Уёбище и чудовище

Погода была хорошая. Год назад Итан в это время цеплялся за ручку коляски, накатывая мили по парку, укрывал от слишком яркого солнца личико Розы, думая о чёртовом вынужденном переезде в Европу, о поисках нормального дома, а не той грустной квартирки на окраине Дебрецена, которую так щедро предоставляла «Амбрелла», и зло косил глазами в сторону той тупой мамашки, напрашивающейся на казнь только потому, что её ребёнок уже второй час рвал глотку, выпрашивая хоть немного внимания к своему подгузнику. А теперь он просиживал зад на полу гейзенбергского кабинета, высматривая, как Карл хмурил брови, поджимая губы и громко размеренно сопя на капли антивируса, розовой шипучкой пузырившиеся в ментосе мутировавших клеток. Рядом стояла вскрытая колба с покромсанным каду, отчаянно не желавшим срастаться с заражённым куском кожи левой руки, которая сейчас поднывала от боли и разъедающих грибковую плоть испарений некротоксина. Того с каждым часом, проведённым рядом с развалом из банок, луж желатина и уинтерсовской крови и грязных чайных ложек, становилось всё меньше, и Карл всё раздражённее стрелял взглядом в угол с неприкосновенным его запасом, которого должно было хватить на операцию. Гейзенберг пару раз досиживался до рыка и швыряния стулом, но чересчур упрямый образец каду всё равно лежал засыхающим куском дерьма, вроде тех домашних растений, что дохнут от лишней унции воды. И он уходил сердито разгуливать вокруг дивана и умываться, расплёскивая по полу воду и разводя вокруг себя хаос, чтобы потом, жестоко матеря всё дышащее и недвижимое, вернуться к экспериментам. Примерно тогда, в промежутке между бормотанием Карла о «сраных колониях мегамицелия, которые не хотели любиться, потому что, видимо, инцест пресекается даже у хитровыебанных грибов» и грохотом разбиваемого стекла, Итан решил для себя, что у одержимости Гейзенберга этим мозгоёбством есть какая-то причина. Причём не связанная со скукой, ведь, как оказалось, тот вполне может организовать себе досуг с догонялками, перестрелками и грабежом. Но мысль мелькнула в голове страничкой из Hustler и сразу же закомкалась под умозрительный матрац, спугнутая эвриковским «Я понял тебя, ебучая грибница!». Карл открыл фактор вероятности. Итан не любил фантазий и неоправданных надежд на всё хорошее: он в той же степени не верил в хэппи-энды за пределами порно-роликов и совершенно не возлагал надежд на сколько-нибудь простое разрешение его ситуации, но чтобы, блядь, выживет он или растворится на атомы под рукой Гейзенберга зависело от того, успеет каду прижиться в очищаемых вакциной клетках или нет — это было за гранью. Мегамицелий оказался лютым собственником и забирал своего «партнёра» на тот свет с собой — ну, заебись! Кажется, это можно было называть абьюзивными отношениями или великой любовью по средневековым меркам, но кому какая разница, когда твоя жизнь определялась только твоим сознанием, которое само по себе было непонятно где: то ли в немутировавших остатках головного мозга, то ли уже давно разлетелось по спорам мегамицелия — занятная мысль, кстати, которую было бы неплохо обсудить с Карлом, но Уинтерс его потерял из достижимой реальности, потому что тот с абсолютно каменным лицом ушёл стоять на пороге и молча пялиться на орешник, так что и это тоже ушло в хлам на подкорку и гриф «разобраться позже». — Теоретически, если вводить по небольшой дозировке и присаживать каду в место каждой инъекции, может сработать, — проговорил Карл, не глядя на подходившего Итана и выдыхая дым самокрутки в зябкое утро. — Теоретически, так даже проще будет подавить паразитическое влияние, но вот будет каду функционировать, как единый организм, или просто разродится на кучу маленьких — понятия не имею… Теоретически, кусочки каду может располоскать по всему организму, и ты просто получишь новенькое целое тело. Теоретически, если каду не успеет срастись с твоими клетками и вы с ним не договоритесь, кто в теле будет главным, тебя просто растворит, а оставшаяся часть обрастёт шерстью и убежит в лес. Что сказать на это, Итан не знал. Хотелось грязно и долго материться, заламывать руки, ходить из стороны в сторону, грозно хмурить брови так сильно, что проблемы решались сами собой, да просто, мать твою, как-нибудь со всем этим уже покончить. Гейзенберг, теперь смотрящий на него как на нашкодившего по всем фронтам ребёнка, которому самому придётся решать учинённую хрень под поучающим присмотром взрослого, совершенно не делал ситуацию проще. Просто потому, что снова и снова вносил в его жизнь какие-то сложные ублюдские условия: а зарубим-ка ещё Поехавшую Курицу, а потом ещё поживём полгода под одной крышей, только ты будешь девятифутовым сопливым чудовищем с ПМС, а я буду невыносимым ушлёпком с щенячьими глазами и протекающими эмоциональным и коммуникативным кранами. А? Как тебе такой план, Итан Уинтерс? Пойдёт? Ладно? — Ладно, — сказал Итан. Карл усмехнулся, мотнув головой, и, сведя брови и прикрыв глаза, тяжело вздохнул. — Ладно. Тогда мне нужно пару-тройку вещиц из обычных человеческих благ, — он в последний раз затянулся до подушечек пальцев, стрельнул окурком в пищащие птицами кусты и, обогнув по дуге Уинтерса, поплёлся к дому. — Смотаюсь до города, пока солнце ещё высоко. Итан с трудом удержался, чтобы не кинуть ему в спину тупое «зачем?» — сказал же уже причину, если она не была предлогом слинять от в край поехавшего соседа, готового на самоубийство посредством хирургического вмешательства. Но Карл ведь тащился по таким вещам, у него была грёбаная армия самовольно принявших каду. И проигравших