им, пока сам свои не найдёшь. Доброй ночи. Что за… — Карл! Он замер уже на пороге, позвякивая цепочками на шее, которые пытался заправить под ворот рубашки, и вопросительно развёл руками. — Трюфелёк. Ч-чего? Нет. Нет, блядь, нехер вообще об этом размышлять. Это всё было совершенно не важно и ни о чём. У него была цель. Ему нужно было вернуться к семье, к Розе. Ему нужно только одно. — Распаковывай каду.