Уёбище и чудовище

— Рад вас видеть, Итан. Вы долго до меня добирались. Доктор Миллер привычно сидел за столом напротив, смотрел в переносицу, поэтому с расстояния казалось, что он упёр взгляд сразу в оба глаза и так их и пригвоздил, что не отвести и не моргнуть. Что-то вроде нового уровня доверия между удавом и зайцем. И водолазка с горлышком под челюсть была та же неизменная, даже в глубоко летние семьдесят градусов. А Итан, как в первый раз, настороженно утопал в глубоком кресле и думал, что вот до психотерапевта он действительно добирался долго. — Надеялся, что справлюсь сам. До полицейского городского участка он добрался к вечеру следующего дня, попросил там звонок сделать, выхлебал в долг у местных половину кофейного автомата, пока ждал наряд из «Амбреллы», и в британское подразделение прибыл уже в тяжёлых наручниках-кандалах и с конвоем в полном обмундировании. — Хвалить за это не буду. Ведь вы уже… — Миллер состроил впечатлённую гримаску, — …сделали своего рода невозможное. Честно говоря, известия о ваших статусах меня поражали — такого разнообразия нет даже у полевых сотрудников, с которыми я работаю. Так что… это даже приятно, что вы решили лично мне себя продемонстрировать, — и добро улыбнулся, почти так, как надо. После обследований, сдачи анализов, подтверждения личности Итана поселили на допросе на сутки — пытались срастить факты, которыми сыпал из себя Уинтерс. У них были показания группы Криса, самого Криса, Мии, тех, кто зачищал потом деревню, даже чек-лист местных жителей был, опрашиваемых раз в месяц о подозрительных вещах. И Итан пытался влезть в них, как-то угнездиться со своими «удачей» и «мало что помню», и «нет, не надо ничего из меня доставать, если это не заразно, то это моё, спасибо» — и с каждым часом выходило всё лучше, краткие ответы списывали на стресс и одичалость, ведь «в самом деле, не давите на него, он почти пять месяцев числился мёртвым», а несостыковки отчётов — на путанное восприятие времени гражданским, попавшим в демоверсию восьмого круга ада по Данте. Злые щели, чтоб их. Потом пришёл Крис. Итан его через зеркало Гезелла почуял: ярость, выгоревшую в смятение и дальше в тёплое мечущееся нечто между успокоением и благодарностью, уже когда Редфилд обложечно-сурово выспрашивал «сука, как?» и недоверчиво провожал взглядом из допросной. Где-то к концу июня Итан перебрался к Мие и Розе под Норидж, совсем близко к «Амбрелле» (в сухие дни на закате можно было увидеть отражения её окон). Они обе плакали, когда Уинтерс, обнимая, пытался на атомном уровне вплавить их в себя: Мия, убедительно даже показалось, от счастья, а Роза потому, что слишком явно его не узнавала, и с каждым новым, глубоко несчастным прерывистым воплем крошила в порошок его сердце. Но эти первые недели с ними были той чёртовой панацеей, спиртом на травах, что латали Итану плоть в Луизиане и Румынии: что-то эфемерно-волшебное, почти ненастоящее, но действенное, щипавшее глубоко под кожей и по глазам, заставляющее полно дышать облегчением и уверенностью в том, что ещё на пару дней его точно хватит. Больше всего лечило то, что Роза к нему всё-таки привыкала, не слезила больше по щекам, всё дружелюбнее смотрела из-под прозрачных бровок и из-под них же, казалось, даже присматривалась с каким-то глубоко засевшим под зелёной радужкой пониманием, что что-то не так, как должно быть, и в особенно счастливые дни даже тянула к нему пальцы, неохотно раскрывавшиеся из кулачков. Мия текла на грудь лаской и шёпотом, оседала на коже поцелуями и жадностью, скреблась под сердцем, вдоль грудины и ела всё, что было ниже и глубже. У Итана начался пост-бейкеровский синдром: эйфория от возвращения семьи, знакомого до одурения старого комфорта, привычной жизни с сопением позволившей лечь рядом дочери, яичными сэндвичами на завтрак, лавандовым запахом от постельного белья, липким налётом от смазки на петлях пластиковых окон, разбросанными по коврам и ламинату игрушками Розы, занятиями любовью, больше напоминающими подростковую возню, душем с массажным режимом, увлажняющими кремами, до безумия вкусными вторыми ужинами с горчицей и кетчупом и городским многолюдным шумом. Короткий период, надо сказать, всего какие-то две с лишним недели, которые по вечерам начинали выдавливаться в нечто нарочито нормальное, бросающееся на все рецепторы восприятия, и размеренно давали ход сомнению. Это было как в «Начале» с Мол: крупица предубеждения, грёбаный волчок в сейфе огромного мегаполиса, беспрестанно вращающийся, вибрирующий раздражением, навязчивой