им. Ну, возможно, Уинтерс станет командиром новой. По старой дружбе, так сказать. Отпускать Гейзенберга всё равно не хотелось, какой бы бред не лез в голову — причина была ясна даже Карлу, за которым так прекрасно было ходить по всему дому взглядом, следя, чтó тот запихивает в рюкзак, отвлекаясь только на собирающийся в кучу за окном металл, который иногда тонким воем скрёб по окнам. Было неудобно. В собственном уродливо-уросливом теле с подрагивающими руками и чёрным водопадом из носа и глаз; на собственной кухне, где в зад впивался накрепко скрученный по дизайну Гейзенберга стул и край стола резал по низу живота, собирая натекающую с лица лужицу — это всё придётся мыть; под лишь раз кинутым на Итана чужим взглядом, совсем непонятным, привычно не задерживающимся, не облапывающим — никаким, хрен разберёшь, что там намешано было. И всё это вкупе с подступающими волнами растревоженного шёпота выводило из себя. — Трюфелёк, — позвали. Карл, подходя к столу, натягивал на плечи плащ, из кармана которого вылетел и опустился рядом с уинтерсовской клешнёй болт, который зачем-то тут же понадобилось накрыть и замучать пальцами. — Я вернусь сразу же. Обещаю никуда не влипать, — Итан усмехнулся. Видимо, очень криво и больно, потому что Гейзенберг, уперев в стол кулаки, совсем тихо спросил: — У тебя что-то такое уже было. Даже не спросил, а утвердил, да так основательно, что только исповедоваться, святой отец, ибо я согрешил. — В доме Бейкеров, — нет, всё равно тяжело было — вспоминать и говорить. Может, прекратить и послать его… — я оказался из-за Мии. Она пропала и через три года прислала сообщение с просьбой не приезжать. — Три года? Да я ещё поторопился… — всё. Это была грёбаная соломинка, переломившая спину верблюда. Итан осознал себя спустя какой-то временной и пространственный провал, когда уже Гейзенберг хватал его за лицо, будучи пригвождённым к стене где-то под потолком и задыхающе сипящим: — Так. Тише. Просто неудачная шутка. Он держал его скулы, измазываясь в текущей по ним чёрной сукровице и растирая её большими пальцами так успокаивающе, что Итан потерялся к херам в ощущениях. Его потряхивало от злости к этому человеку, но так прорывающе издалека, нарочито и искусственно, что он явно ощущал целый отдвоившийся пласт другого чувства, которое, виновато скуля, просило не отрывать Карлу голову из-за тупого подкола и отпустить, бесконечно извиняясь и потупя свою дифформную башку. — Итан. Что он вообще делает? Как он посмел сравнивать себя с Мией? Он смеётся, даже сейчас — ты видишь? — он насмехается над тобой, над Розой и Мией, над твоей семьёй. Тебе нужно вернуться к семье. Нужно найти их, присвоить себе. Маленький глупый Итан Уинтерс совсем не понимает, что Гейзенберг делает с ним, что он хочет оставить Итана себе. Почему стало так громко? — Хватит, чёрт. Шёпот слился в кашу, навалился на череп и попёр наружу, откуда пульсом сжал виски и пальцы, пальцы на чужой шее, выдавившие хрипло его имя и двойниками отразившиеся требовательным и умиряющим касанием по скулам, носу, краю челюсти, сгоняющим с ушей давление в тихий писк и зовущее «Итан». Уинтерс резко разжал и отдёрнул руки, отступая назад, подальше, откуда не дотянуться и не навредить ещё больше. Из-за спины тут же вылетело железкой и впилось в стену ступенькой Карлу под ботинок, чтобы сойти на пол. — Вилка? Серьёзно? Даже не нож, который ничего бы ему сейчас не сделал, только бы вытрезвил болью и не дал удушиться? Что он вообще вилкой, блядь, мог сделать? — Я доверяю тебе, Трюфелёк, — Карл охлопал полы плаща и откашлялся. — Тебе что-нибудь взять из магазина? Будешь снова наслаждаться человеческим восприятием. «Я тебя только что чуть не удушил…» — Что-нибудь острое и жутко сладкое. Отсалютовав невидимой шляпой, Гейзенберг подхватил рюкзак и у самой двери откричался: — Скучай! — Прости. — Отработаешь! Карла не было весь чёртов день. Да, ему нужно было снова попасть в больницу, стащить скальпели, шприцы, успокоительное, какую-нибудь другую медицинскую невероятно нужную хрень, прогуляться, развеяться; но что толку от этого осознания, когда мозг генерировал одну тревожно-охуительную мысль за другой. И к каждой из них присоединялся шёпот, очень убедительно распевавший о том, что Гейзенберг его бросил или ведёт сюда группу захвата и ликвидации. Поэтому Итан решил поиграть с головой в оборванную связь и превращение в своеобразный предмет мебели: он сидел на кухне и катал по столу рядом с вытащенной из стены вилкой замерший спустя полчаса болт, стараясь не думать, не двигаться, не казаться живым, пока во двор под утро не втащился Гейзенберг в очередных тёмных очках, распадаясь из металлического вихря на слова и пакеты. Уинтерсу показалось, что тот как-то измельчал в движениях, резко и неупокоенно ходил по дому, бесполезно заглядывая во все открытые двери, двигая столы и собирая на улице операционную. Хотелось помочь, оказаться вдруг полезным, правым против бессознательного уверения из головы, что «всё это просто очередной эксперимент, выйдет неудачно — Гейзенберг пойдёт дальше, только свободнее и заинтересованнее», но тот только мотал головой и отрывисто кидал какие-то реплики. — Карл, — Итан сидел на наспех сваленном из дров «столе» и растирал левое криво сросшееся со времён того неудачного побега предплечье — его и все остальные конечности Гейзенберг будет крепить к столу, чтоб не мешались. — Вот это очень не вовремя, Уинтерс, — тот вылил ведро воды себе на руки и умылся, зачесав назад волосы — подготовился. — Я ведь наполовину только заражён. В смысле, бóльшая часть это плесень. И мозг тоже. Карл? У меня вообще есть вероятность выжить? Ты же понимаешь, что для меня второго шанса не будет? — Будет, — сухо отозвался Гейзенберг, устраивая удобнее стул с разложенными на нём хирургическими игрушками и сосредоточенно набирая из пробирки первую дозу некротоксина. — Твоё сознание в мегамицелии — копия. — Класс. Спасибо, что сообщил, — ему плевать. — Сука, я ведь не твой чёртов солдатик! — Я знаю! Швырнув обратно на стул шприц и удерживающе вцепившись себе в бока, Карл отошёл назад, глянул по-волчьи, развёл в стороны и руки и, прорычав: «Ещё хоть слово мне под руку!», взялся за инвентарь снова. — Я. Знаю. Итан. Ты станешь подопытной крысой. Смотри, как ему интересно, что с тобой станет, если что-то пойдёт не так. Ох-х, и сколько здесь инструментов. Ты знаешь, как они называются? — Карл. Тебе просто надо к семье, Итан Уинтерс. Прямо таким. Сильным, ловким, опасным. Так проще их снова присвоить себе. Вернуть то, что у тебя отобрал Крис. Он ведь забрал Розу, он будет говорить ей, что ты умер трусом и не захотел возвращаться к ней… Итан замотал головой. — Карл, чёрт. Тот смотрел откровенно зло и поджимал губы. — Что? Отбой? — Нет, я… — Тогда лучше завались, Уинтерс, пока я не взял нож. Он использует тебя. — Обещай, что, если всё будет… плохо, ты меня убьёшь. — Ты настолько во мне не уверен? — Обещай. — Нет, — Карл с силой вцепился ему в плечо, вжал его в стол и, наклонившись к самому лицу, процедил, вбивая каждый слог клеймом в лоб: — Хорош разводить драму. Нормально всё будет, слышишь? Неужели ты ему веришь? После того, как он уже оставлял тебя? Да, блядь! Итан только упрямо выдохнул. Каким бы неприкасаемо-непреклонным Гейзенберг сейчас ни выглядел, он был неправ как лечащий врач — в конце концов, его пациент оставил завещание, важное заявление: он видел, во что превращаются люди, как они становятся, по сути, вагонами, транспортирующими мегамицелий, он видел и не хотел этого для себя, хотя бы ради памяти его семьи, которая однажды может узнать остатки его лица. Но Карл был сверху, он хмурил брови, давил молчанием и выбивал из шприца несчастный шарик воздуха. И, честно, всё было нормально, дерево под ним держалось уверенно, крепления здорово давили на плоть, чтобы точно не выскользнуть, хотя как показывает практика… В общем, потом Карл на него посмотрел, последний раз в глаза и так взволнованно, что понял даже Уинтерс — и всё: Итан черно потёк, задёргался и начал глохнуть от шёпота, пытающегося по ощущениям надеть на себя его шкуру и загнать тупое непослушное сознание в самый дальний угол. Первые секунды инъекции растянулись на предвкушающее затишье и с приходом реакции разорвали болью каждую клеточку тела по отдельности и одновременно. Мир запульсировал и ушёл в обскурацию, оставив наедине с обретающим полновесность ощущением выжигания. Успели запомниться на мгновение мелькнувший вкус крови во рту, в горле, стекающий по лицу и наливающийся изнутри до краёв, втирающийся в дёсны железным адреналином. Тогда же Итана трясло, сильно, до ломкости в запястьях, лодыжках и рёбрах, таких далёких и тихих, что их можно было спутать с первыми кузнечиками, верещавшими в траве громче собственного воя. Потом Уинтерс путал всё. Ловил что-то намешанное, отрывочное, какие-то именные лоскутки жутчайшей боли, рваные обрывки мышц, предсердий и артериальных жгутов, выскабливающие тоннели вагонетки шёпота, совсем не человеческого, а пульсирующего, накатывающего, огромного… Что-то из всего этого бреда иногда теснило его к краю, откровенно довлея, распухая и множась. В ответ приходилось из последнего самоощущения цепляться жгутиками нейронов за своё мелькающее эхом имя. То, правда, тоже пульсировало и путалось с растворённой, как в супе, гнетущей а капеллой, но в нём было что-то знакомое и приятное, оно понятно требовало просто быть, и Итан, вооружённый лучшими ионами и белком, который только мог собрать из разлившейся внутри его сознания похлёбки, просто был. Просто кучковался оседлыми стаями, глупо и стадно начиная радоваться своей полноте. А после накрыло второй раз. И третий, и, кажется, пятый, но всё ниже и дальше, и тише — и там страшнее и громче было без своего имени, которое теперь растягивалось отражением отзвуков и совершенно смешалось с шёпотом. — Ты такой дурак. Итан не помнил, когда снова стал понимать его. — Да знаю я, чёрт. Придумай что-нибудь новое. И когда снова вернул себе кубики знаний, из которых складывал шаткие башенки. — Ты. Мёртв. — Нет. Нет. Я верну своё тело и вернусь к Розе. Так что пошла ты. Вон из моей головы! — Но это уже не твоя голова, даже не твоё сознание. Ты память об Итане Уинтерсе, сохранившаяся в мегамицелии. Дошло? Ты целиком состоишь из плесени. — Значит, мы подохнем вместе. Потому что… потому что где-то там есть Карл, и он… и он делает для него что-то хорошее и очень болезненное. Так разве бывает? Карл — друг в любом случае. Карл… Карла зовут вороны… — Сомневаюсь. Мы не можем подохнуть. А вот ты просто перестанешь быть привязанным к этой оболочке. Как призрак, у которого сгорел дом. Душа будет где-то летать до скончания времён… Мегамицелий помнит всё, Итан Уинтерс. — Заткнись, — это плохое слово. — Просто заткнись, — но кричать его маленькой девочке без лица было приятно. — СУКА! Девочка-шёпот распухла и лопнула, рассыпаясь на перья и неровный смех и наполняя голову звоном до самой макушки, где болтался несчастный пузырёк воздуха, который надо было вытряхнуть из иглы. И только этот шарик исчез, вот в то же самое деление атома, Итана порвало надвое, совсем не равно по массе, как учили в университете, и продолжило раздирать