мыслью: «А что, если?..» Итан начал съезжать. — Да… Я со списком, — он тряхнул телефоном с открытыми заметками. — Как обычно. Хорошая привычка. — Я тогда начну по порядку. — Разумеется. Итан упёрся ступнями в пол, накрепко заземляясь, чтобы не проваливаться в триггеры, непонятно зачем пролистал заметку до конца, может, выбирая, что зачитать в первую очередь, но всё равно вернулся к началу. — Кошмары. От них стало хуже и в первый раз. Липкие, мерзкие, волнами чёрной мрази впитывающиеся под кожу, ногти и веки, мало чем похожие на сны и напоминающие скорее затяжные сонные параличи: из них было невозможно выбраться, пока те наконец не решали отпустить. И после них, когда глаза уже могли самостоятельно выбирать, на что смотреть, а конечности двигаться, распускалась многосоттонная тоска, давившая на затылок и плечи в одной тональности, пока не прижимала мокрое от пота тело к подушке и наволочке и не накладывалась на гортань хриплой немотой. Хуже были только полузабытые ощущения прошедшего кошмара и оставшиеся вязким налётом на подкорке образы развороченной плоти, блестящих в тусклости исчерна-красных внутренностей и желтоватых зубов, и… да много там было, «мусорная тарелка» тех реалистичных страхов, что и без монстров могли закопаться в извилины и оставить там своё тревожное потомство. Разбившееся тельце Розы, одержимая Мия, отец, слабоумно и ненужно умерший в одиночестве, и он, закономерно переставший контролировать даже самого себя Итан, ставший тем, что априори способно только разрушать и гадить. — А кем именно вы стали? — спросил Миллер, заползший участием в паузу между словами. — Разве что-то изменилось? Не физически — я видел вашу карту. Она у меня во-о-от здесь, — он вытащил из ящика и протянул Уинтерсу заметно раздавшуюся вширь после последней её демонстрации папку. — Морально в вас что-нибудь изменилось? Вы готовы вредить окружающим? — Нет. Не просто так, по крайней мере. Из вороха ежесеансных записей и контрольных тестов на депрессивное состояние не нашлось ничего нового, только табличные заключения вирусологов и диагностов, на которые Итан успел насмотреться ещё в «Амбрелле», куда он таскался каждую неделю, как повод хоть раз выйти из дома. — Так вот бумажки в ваших руках говорят, что физически вы справляетесь отлично. Полного представления у меня, разумеется, нет, но вы ведь поделитесь? — Миллер кивнул подбородком в сторону потухшего телефона. Конечно. За тем и пришёл. — Тревожность, — раздражающе обострившаяся вместе со всем восприятием и кидавшая каждый звук биться о внутренности так сильно, что хотелось закрыться в тёмной ванной, зарыться в ворох удушающе приторно пахнущих полотенец и зажмуриться до тишины. — Апатия, — басящая бессилием и отупением. — Зацикленность мыслей… Уверенность в том, что каждое движение и слово неправильно и неуместно, отсутствие аппетита, нестихающее чувство вины и долга перед Розой, перед… страх оставить дочь одну, иногда наедине с Мией, временами с самим собой, опустошённость, разбитость, усталость, отстранённость, фантомные боли, раздирающие тело, как во время… слуховые галлюцинации, но это наверняка от привычки к… в общем, доктор, я болен, полечите меня и мою бестолковую голову. И доктор вроде даже начал лечить, осторожно забираться краешками ногтей под скальп, тихо нашёптывая: «Как только станет неприятно — говорите, но только помните, что сначала станет хуже, а потом надейтесь на лучшее», вскрывая череп, растрескавшийся по швам и, судя по рентгену, наполовину наросший из кости другой прочности, так что туда, под правую долю, пробраться было сложнее. Но Миллер ведь профессионал — Итан верил в это, — он был третьим психотерапевтом после Луизианы и обладал самыми правильными руками, которые только могли забраться в мозговую массу. В этом до нервов пробирающем копошении и искренней любви человека говорить о себе и своих страданиях слишком быстро отмотали по циферблату своё полтора часа — привычно и неудовлетворяюще, с практичным привкусом убеждения, что за это время можно было высушить глаза, просматривая Channel 4, к примеру. Но практика показывала, что Миллер вытянул из уинтерсовского кармана и ментального положения его внутренних зодиаков нечто употребимое в будущем, так что катись оно, как пнули — там действительно будет видно. — Итан. А как ваши дела с Мией? — от затылочной доли откололся треугольный кусочек и остро шлёпнулся прямо в моток извилин — это Миллер, закатав свою водолазку по локоть, спросил уже спустя пару-тройку сеансов под самый конец. — Я спрашиваю это потому, что вы о ней почти ничего не говорите, в отличие от Розы. Что-то произошло? Уинтерс хотел захлопнуться мухоловкой и не дать больше пальцам мять ту прогнившую пористую кость. — Я не знаю. Ничего. — Вас это беспокоит? — Миллер смотрел вытягивающе. — Итан, вы блокируете эту проблему уже давно, я наблюдал это у вас ещё в прошлом году. И это уже не симптомы, вы ведь и сами понимаете. — Это… не то, что я хочу обсуждать. — Терапия не сработает, если вы будете замыкаться и продолжать откладывать важнейшие аспекты вашей жизни в тёмный угол, делая вид, что они продолжат исправно функционировать. Ну же, Итан, — чужой голос осип в совестливость, — вы же техник, вы должны понимать, что ни один механизм так не работает. — Нет, не… Я сам разберусь с этим. Миллер вздохнул, оставил в ответ длинную запись в карте, хлопнул ею и снова поднял взгляд. — Я здесь только для того, чтобы помочь вам, Итан. Что ж… это всё на сегодня или у вас есть ещё что-то? Подумайте, может быть, вы хотели ещё что-нибудь сказать. — Нет. — Хорошо. Тогда пойдёмте, я вас провожу, — доктор встал, привычным широким жестом смахивая к двери кабинета, и, обойдя стол, взял паузу для последнего слова. — Итан. Вы закрылись с чем-то новым, это заметно. Возможно, вам нужно время, чтобы действительно самостоятельно это переварить, но мне почему-то кажется, что вы делаете это умышленно. Послушайте, в начале нашей работы с вами мы договорились об обоюдной честности, поэтому я лишь говорю вам о своих мыслях… — Спасибо. Я ценю это, — вышло жёстко, как не хотелось и не задумывалось, но Миллер, наверное, поймёт, да хотя бы по повинному «До свидания» и затоптанным под ногами взглядом. Поймёт, но не оставит это заветриваться, обязательно полезет туда снова, наломает ещё осколков, покрошит, помешает что-нибудь, сука, потому что, как ни огрызайся, он был прав. С Мией… Боже, она просто не любила сложностей между людьми, они её утомляли, они не несли смысла и не приносили удовольствия и успокоения, которые она искала в обычной жизни… и, когда становилось хуже, чем обычно, Мия просто… старалась выйти из ситуации — это было её универсальным решением… так что сейчас с ней было — сложно. И она поддерживала, насколько могла, отъехав не наседающим пятном на периферию зрения; она не огрызалась, убирая чашки, супницы из-под бульона, заправляя кровать, выключая телевизор — всё забытое, оставленное и остывшее; она даже забиралась пальцами в спутавшиеся, отросшие волосы и под потную футболку, выглаживая без брезгливости, пока не становилось чуточку лучше… но она не говорила. Желала спокойной ночи, спрашивала, как сегодня Роза, тяжело вздыхала, утыкаясь в бардак, разведённый после возни Итана с дочерью, просила найти няню — и всё. Поэтому он перебрался под плед на диван. Там было яснее — не только из-за вечно расшторенных окон и работающего телевизора, всё-таки больше из-за того, что там не было иллюзий и самообмана, в которых проплывавшая мимо тень заметит, заденет, притянется ближе. Всё равно стухло всё, что влекло его к взрослому телу, а тому же сознанию навязывать себя такого не было ни желания, ни смысла. Потому Итану честно хотелось слышать голоса, один конкретный — если уж совсем телеса оголить, — громкий, текучий под всё лежащее, совсем как Уинтерс сейчас, давящий на виски и лоб всей отточенной до острости прямолинейностью. Потому для Итана в дне осталась только Роза с её капризами и требовательными трясущимися ручками, Миллер, но лишь раз в неделю, как и чёртовы пешие до «Амбреллы» с попытками разведать что-нибудь для Карла и семьи, ну и, вот, сегодня Крис. Крис, который выбрал какой-то абсолютно всратый паб вообще за пределами города, у гольф-клуба, куда, разумеется, добраться можно было только на машине, которую Итан водить ненавидел и не умел с тем спокойствием и довольством, с которым это делать-то и стоит. Миллер даже отпустил пораньше, сказав, что пройтись будет полезно, что Редфилд искренне переживает, что много лучше не пить, «но да вы сами об этом знаете, не первый раз на антидепрессантах сидите»; из профессиональной вредности спросил, в курсе ли Мия. Да, в курсе, знает, говорит: «Хорошо-мне-надо-бежать-целую-пока». Итан эти поцелуи только слышит теперь. Снова. Зато от Криса получил один, прямо в центр лба иронией по покойникам, догнавшим его смехом и широкими свойскими жестами, которые он позволял себе на гражданке. — Как прошло? — ткнул Редфилд в плечо опустошённым бокалом, кажется, третьим уже, туго зашедшим, как и предыдущие, под разговор о терапии. — Если тебе ещё не