в агонии и страшном пекле. Наконец, по ним ударили, целостно так, и им же растревоженно и заботливо проорали: — Уинтерс, ебучий ты кусок человечины, просто прими сраное каду. Не рассыпайся, твою мать. Мне ведь тебя не сшить. Блядство… Итана держали в руках, как совсем недавно: надёжно и успокаивающе. По ту сторону пальцы были широкими и дрожащими, их хотелось хватать, смотри, второй я, можно прямо взять и уже почувствовать, что это кто-то другой, но важный… — Прекрати меня лапать и сосредоточься. Итан, пожалуйста. Это же пиздец ебаный. Я про двойника шутил вообще. Я заебался запихивать твои кишки на место. Застегнись, жертва ты железнодорожного переезда. Грубо. Почему Карл грубил? Мы действительно плохо выглядим? По ощущениям просто отвратительно. Надо нравиться Карлу, чтобы он долго тянул его имя. — Так, умница. Да, чёрт возьми, так, сука, гораздо лучше. Сейчас только сердце твоё обратно положу — будешь как новенький. Ч-что? Додумать Итан не успел — сердце ему действительно впихнули, но чьё-то чужое, огромное, распирающее грудь, в которой уже не было для него места, слишком сухое и солёное и совершенно, абсолютно неповоротливое. — Н-ну же, ленивая ты скотина, живи! Господи, живи, пожалуйста… В рёбра ударили, и ещё раз, сильнее и глубже, и мышца поддалась, втиснулась, окуталась формалином и чёрной сукровицей и больно ударила пульсом по нутру. И это разъебало в хлам. Карл говорил, что Миранда мариновала его в подвалах месяцами. Что ж, Итану в таком случае повезло с транквилизаторами, потому что на морфии он бы явно это не вывез. Тело знобило каждую минуту, тянуло, разрывало изнутри, будто он весь был один сплошной ожог, кидало в размерах, под которые органы не успевали подстраиваться. Он постоянно задыхался, жадно и мелко глотая воздух маленькими лёгкими, болтающимися где-то на бронхах, и пытался вырастить их под раздавшиеся винной бочкой рёбра. Он путался в конечностях, пытаясь расчесать себе лицо, потому что тех явно стало больше стандартного человеческого набора, но непрекращающаяся нытливая ломота не давала сосредоточиться и вспомнить цифры. Итан точно знал, что беспрерывно выл, очень долго и тихо, до срыва голоса и быстрой регенерации связок и их очередной кончины и… далее, далее. Он уставал от собственного голоса, который мало был похож на людской, от того, что его не затыкал даже кляп, прижимавший язык к колючим зубам, что этот звуковой фон мешал провалиться в забытье, пока всё это не кончится, пока его не отпустит, пока он не откроет глаза и не увидит перед ними пространство, а не темноту. Зато Карла он чувствовал так же ясно, как резь в поломанных костях, которым не давали срастись крепления — иначе он бы полоумно сбежал. Так вот Карл… он был некоторыми относительно безболезненными временами у правого уха сначала просто уговаривающим, баюкающим больного ребёнка бормотанием, а потом стал тянуться и оседать в ноздрях запахом спирта и острой меланхолии. Он точно вытирал чем-то холодным и мокрым Итану руки, когда те начали ссыхаться и по ощущениям сгорать изнутри, менял положение ног и головы, чтобы те начинали выглаживать кости и наращивать хрящи и порванные нервы, лил на губы прохладное и солёное, от чего тянуло проблеваться, но в то же время становилось чуть легче переносить жрущий изнутри голод. Заканчивался этот пиздец долго. Очень. Приходить в себя было больно, да даже просто моргать было нестерпимо. Но каждое птичье утро Итан терпел всё продолжительнее, он пробовал двигать конечностями (уже стандартным набором), глубоко дышать, открывать рот и тянуть шею. Так что в один день он смог сесть на кровати без слишком сильного головокружения, смог натянуть на себя отвисшие в складки свободные кофту и штаны, показавшиеся жутко колючими и громко шуршащими, и выйти из комнаты, держась за стены, в поисках Гейзенберга. Тот нашёлся на крыльце, где сидел грузной болотной кочкой и ловил лохматой макушкой заходящее за лес солнце, словно ждал, что вот, ещё немного, и его голова лопнет и полетит по воздуху летними паутинками. Такое лесничество, пожалуй, ему шло: в меньшей степени, чем антигуманное околонекрофильское экспериментаторство, и много больше, чем корпение над разбором научных теорий под скрип мела на доске в пустой университетской аудитории, как Уинтерс успел себе выбрать из знакомых образов учёных-физиков. От Гейзенберга кисло тянуло алкоголем, голодом и куревом, но следящий, вывернутый из-за плеча на шорох шагов, взгляд был слишком осознанный, так что Итан, садясь рядом на ступеньку, успел даже подумать, что напиться у него с каду в теле уже никогда не получится, но потом Карл заговорил. Так паскудно-пьяно растянул: «Ита-а-ан Уите-ерс-с-с», и отчего-то сразу стало легче. — Хреново выглядишь. — Ха, да, — он натянул усмешку и, прищурившись, осмотрел Итана. — А ты весьма ничего. Но… всё ещё серый. Йеп. По крайней мере кисти рук — обе, целые, с полным набором пальцев — он успел рассмотреть: вены вспухшие, пульсирующие, страшно синие под действительно бледной кожей, очень сухой, не сочащейся больше никакой чёрной херью и слишком шумной, если начинать разрабатывать плохо работавшие пока пальцы. И было ещё кое-что — на самом деле это было основным, постоянно давящим изнутри ощущением того, что ему мало места, везде и в каждый момент времени, до ясности больно и ярко, будто… — А это всегда так ощущается? Будто тебя вместе с костями скомкали и без кожи в солонку запихали? — выдохнул Итан, но лучше от этого не стало. Лёгкие перестали давить на рёбра и грудину только на пару мгновений, но тому, что недовольно ворочалось под ними, было