нажаловались, то отлично. Да, настроение у Итана было паршивое — новость, конечно. Он мерзко вымок под моросью, поверхностно и плёночно, с трудом и раздражением отвоевал себе два деления тишины на местном подпотолковом телевизоре и обрёк себя на косые взгляды бармена и полоскавших с час уже один стакан виски долбаных гольфистов. Гольф вообще не чёртов спорт! Вы, суки, видели американский футбол или ваш же регби вообще? Спорт — это насилие. Сраная жизнь — это насилие… — С чего бы ему мне жаловаться? Он уважает профессиональную этику. Иначе я бы его не советовал. — Ладно, проехали. Итан слишком сильно сжал бокал и тут же получил тычок в плечо. Пришлось поднять на Криса глаза. — Итан, да что за херня? — чужой взгляд давил и наверняка был действенен на новобранцах каких-нибудь, его друзьях из «псовых», может, девушек он им клеил, хрен его знает, — у Итана был иммунитет: эта стрельба глазками не действовала на него даже в Румынии, когда авторитет военного пытался задрать подбородок выше отцовского. Так что пошёл ты, Крис, со своими взглядами — Уинтерс сегодня сучка и «такой дурак» даже без злоебучих голосов в голове. Но Редфилду почему-то показалось, что выстроивший из себя кучку говна и пересравшийся с половиной паба в первые десять минут нахождения в нём собеседник точно расположен к сакральному общению. Он спросил: — Что произошло после взрыва? Пришлось запить пожелание доброго пути горькой пеной тёмного, на которой Итан терпел этот мир сегодня. — Я уже всё рассказал. — Это полная брехня. То, что ты наплёл для протокола, это пустая хрень. Я не поверил ни одному грёбаному слову, — отпечатал Крис, понизив голос и склонившись лоб в лоб. — Итан, мои люди видели, как ты маршировал с этими железными уродами в сторону гнезда Миранды. Что, этот псих Гейзенберг одолжил тебе пару сотен своих игрушек? А потом ты случайно нажрался паразитов? Очень, мать твою, правдоподобно. — Какая разница, Крис?! — он не псих, мать твою! Собственная ключица вдруг оглушительно хрустнула и вместе с левой рукой обломилась вниз, расплескав по нервам кусачую боль и оставшийся на дне бокала глоток вдоль барной стойки, на который тут же бросился бармен с неистовым обещанием содрать чаевых во взгляде. Редфилд только поднял предплечья, спасая рукава кожанки и своё пиво, и, проверяюще глянув на Итана, продолжил говорить: — Да потому что ты жрёшь себя. Ты… блядь, Итан, ты просто захлопнулся и неделями киснешь дома. Мия… она переживает за тебя, мужик. Уинтерс не понял — ничего. Всё окружающее вдруг выкатилось на восприятие уравнявшимся в звуках шумом, в силе запахами, всё стало театрально нарочитым, блекло-ярким, как на солнце, когда глаза ещё не привыкли. Плечо нытливо тянуло вниз сломавшимся лифтом, обламывающим рёбра-перекрытия, под вывернувшейся лопаткой зудело ростом, а Крис, ни хрена не замечая и всё что-то наставнически вещая: — Мне надо на воздух, — только и смогло выдавиться, пока Итан скатывался с дурацкого высокого стула в сторону дурацких кудахтающих гольфистов. — Эй! По спине мазнуло прикосновением — чужим, раздражающе тёплым, останавливающим, заставляющим дёрнуться — вышло жутко неудачно: по ощущениям, откололась лопатка и, проиграв по рёбрам «Пляску смерти», закатилась куда-то под почку. Сраным аккомпанементом к ксилофоновым пробился озноб — и Уинтерс вывалился на улицу разваливающимся песчаным замком с поникшими флагами-листьями. Там были глубокий вечер, духота и непрекращающаяся морось, тут же налипшая на лицо и предплечья и собравшаяся на коже тяжеленными горячими каплями. Единственное — ещё ноги крепко держали, впитываясь в пористый настил вокруг паба туфлями и дрожащими сухожилиями, которые тронь — и выдадут сходство со струнными, хотя душа по всем представлениям старых людей точно располагалась выше, куда как раз сейчас обрушивались и приминались внутренние органы. Когда-то в давление и пульс попытался втиснуться Крис — он пах тем же выгорающим смятением, что и в допросной, и так же заглядывал в глаза, вкрадчиво вбивая стержни вопросов в ровный шум деревьев через дорогу и гудения людей за спиной. «Что такое? Паническая атака? Голова? Что, Итан?» — а Итану самому было интересно — что. Было похоже на приходы во время операции, но тогда сознание и восприятие закручивались вокруг выжигающей тело боли и собственного тревожного имени, которое маяком установил Карл, а сейчас… всё расплывалось, разъезжалось в разные стороны, рушилось и просыпалось сквозь свои бывшие места. И не болело сейчас почти. Физически точно. Да и отпустило скоро: погнуло, поперетягивало и нытливо вернулось всё, что запуталось мыщелками и хвостами мускулов. Итан выдохнул в дождь. — Нормально, — и за это получил по спине бодрящий шлепок. Крис встал рядом, достал сигарету. — Я проходил через это: запои и депрессия — и это не тот путь, который тебе нужен. Ты можешь мне доверять, Итан. Чёрт возьми, я в ответе за тебя и твою семью. Так дай мне помочь тебе! — А я ответственен за… — за родных своих ты, Уинтерс, ответственен. Не обманывай себя, не будь мудаком, не бери на себя больше, чем можешь вынести. Про долг не забывай. И всё это отцовским голосом и назидательно до зубовного скрежета. Знает он это всё. Про долг и речь. — Я не могу подводить снова и снова. — Господь, Итан, мы выпили по четыре бокала, а ты уже грёбаная королева драмы. Ну? — Крис задымил в уинтерсовское ухо, выждал немного, раздражённо цыкнул, жуя фильтр и «ты сейчас пизды за упрямство получишь». — Это связано как-то с твоим запросом на допуск к луизианскому делу? — и дрогнул довольной улыбкой, потому что Итан наконец смотрел на него. Редфилд пожал плечами. — У меня друзья в архиве. Я сам там кое-что, знаешь, подчищал. Понятно. Захотелось осесть на землю и вымокнуть до жидкой овсянки, в которую он успел вывариться полностью за эти недели, и плевать уже было на то, кто ещё, кроме Криса, мог срастить мотивы шариться по делам прошлых лет, в которых Уинтерсу было очень интересно знать осведомлённых и потенциально крысивших вместе со всеми неотвеченными запросами. Он мазнул взглядом по Редфилду и как-то слишком ярко вспомнил, как тот пиздецки сосредоточенно вычищал магазин в лежащую на полу Мию. Которая была Мирандой. И оттого, вся в расплывающуюся розочку, продолжала сипеть и запрокидывать голову. Крис точно знал, что делает. — Блядь, — просто, знаете, грань доверия к нему была настолько тонкой, что лёгкий ветерок под названием «всё это откровенно воняет дерьмом, и лучше-ка сейчас решить, будет Роза ходить в начальную школу или на опыты в лабораторию» мог спихнуть с края. Да и ворон вокруг собралось многовато… — Я… Из деревни меня вытащил Карл… Гейзенберг. Я был… не в лучшей форме, меня разворотило в подобие плесневика, так что он вызвался мне помочь. И спустя месяца три провальных экспериментов, мы решили каду подселить, предварительно обколов меня некротоксином. И после всего, что он для меня сделал, я просто ушёл на следующий же день после того, как очнулся. Легко далось. Поразительно. Паразительно, да? Тупой Карл с его тупыми шутками. — Он же психопат, Итан. Вся его армия — люди, над которыми он проводил эксперименты. Он заражён и хрен знает сколько времени проторчал под началом Миранды. Чудо, что ты вообще живым выбрался, — жестко отчеканил Крис, вдавив окурок в мусорку. Звучало допросно, звучало так, будто по умолчанию Итан должен был одержимо оправдываться. «Нет, он не сделал ничего плохого. Пожалуйста, я знаю, он кажется ужасным, но он очень добрый и славный. Он мой друг». И дальше разъярённая толпа с вилами и факелами и приют для умалишённых. — Что он тебе наговорил? — Много чего, — горько усмехнулся Итан. — Крис. Вы… вы же вербуете инфицированных. — Они редко бывают полезными. Все до одного грёбаные психи с протёкшей крышей. Взять хотя бы того ебаната Лукаса с комнатами Конструктора и грибной пыльцой. А он уже действовал после гибели Эвелины. — Я же не псих? — Это… другое. Итан прикрыл глаза. — Карл… Каду не навязывают свою волю, как это делала Эвелина. Так что я просто хочу вернуть его в мир, потому что он действительно этого заслуживает. И я хочу быть уверен, что его не запихнут в лаборатории до конца дней. Я хочу знать, кто из «Амбреллы» слил информацию Миранде о моей семье. Хочу просто… разобраться во всём этом. — Привет от Зои, а? Вечно ты прёшься спасти всех. — Она была на моих похоронах? — Да. Сказала: не удивлена была, что ты снова влип. Тебя, кстати, посмертно наградили за обеспечение международной безопасности и храбрость. — Ага, я видел документы и чеки с выплатами. С ума сойти. — Н-да. Мия говорила, что ты особенный, ха, но я даже не думал, что всё настолько серьёзно, — Крис улыбнулся. — В каком смысле? — Она не верила в то, что ты можешь умереть. Тебе повезло с женой. Она любит вас, тебя и Розу, — выждав паузу, Редфилд снова распустил руки, хватая за плечи и вытрясая их грузилами топящих мыслей. — Давай, Итан. Мы разберёмся с этим. Вместе. А пока пойдём внутрь, прикончим у этого Grumpy-бармена всё тёмное. И Крис увёл его под телевизор и недовольные взгляды гольфистов и продержал там до