всё равно невообразимо и пиздецки узко существовать. — Тесно, да? — ухмыльнулся Карл — и, знаете, не то, блядь, слово. Распирающе мало места было под зудящей кожей и между вибрирующими, сжимающимися и разжимающимися внутренностями, каждое из которых Уинтерс теперь ощущал. И это был пиздец, с каждой секундой бодрствования накатывающий своей пухнущей полнотой всё сильнее. Физически-то было убористо, но со всей этой информацией, напихивающейся в мозг со всего тела и окружения, всё превращалось в истую пиздамотину (где он слышал это слово?). — Привыкнешь, — Гейзенберг опрокинул в рот глоток из бутылки, по горлышку которой всё это время водил пальцем, и снова уставился глаза в глаза. — Не чувствуешь ничего… необычного? Не хочешь, скажем, крови, геноцида, подружиться с куклами или проблеваться кислотой? Учти, Уинтерс, приблуда с металлом занята. Он ткнул пальцем прямо в лицо, так что пришлось уворачиваться и начинать «привыкать», ловко отбирая у Карла алкоголь и тут же — по ощущениям — выжигая себе в глотке и пищеводе дыру. — Н-нет, — откашлял Итан, отмахиваясь от похлопываний по спине. — Ничего такого. Получив молчаливый кивок, затих и Уинтерс: просто сидеть было не так больно, хотя сиплое тяжёлое дыхание Гейзенберга он слышал, и тех птиц на ближайших кустах с распустившимися листьями, чувствовал многодневный запах чужих тела и одежды, сырой и тёплый запах земли, глубокими рытвинами развороченной, видимо, огромным им по всему двору, и вечера, щурился от косых и острых лучей садящегося солнца. Сейчас он подождёт ещё немного, пока не перестанет гореть горло, и снова глотнёт… что это вообще было — Итан наклонил бутылку, покрутил, читая этикетку, — оказался какой-то столовый ликёр… Как Гейзенберг вообще пил это дерьмо? — А есть что-нибудь другое? — Ага, целый бар в подвале, — он косо махнул куда-то за спину. — Там вроде вино было, местная водка, ну, и виски твой. — Ты серьёзно? — Ну не сидеть же мне над тобой неделями, пока не усохнешься. Мне было грустно, — Карл вздохнул, вернул бутылку и после глотка нахмуренно уставился на лес. — Лежал весь такой безотказный слушатель, идеальный сосед, не докучающий своими нуждами, не мешающий работать — я собрал плитку, обогреватель, вон, передвижной, хрен знает зачем, сарай разобрал… — его глаза защурились, заморгали, и их пришлось прикрывать от света, растирать пальцами и заставлять, вернув в поле зрения Итана, смотреть на цель, а не блуждать по ней и вокруг неё, соскальзывая и хаотично за что-то цепляясь. — Ты со мной не разговаривал. А про Розу я уже до твоего бреда успел наслушаться, так что, да, я очень серьёзен. Это были стратегические запасы для массового поражения скуки. Потрясши бутылью, Гейзенберг снова отпил, недовольно схмурившись на криво вышедшую усмешку Уинтерса — тому почему-то горчило от чужих слов. Кажется, Карл нехило так в него вложился и довольно обычно для сложных ситуаций переживал свалившуюся ответственность за тело, которое должно было жить самостоятельно. А ведь он мог… тракторы-то он для чего-то разбирал, не для чёртового же радиатора в конце весны. Твою ж мать, ведь они пережили себя и зиму… Итан пережил это дерьмо, отрастил себе новое тело, без шёпота в голове, без постоянного, непрекращающегося раздражения, без… что-то было ещё, какое-то… Уинтерс не знал, не был уверен, но что-то точно изменилось, нечто очевиднейшее, крутящееся на самом кончике языка. И это даже не пресловутая благодарность Карлу, которая осознавалась уже чёрт знает сколько и всё просилась вылиться на адресата словесно, а… блядство, не шло на ум, не обозначалось! Итан хлопнул себя по бёдрам — зря — почувствовал даже через ткань, как нытливо отозвались кожа и мышцы — и поднялся на ноги. Нужно было что-то сделать для Гейзенберга, иначе он тоже здесь прямо налакается сахара и сумерек и начнёт говорить словами через рот что-нибудь уязвляющее его привычку по-осьминожьи высиживать риторику. — Пойдём, — собственная рука опустилась на плечо, прижала эполет плаща и потрясла, выматывая чужой растревоженный полустон, — отмоем тебя и поедим. В Уинтерса недовольно вцепились — взглядом, пальцами, словами — ещё и навалились всем весом, и с силой рванули за руку, чуть не опрокидывая и обливая паскудной насмешкой, по-мальчишечьи треснувшей на всё лицо широко и весело. — Каждый раз забываю, что ты нудила, трюфелёк. Итан зеркалом ответил на толчок и улыбку, пошёл следом в дом, следом глазами огладил каждый косяк, который Карл пьяно обтёр плечами, раздеваясь и путаясь в рукавах пальто, рубашки, лямках майки, ничего не ответил на приглашение потереть спину, подержать за руку для равновесия, ведь «ванна такая скользкая, Итан, а я такой неустойчивый, Итан, а ты знаешь, что в Советском Союзе есть такая игрушка — Vanka-vstanka, она не падает никогда, потому что центр массы куклы находится в её основании — оно такое круглое — и при наклоне высота центра масс относительно опоры увеличивается, и игрушка снова поднимается, так вот — к чему я это? — я не Vanka-vstanka, Итан, я упаду…» Карл кричал всё это сквозь воющую из крана воду и ту, что закипала под мясо на кухне, где сидел Уинтерс, улыбаясь в нарезанную картошку и оставшиеся от законченных экспериментов приправы, потому что мог, наконец, почувствовать запах — сильно и ярко, так что от насыщения болела голова и мутило, но каждый вдох, наполненный до отказа, был, блядь, такой радостью! Шёпота не было, раздражения, зуда, апатичности, двойственности — не было. Всё это с избытком замещал реальный, как после трёхдневной бессонницы, мир, в котором теперь всего было так много и усиленно, что