полуночи, рассказывая, как в детстве ходил в походы семьёй и как сейчас этих походов с винтовками вместо шпажек с маршмеллоу стало невыносимо больше, а потом, уже в полдень, Итан получил от него почтовое с допуском к делу и смайликом рукопожатия. Так у Уинтерса появился повод задерживаться в «Амбрелле» после обследований и карточка-пропуск в архив, к компьютеру без выхода в интернет и совершенно бесполезным нагромождениям коробок с, кажется, чьими-то личными вещами, судя по описям на криво приклеенных на них бумажках. Итан закапывался в досье до устных записей допросов, его собственного, Мии, где та просила придержать информацию про «Соединения», стандартного Криса, которое ветвилось и на зачистку после инцидента; до газетных статей, которые, очевидно, регулировались правительством — было смешно, ну, потому что на «утечку газа» шли с транквилизаторами и пушками, а огромный корабль, простоявший на мели три года, стал просто единицей неудачных учений; там же были интервью геологов, твиты и посты из соцсетей, даже чьи-то личные переписки и звонки — приверженцы теорий заговора обоссались бы от восторга. На то, чтобы понять, что из Бейкеровского инцидента вынести нечего, ушло больше энергетиков, чем ожидалось — Уинтерс дятлом исклевал клавиатуру и стол, пытаясь не заснуть под антидепрессантами и успокоительным, зато он вытянул потрепавшуюся ниточку закрытого доступа к файлам «Е-002», которое значилось как связующее с личными делами Итана и Мии. Редфилд ему не отвечал несколько дней, можно было подумать, что это затишье с его стороны действенно, что там выкапывается доступ или улаживается что-то околоначальственное, но Крис думал — он сам это сказал, когда позвонил. Попросил не пороть горячку и подумать, взял ещё «минуту молчания» и через пару дней лично отдал флешку. От Криса пахло выгоревшим и сигаретами. Он повёл выветривать себя и Уинтерса в парк, пока оба в молчании не остыли настолько, чтобы распрощаться с видом «а ничего не происходит». Итан просидел над флешкой весь оставшийся день; она почти не жглась в кармане джинсов и только слегка впечатывалась в бедро, пока Роза угукала на иллюстрации к облегчённым братьям Гримм. Мия сегодня звала его в постель — Итан видел её карту здоровья, знал, что вся её плесень осталась на том чёртовом пирсе рядом с Зоей, но она всё равно будто тоже… чуяла. Но туда даже не тянуло, впервые так ясно и предвкушающе, что показалось: они друг другу совсем чужие и это ни хрена не болело, даже не трогало, было простым математическим «икс равен». Пришлось взять её ноутбук. Потом, спустя несколько часов, Итан поймёт, что в архив можно было не лазать. «Сегодня у нас двадцать третье ноября. Год две тысячи девятнадцатый. Посещала медицинский центр Бейтона из-за симптомов, описанных в предыдущем отчёте. По результатам анализов выяснилось, что я вынашиваю ребёнка уже… около семнадцати дней. Все полученные заключения прикреплю к файлу в отсканированном виде… Сообщила новость Итану. Реакция положительная. По-прежнему ничего необычного в его поведении не наблюдается…» «Девятнадцатое декабря. Год тот же. Наблюдалась у доктора Уокера — его отчёты будут отправлены позже из-за проблем с его личным доступом к базе «Амбреллы». Были замечены обильные выделения из влагалища в виде чёрных сгустков вкупе с сильной болью внизу живота. Обследование показало незначительные повреждения матки, небольшое заражение видоизменённой «плесенью», но сам плод развивается обычно. Запрашиваю указания к действиям: доктор Уокер предложил сделать инъекцию некротоксина, я считаю, что это может навредить организму. Возможно, мои опасения основаны на генетическом наследии Эвелины, вызывающем сильную привязанность к потенциальным членам семьи. Предполагаю, что такую же привязанность может испытывать Итан, как один из потомков биологического оружия Е-001. В его поведении и физическом состоянии, помимо этого, никаких отклонений не замечаю…» «Девятое января две тысячи двадцатого года. Продолжение гестоза. Всё также случаются приступы рвоты вязкой плесневелой субстанцией, повышенное слюнотечение, безостановочно снижается вес. Сегодня он составляет… сто десять фунтов. Итан очень переживает, на неделе вызывал врача на дом, Уокер не успел перехватить звонок — приехал другой. Информацию о некоторых симптомах, наблюдениях и течении эксперимента удалось сохранить. Чувствую эмоциональный упадок. Кажется, что не могу больше… скрывать от Итана всё это. Связываю всё с тем же наследием. По разрешению доктора Уокера начала приём серотонинергических