хотелось вывернуться, чтоб освободить хоть немного места под всё это. Под еду, которая не лезла совсем; под Карла, который голый и мокрый шлёпнул на стул свой зад и цеплял руками всё, до чего мог дотянуться; под вот эти смазанные касания, которые слишком сильно давили на мышцы и кожу и были слишком горячими после холодного душа; под каждое грёбаное слово Гейзенберга, которым тот плевался с набитым ртом безостановочно и бессодержательно. Итан смотрел напротив, по сторонам, в окно, на капли воды, срывающиеся с седых встрёпанных волос и скатывающиеся с ключицы на грудь, и понимал, как херово на самом деле ему было в разъёбанном теле. Кажется, его так вставляли только правильно подобранные антидепрессанты. А что нельзя делать, когда тебе хорошо с антидепрессантами? Правильно, накачиваться алкоголем. — Расскажи мне сказку, — протянул Карл с другого конца дивана, не переставая наглаживать голень Итана, которую тот вальтом уложил ему вдоль рёбер. Какую сказку? Они же только сейчас спорили об уникальности матричной механики, которая на самом деле сейчас уступает волновой механике Шрёдингера, потому что волновые функции проще («Но они не существуют в объективном пространстве, Ита-а-ан») и вообще у Эрвина кот и Нобелевская премия («Я получил её раньше, говнюк!»). Так какую сказку? Карл уже был королём литературного вечера, вычитав ибсеновскую «Светобоязнь» на вопрос: «А почему ты всё время ходишь в тёмных очках, Карл Гейзенберг, Лорд металла и бунта?» У Итана до сих пор гулко бился эхом о череп его серьёзный, глубокий до печёнок голос: «Пусть шторм грозит, пусть пламя объемлет небосвод, парю над облаками, пока не рассветет… » А сказка-сказка… Уинтерс поднялся на локтях, чтобы подглядеть подсказку в вальсирующих стенах дома и своротил с дивана в боулинговую пирамиду пустых бутылок ещё одну, вроде винную. Последний раз он пил вино… — Давным-давно одна девочка пошла с мамой за ягодами для папы, который много работал. Лес встретил их тьмой, холодным безмолвием и пустыми кустами. Но шалунье хотелось ягод… Она бросила мамину руку и исчезла среди деревьев… — Стоп-стоп-стоп, — чужая нога лягнула в бок и подобралась — Карл подтянулся на подлокотнике и посмотрел. — Это сучарские сказки, Итан. Почему она? Это не… — Мия читала её Розе в тот вечер, когда вся эта хрень началась… — это же не…— Подожди… Ебать. Итан не ожидал, что огреет так сильно — по голове, по нутру и хребту. Хотелось съёжиться в комок и разгромить ту сраную деревню ещё раз. Эта сука залезла в его дом, эта двинутая мразь притворялась его женой, держала на руках его дочь, кормила, укачивала, просила — подумать, блядь, только — уложить спать, была с ней одна, пока… — Итан, — на плечо опустилась рука, убеждающе, как бы ни хотелось её сбросить или скрутить, чтоб не лезла сейчас под кожу, сжала и выгладила большим пальцем противление. — Это уже произошло. — Это Миранда её читала. Сколько Мия провела в подземелье? — Несколько дней. Ты… А ну, давай-ка, — Гейзенберг тряхнул за плечо и подтянул к себе, сползая ладонью к лопаткам, мумифицируя в пьяное тепло и толстые стены неуязвимости. Дал продышать трапецию под рубашкой, притёр своей щетиной по виску, шёпотом присыпал — Итан не разобрал, что в нём было, кроме мягкости, и окончательно поплыл. — Я уезжал, — пришлось уложиться щекой на основание шеи, чтобы бубнить не в одежду, а прямо в кожу, бездумно пялясь на расфокусировавшиеся волоски, шрамы и тускло блестящие цепочки амулетов. — В британское подразделение «Амбреллы». Я должен был протестировать новую охранную систему карантинного блока. Вернулся через четыре дня. А М… она вещей нанесла. Книгу, которую Розе читала, музыкальную шкатулку — я тогда же её завёл. Ужин приготовила. Я не заметил разницы… — Миранда слишком хорошо меняет личины, когда ей это нужно, — Итан дёрнулся — он не хотел выслушивать оправдания: это блажь, это послабление, этого не должно было случиться, он должен был видеть, чувствовать, что это чужое… — Нет, послушай, — Карл обвился сильнее, ощутимо вжав между ними корпус безмена и весь свой пульс. — Она подключается к памяти мегамицелия и ищет образ человека. И, раз ты часть его, значит, Сучара могла взять твои воспоминания о жене. Так что то, что ты видел, было именно твоей женой. — Звучит убедительно. — А разве не так? — Я не знаю… Я просто… хочу увидеть свою дочь. Больше всего на свете. Казалось, он этим желанием может двигать и бросать с неба звёзды, только бы оно стало реальностью вместе с голосом Розы, её розовым комбинезончиком, её волосами и взглядом, понимающим всё-всё в мире полнейшего урагана. Какая тоска, боже мой, Уинтерс так легко ей поддавался в парах — чего они там успели умять? Всё вино точно и ту чудесную водку на фруктах, которую Карл глотал как воду… — Спасибо, — Итан протёрся лбом к вороту рубашки, к ключице и грудине, чтобы удобнее было прямо в чужое сердце сказать. — За всё. Карл отбился зашедшимся ритмом в прерывистой усмешке, снова неразборчивым шёпотом… — Ты нудила, — … и стал заваливаться на спину, утягивая на себя Уинтерса. — И свою сказку на ночь я так и не получил. Давай. Я слушаю. Нет, если он так останется лежать, то бессовестно уснёт. Надо было как-то… Карл не помогал, он цеплялся руками за шею и лопатки, выглаживал ладонями-утюгами все складки и шероховатости, какие ещё оставались под уинтерсовской шкурой, и не давал подняться, так что Итану удалось только скатиться ему под бок, на самый край дивана, и уложить голову на подлокотник, где было больше воздуха и меньше чужого дыхания, сердцебиения, тела, тепла, сонливости. Так было лучше, так