препаратов. Продолжаю наблюдение. Ах, вот ещё. На консультации выяснилось, что плод женского пола. Начали думать над именем…» «Двадцать шестое апреля. Провален тест на толерантность к глюкозе, до сих пор не определилась группа крови, постоянно переживаю ложные схватки. Боюсь, что начнутся преждевременные роды, боюсь за реб… плод, боюсь, что узнает Итан. Роза такая беспокойная…» «Двадцать второе мая. Получили снимок того, как Роза сосёт палец…» «Четвёртое августа двадцатого года. Очень тяжёлые роды. Врачи настояли на кесаревом сечении. Ребёнок родился весом шесть и девяносто три фунтов и ростом двадцать и сорок один дюймов. В первые минуты организм казался мёртвым: наблюдались общая бледность кожи, синюшность конечностей, сердце практически не билось, мышечный тонус сниженный, не было плача, только слабая мимика. Но, спустя десять минут, объект выглядел и двигался, как очень здоровый организм. Насколько готов этот ребёнок? Я не знаю. Я сделала всё, что было в моих силах. Дело за малым — воспитать и вырастить. Итан на родах не присутствовал, девочку ему показали через час, когда было установлено стабильное состояние ребёнка. Он был счастлив. Девочка очень привязана к отцу, плохо переносит расставание с ним, на моих руках находится плохо, всё время плачет. Связь носителей генома Эвелины сильная. Я просто чёртов инкубатор… Неважно. Отчётность по вашему требованию продолжаю…» «Тридцать первое ноября. Здоровый вид. Немного беспокойный сон. Совершенно не может спать в другой комнате, с трудом спит в своей кроватке рядом с отцом. Выразила привязанность к игрушке обезьянке. По случаю Хэллоуина нарядили в такой же костюм. Показывала большую степень радости и спокойствия. Копию фото прилагаю к отчёту как обычно…» «Двадцатое декабря. Видео-отчёты высылаю с задержкой в связи с перелётом. Роза плохо переносит солнце. За двадцать минут на пляже под зонтиком получила небольшие ожоги, которые в номере быстро зажили. Копию фото…» Итан не мог перестать смотреть. Мия говорила это тем же голосом, что посылала ему поцелуи, что говорила о любви, что улыбчиво переговаривалась с Розой. Вот это было больно. Ноутбук в поисковой строке выдал дубликаты видео в закрытой папке. Отчёты обрывались десятого февраля и возобновлялись двадцать первого, тем же голосом. Ну, что ж, кажется, придётся поговорить… Утром он не смог открыть рот. Пролежал на диване до пяти утра, разглядывая на потолке блики от проезжающих машин, варился в мыслях до мягких хрящей и разваливающегося мяса, до тошноты себя презирал и переписал на себя всю вину за этот марафон «Бриджит Джонс». Потом проснулась Роза, тихо хныкала и скрипела из темноты второго этажа, а Итан слушал и не мог встать. Слушал, как встала Мия, как она шикала, успокаивая, как шуршала халатиком и тапками, как спускалась по лестнице, подогревала пюре и персики и снова шла наверх. Его пиздец как разбило. Уинтерс даже не понял, с чего именно. Он не встал к завтраку, не отвечал на сообщения Криса, так что тот звонил Мие, а она говорила, что «Итан спит ещё», не понял, как потерял где-то восемь часов и как ему вдруг стало всё равно. Великолепный опыт, никому не советую. Роза, когда Итан поднялся к ней в комнату и взял на руки, грустно смотрела и долго о чём-то плакала. Хотелось так же, больно и задето, но оно выкипело и запеклось. Так сильно, что Миллер не смог расковырять, копаясь в корке и сукровице и сочувственно поглядывая из-за своего стола. Возвращаясь из клиники, Уинтерс запомнил, какая сумочка была у той полноватой тётки, что шла впереди, что говорил матери сын, впечатлённо потрясая руками, сколько было собак-головотрясов под лобовым стеклом такси и видимых апельсинов на прилавке местного магазинчика фруктов — всё, чем можно было захламить голову. Шесть белых полос на пешеходном переходе, семь ступеней у парадной и ещё десять между этажами в доме, пять чайных ложек сухой смеси на пять жидких унций воды, семнадцать ложечек за всех диснеевских принцесс, триста сорок семь видео с лицом Мии. Позже Итан мыл ложку и тарелку в кипятке сорок минут: слушал, как основательно качает кровь его сердце, задевая обо что-то предсердиями, как Роза за спиной крепко цепляется пальцами за обезьянку и что-то о ней выдумывает, усиленно сопя и говоря на годовалом, отвратительно думал, что вот сейчас, прямо в этот момент, не может любить свою дочку и даже не ненавидит себя за это. — Итан? — вернувшись с работы, Мия запустила звук, вкачала его по углам комнаты и вытеснила воздух. Убавить её было нельзя, нельзя захлопнуть, но Уинтерс