Гейзенберг держал его за талию, не давая скатиться и побить у ножек все бутылки, и мял кожу, пальцами залезая под кофту и гоняя там мурашки. Пришлось продираться сквозь осязательный передоз к воспоминаниям и выскребать оттуда все сказки, которые мешались между собой хрустальными туфельками, хлебными крошками, братцами кроликами и оторванными ослиными хвостами. Апогеем его умственной деятельности стал пересказ диснеевских «Красавицы и Чудовища», который он засматривал до цитирования с матерью, пока отца не было дома. Выходило красноречиво, серьёзно, он вот сейчас был хорош как никогда, особенно, учитывая… ситуацию, в которой он утопал, не доставая ногами дна. Как бы ни казалось обратное, Карл слушал до одури внимательно, по-детски неспокойно встревая в рассказ с вопросами и совсем дурными похабными шутками, пока вкрадывался под одежду по локти и жал к себе ближе до жара и удушливости. За всю финальную часть он успел пробороздить носом путь от едва не протёртой в дыру грудины под подбородок, где возился вокруг кадыка и вдоль мышц. А Итан… ну, против он не был, рефлексы на отказ у него работали в любом состоянии, так что он был искренне пьян и порядочно долго голодным до тесноты между двумя человеческими телами. Руки его тоже были отпущены без инструкций и мародёрствовали где-то в шлёвках брюк, складках и пуговицах рубашки, пару раз влезали в волосы, прочёсывали там до урчания и оскала и бежали пальцами по воротнику прочь. — Думаешь, у чудовища был выбор не влюбляться в эту… — Гейзенберг выдохнул в чужую ярёмную ямку и задумчиво простучал подушечками пальцев вдоль позвоночника, подбирая слова, — …попавшую в его замок девушку? Она ведь сразу показала свою добродетель — за отца вступилась. — Не знаю. Нет? — Почему? Ведь он был принцем. И при дворе вокруг него точно крутились первоклассные шл… — как их там? — статс-дамы. У него точно была хотя бы одна фаворитка. И он наверняка знал цену добродетели. — У него долго никого не было. Годами. Держу пари, он засматривался на швабры и канделябры. Да и в любом случае это были нездоровые отношения. — О, да брось… — придавленная Итаном рука выскользнула из-под кофты и плотно осела на пояснице. — Он держал её в своём замке против её воли, и девушка в него влюбилась. Это стокгольмский синдром. Карл усмешкой выдохнул в шею и колюче потёрся о неё щекой. Уинтерс начал заканчиваться: с затылка, наплевав на зашедшееся сердце, подкатывали волны тёмных провалов, говорилось всё больше поверхностно и бездумно, тело каталось в вату и творило там что-то своё, особенно путалось в ногах, где коленей между бёдер было как-то слишком много, но вот гейзенберговский голос всё равно наматывал сознание на себя, как девчачий игривый локон на палец, и затягивал туже. — У вашего брата там куча всяких умных словечек для каждого неординарного случая. Но это же сказка, Итан. Метафора. Когда люди действительно узнают друг друга, то они из чудовищ… — ещё одна улыбка припечаталась прямо в кожу и там же сверху прижглась укусом, тут же заглаженным губами и брошенным колоться фантомным ощущением зубов, — становятся друг для друга прекрасными принцами. Ещё больше печь могло только в подвале за крышкой нагревательного котла, и Уинтерс закономерно кипел кровью на щеках и ушах, в кончиках пальцев, предплечьях, ляжках, и, да, у него встал, бесконтрольно и невозмутимо, и всё, что Итан мог с этим сделать, это не тереться членом об очень удобное бедро Карла между его ног и продолжать бессвязно бубнить: — Не думал, что ты романтик. — О, ещё какой, — Гейзенберг… Уинтерс перестал думать о том, зачем и что тот делал, и просто принял чужую ладонь у себя на заднице, свой стояк, упирающийся в живот Карла через штаны, и его уже точно, абсолютно прямые поцелуи, сушившие кожу под челюстью, ухом, у подбородка, и горячий отключающий шёпот: — Я всаживал своим солдатикам движки с красной иллюминацией на место сердца, хотя гораздо безопаснее было вшить те в животы или под корпус металлический загнать. Представляешь? За ту хуеву тучу лет, что я прожил с уродами, я не перестал быть сентиментальным глупцом. А ты не урод, Итан. Затемнение, титры, остаточное полувоспоминание о собственном стоне вместо сцены после. Просыпаться было больно. Господь, у него такого похмелья не было со времён старшей школы, когда он текилу закуривал уже листьями пуэра, потому что травка и таблетки закончились ещё в первые часы того адового блудника. В нос бил запах проспиртованного тела, виски ломило прогнившими занозными досками от любой попытки двинуться и поднять голову с чужой гуляющей от храпа груди. Карл, открытым ртом дышавший в потолок, мертвецки спал, жарко обвив ручищами (теперь они снова казались большими) спину Итана и ниже липко и спревши переплетясь ногами. Штаны благословенно были натянуты на задницу. Охуенно. Не так и плохо на первый взгляд — Уинтерса, по крайней мере пока, такое положение д(т)ел устраивало, так что он позволил себе растечься по обогревателем парившему Карлу и попытаться зарыться носом поглубже, подальше от реальности и злого утра, в ворот майки. Там пахло теплом и потом и размеренно било в скулу самым надёжным пульсом в мире. Вставать пришлось. Много позже, правда, уже когда птиц за окном стало слушать физически больно. И именно с момента, когда Итан соскрёб себя с Гейзенберга, всё то, что успело настояться и затвердеть, треснуло и начало уродливо размазываться ещё одним пятном. От душа и человеческого отражения в зеркале стало чуть лучше, в доме был привычный мрак и гейзенберговский шум, а мысли комкались в дерьмовые шарики скарабея, и в ящиках на кухне отыскался мешок овсянки, которая на воде вышла отвратительно пресной и жидкой, но, боже, он всё равно чувствовал теперь вкус, пусть он был отвратительно перележалым, пыльным и затхлым… — всё это делало утро приемлемым. А потом со скрипом сполз с дивана Карл. Он обрушился в погреб, выбрался оттуда с банками солений и, молча отобрав прямо из рук не лезущую в горло овсянку, запил её рассолом, который щедро протолкал и в Итана. Было мерзко и очень ярко. Гейзенберг светил убитой похмельной улыбкой, густо хрипел что-то про настоящее лекарство, а не тот уинтерсовский травяной спирт и позже чертовски долго смывал с себя запой с подглазинами, отёком и вздувшимися фиолетовыми венами. В доме они провозились до сумерек, перекидываясь тухлыми словами и взглядами, скрипя половицами и разбирая каждый свой разросшийся в бардак хлам. Потом снова ели. Итан кисло разделил на два рта пакет кукурузных палочек и арахисовую пасту, которые Карл ещё тогда, в последний свой рейд, притащил из цивилизации. Было неплохо: вот так полулежать на диване, косить вправо под тяжестью чужой головы на плече и сыпать на грудь сахарной пудрой, переговариваясь о том, как они пришли к близким с идеей дела всей их жизни, как были горды и разочарованы их отцы, как матери болтали об этом подругам и молча смотрели под ноги надгробным камнем… — уютно было, почти правильно. Ещё бы не начинало подтачивать со вспыхивающими сквозь ночную поволоку звёздами — Итан не помнил, почему именно с них замаялось, но выглядывать их из-за чёрной листвы было тоскливо. Таскаясь за Гейзенбергом по лесу, он думал, фундаментально так, задержаться на пару дней, попробовать своё тело и восприятие так вот по-человечески, деревню днём посмотреть, ожившие на лето участки; да, блядство, с Карлом пожить без шёпота, нависающего на лоб раздражением, уговаривающего порвать волком чужую гортань, дать истечься и похоронить труп среди его ёбанных тракторов; без условного уродства и сопутствующего физического и психологического провала. Ведь интересно было сравнить, как оно пойдёт теперь, потому что, казалось, что-то могло куда-то пойти по дороге Кэрролла, может, он успел бы даже растаскать по полочкам драньё, оставленное под грифом «разберусь позже», и решить, что делать с Карлом в его мире. Но Уинтерс был уверен, что с каждым проходящим снова и снова днём давал бы себе отсрочку. К Розе нужно было возвращаться сейчас же. — Я должен идти. Ты… — по крайней мере, у него выходило честно смотреть в глаза Карлу, под мерзко-розовый рассвет стоя на кухне возле закипающего чайника. — Ты пойдёшь со мной? — Куда? — одно мгновенье это был искренне непонимающий вопрос, а после Уинтерс увидел, как слетела к херам вся система: потухли лампочки, вылетели пробки, сместились шестерёнки… и Гейзенберг остыл в отстранённость. — В «Амбреллу»? Я не хочу снова стать подопытной крысой или по какому-то невероятному стечению обстоятельств начать работать на очередную шайку с замашками на мировое господство. С меня хватило Руста и Миранды. И я очень не советую тебе соваться к парням, которые торгуют биооружием и информацией о своих подопечных. — Что? Это здесь при чём? — О, Итан, как ещё, по-твоему, Миранда узнала о вас? Думаешь, она, блядь, заскочила в гости навестить новых соседей и случайно узнала, что твои ненаглядные родные грибковой породы? — Это просто предположение. На тех ящиках не было ни одного логотипа… — Ты же не идиот, чёрт тебя дери! — заорал Карл и швырнул в стену стулом. Тот мешался, прогнувшейся спинкой явно проигрывал гейзенбергским пальцам, закрывал доступ к столу — единственному, что отделяло его от размозжения лица напротив. По кухне зазвенели столовые приборы, заглушая визг вскипевшего чайника. Итан его снял с плитки и самоубийственно открыл один из ящиков, где наэлектризовано дрожали ножи. — Значит, мне придётся вытаскивать и оттуда мою семью. — Не смею тебе мешать, папаша. Собирайся и проваливай. — Будто у тебя есть план! — хлопок по крышке ящика лязг лезвий не заткнул. И какофонию мыслей. И собственный вовремя не затыкающийся рот. — Что ты будешь делать? Гнить здесь и разбирать тракторы? Ты учёный, твою мать, а не агротехник! — Это не твоё дело, Уинтерс, — Гейзенберг уже просто рычал. — Буду сраным агротехником, начну выращивать свёклу или покончу с торговой грибницей Сучары Миранды — тебя это не касается. — Серьёзно, Карл? Не будь ребёнком… Ты просто… просто дай знать, как тебя найти, когда я… — Убирайся, — холодно и одалживающе. — Говна-то, блядь. Последнее «ладно» Уинтерс проглотил, почти подавился им — так глубоко запихали его ему в глотку, — смысла в нём не было, в споре тоже. Карл не хотел проблем, Итан не мог гарантировать их отсутствие. Справедливое решение уйти одному. Как бы говёно не исходилось под грудиной и не тянулось настойчиво, что так, Итан, вообще-то не делается, что это всё обсуждается нормально… где? между кем? В ящик «на потом» уже не лезло. А думать сейчас об этом не хватало собранности и трезвости — он, не вникая, начал сгребать какие-то вещи в рюкзак. Карл кинул тот под ноги из своей комнаты. Молча. Обычно где-нибудь на экранах эта часть звучит ураганом: эмоции, крики, «я потратил на тебя лучшие годы своей жизни», и голливудская слеза, и скрипка, и хлопающая на прощание дверь обязательно. Итан дверь прикрыл, обжёгся солнцем и радостным писком малиновок, раскопал из воспоминаний в аккомпанемент бестолковую детскую считалку и под «Fifteen, sixteen, maids in the kitchen, seventeen, eighteen, maids a-waiting» пошёл в деревню, смотря под ноги и совершенно не понимая, что он, мать его, делает.