всё равно продолжил бы смотреть, набивая рот каждой ёбанной буквой из её рта. — Не думала, что ты так рано придёшь. У тебя же вроде встреча с доктором Миллером. — Да. Мы… закончили раньше, — Уинтерс встал с дивана, где просидел последний час, мерно царапая стеклянный столик флешкой и стараясь дышать, и ушёл за женой на кухню. — Няню я домой отправил, Розу покормил и уложил. Закинул вещи стирать и купил капсулы для посудомойки. Чем ты её, кстати, заправляла? Я не нашёл старой коробки. — Как же я скучала по этому, ты бы знал, — Мия улыбнулась, легко тронула пальцами за кисть — стало погано до рефлекса, и, зацепившись за это взглядом, засыпала собой столешницу. — Всё нормально? Что там? На флешке? Если фильмы, я бы глянула что-нибудь глупое и сладкое. Вроде «В пролёте» или «Отпуск по обмену», а? Как тебе? — Это твои интервью для «Амбреллы», — какой-то грязью вывалилось туда же, прямо ей на руки, которые она не успела убрать и на которые уставилась почти невинно и непонимающе. А потом Мия запахла горечью и свободой. — Итан, — и снова потянулась пальцами. — Я… могу всё объяснить… — Разумеется… — Итан скрестил на груди предплечья, поморщился от вони и того, сколько слов понапихалось в рот и застряло между зубами. — Но я не хочу. Слушать. Если от этого не зависела жизнь Розы или твоя, я просто не хочу ничего выслушивать от тебя, — Мия молча дрогнула лицом, такой щемящей волной, но на корку была нужна кислота. — Превосходно. Просто, блядь, великолепно. — Итан… — Знаешь, похрен на меня, но Роза хоть на мгновенье была для тебя когда-нибудь просто дочерью, а не ещё одним экспериментом? Задел — увидел по чужим вздёрнувшимся бровям, по напряжению и выдавленному смешку. — Разумеется, была! Всегда! Первостепенно! Чёрт возьми, Итан, это моя работа, это такая же обязанность, как и твои командировки. — Нет. Тебе была важнее чистота наблюдений, иначе я знал бы об этой херне! Пиздец какой-то. После Луизианы и «Соединений» я думал, что ты оступилась, что ты могла не до конца понимать, во что именно ввязалась, или тебе просто нужны были деньги. И я принимал это, любое объяснение, мне казалось, что это было неважно, что мне хорошо с тобой, что я всё равно люблю тебя. Но сейчас что, Мия? Что это, мать твою? — Это всегда была наука, Итан! Это обо всём человечестве, а не только обо мне и тебе. Боже, я ведь не была плохой женой и матерью, я не забывала о вас и тоже, представь себе, любила! — А что из всей нашей совместной жизни не было обосновано твоим стремлением всё превратить в наблюдение? — Чего? Я умею разделять работу и личную жизнь! — Укачивая на руках Розу, пока диктуешь в камеру её вес и количество отшелушившейся кожи?! А Эвелина? Она считала тебя своей семьёй. Ты видела в ней только работу, пока учила играть её в «Передай посылку»? — Всё не так. А как? Что это было? Все эти годы? Для чего они были? Что они принесли им? Было ли это всё важно, значимо хоть на один сраный миг?.. Разве что Роза… остальное просочилось мимо, мелкое и обесценившееся до песчин, из которых уже ничего нельзя было выстроить. — Я хочу развестись. — Что? — Я не могу… съесть это. — Дневники наблюдений, Итан. О, он так хорошо помнил эту Мию из разговоров про работу и Луизиану: насмешливая, закрывшаяся и острая — с ней такой нельзя было говорить, только кидать словами ей в спину. Но сейчас Итан, кажется, попадал выше. — Нет. Не только в них дело. А во всём, что было, в особенности после Далви. Отмалчивание о работе, о Луизиане, о моём состоянии, о состоянии Розы; твои приоритеты, холодность, неуместная категоричность. И всё моё немое смирение с этим. — Всё это можно исправить. Проговорить. — Я знаю, — оставалось только простить и сходить на пару-тройку сеансов к Миллеру и семейному психологу. Не так много. Не так тяжело. Чтобы сохранить нормальную семью. — Но… я не хочу. Мия просто кивнула. Хотела закутаться, но не нашла на себе халата и совсем беззащитно натянула к локтю рукав футболки. — Бросишь нас? — Нет, — никогда. — Тебе я не нужен, Мия. От Розы я не отказываюсь. Не в Эвелине же дело, по крайней мере, с моей стороны. Я буду рядом, всегда, — железно. И это было всё, в чём он был уверен, стоя на кухне, разбитый в хлам и делающий вид, что он таким и задумывался на инсталляцию в Британский музей. После закрытия его, конечно, сметут в совок и ссыплют к использованным билетам и фантикам от Love hearts, но ведь больше у него ничего не оставалось. Кажется… Миллер ведь говорил что-то про надежду на лучшее, да и долг кипящим чайником перегревался где-то в предсердиях.