Уёбище и чудовище

К слову, об Итане Уинтерсе. Так прикипеть к нему Карл не ожидал, хотя пьяно торкнуло ещё когда тот остановил его мясорубку в подземельях при первой встрече, а сам больше не останавливался, пока не порешал всех сучарских ублюдков, само Сучарское Величество и его гейзенберговское сердечко. С последним было особенно паршиво, потому что по романтике отлюбил он за жизнь не так много и постоянно больно, что Элизабет, чисто и впервые, что девчонку из деревни, быстро и жутко, что, вот, чужого отца и мужа, внезапно и охуевши. Труднее всего было не распускать руки. Всегда. Сколько бы отец и няньки ни занимались его воспитанием, хорошие манеры шли в страны третьего мира, заражались там гонореей и дохли, облезлые, в какой-нибудь яме при виде желанного чего бы то ни было. Колено молодой и крохотной Ильзе в вискозном чулке, её круглые груди под кружевом бюстгальтера, ночной сорочки, халатика, её ужасный смех над злыми шутками про утопленников в Майне, за которые отец ссылал их из общего зала и от гостей поглубже в дальние комнаты и парадные юбки Ильзе. Карл хотел от неё детей, маленьких, ещё меньше, чем она сама — представить сложно; чтоб они так же цыкали на него с такими же очаровательными ямочками на щеках. Он хотел их так же, как и познать механику вселенной, но ничего из этого не получил. Много позже он хотел бёдра той девчонки из деревни, такие крепкие, что от них трещала голова, когда он целовал ей лобок и путался волосами в её пальцах. Она скромничала под бетонными сводами комнат на заводе, но всегда приносила хлеба и вина. А потом Миранда подумала, что из неё может что-то выйти, вроде породниться всем вместе. И вот, повстречавшись с Гейзенбергом лето, та по-волчьи разодрала ему рожу и грудную клетку, потому что очередной эксперимент с каду в Мирандовых подземельях провалился. Тогда Карл сам нащупал у себя яйца и начал рыть тоннелями завод к ядру Земли, чтоб там похоронить вой — свой, ликанов и новых движков. И, когда армия была готова, оставалось только вопреки отсутствию в крови мазохизма найти кулак, который стиснет мошонку так, что подавится сама Мама-ебанана. А Итан как-то промахнулся и пальцами забрался под рёбра, в красное и пульсирующее, и сжал ещё, сука, так крепко, что лежать вдрызг пьяным с ним на диване и красть поцелуи было легче, чем обтирать с его горячечного развороченного тела бред о дочери и кровь с растрескавшейся ещё серой кожи. Откровенно радовало, что о жене своей он не говорил — нахуй эту лицемерную любовь, когда «а мне хорошо, когда ему хорошо с другими» — нет, пиздёж всё это. Карл был доволен и обнадёжен. До того разговора. Тогда он вдруг достиг просветления и просто вышвырнул его к родным, чтоб приросшей опухолью на ножке не болтаться, а то всё-таки, как оказалось-то неожиданно, Итан семейный и Карловой мечты о гомункуле ему мало. Тем более, что он своего уже создал. Бедный папашка. Карл думал день. Прямо основательно и буквально весь день убил на размышления. Вспоминал, как сильно хотел Уинтерса себе, целого и горячего, рвущего в клочья мир ради любимого человечка; как завидно было Розе, желанной до смерти, до отупения и инстинктов, хотя, может, дело было и в плесени, но вы же знаете этих романтиков… Ещё вспоминал про чужую грусть — вот она прямо убивала совестью, поэтому оставить себе Итана было нельзя, только подлатать и выгнать взашей, нарычав вслед, чтоб не возвращался, хотя и не хотелось, чтоб он где-то там раскидывался своим спокойным счастьем, которым грелся надёжно и долго, многообещающе так. Зато можно было оставить ему свой плащ, чтоб эта круглая белая задница не светилась перед другими. Итан сказал, что скучал — да, это придыхание можно было списать на лестницы, но Карл не хотел, — и разводится. За дрожащее доверение боли, которое Уинтерс перед ним по лицу расплескал, было странно до того, что хотелось быть рядом и, не дай бог ещё, начать отговаривать снимать кольца. Болт вот этот на шее. Тоже, блядь, нашёл из чего амулет делать. Из собственной травмы по сути. Имбецил. Но как приятно, боже, кто бы знал. И сигары с чёрным письмом. Всё это были аргументы «за». Из «против» было только «а вдруг, а если…», серьёзные такие, посягающие на свободу и жизнь, но Итан бы врать не стал, не ему, не тому, кто пригрелся уже у него сплавом поверх грудины. Гейзенберговский гомункул эмбрионом плавал на поверхности своей капсулы, тихо бился мёртвой головой о толстое стекло и ждал своей капли вируса, пока создатель по другую сторону щёлкал по стенке ногтем. К вечеру вокруг угла высыпался бардак, железно поотражался в мерцающем свете жёлтой лампы под низким потолком и разлетелся по номеру, залезая в вентиляцию, под плитки, линолеум и в матрац сделками с совестью и недоверием к тому, кто мог присесть на уши Итану. Последней вылилась в унитаз и разобралась капсула. Карл долго хмурил на неё брови, прощался с последними остатками разума, не поросшими сахарным тростником и марципановыми голубками, и пытался придумать, где спустя ещё три дня устраивать свидание. Кафе по низкой трассе А4 с видом на тёмно-зелёный горный хребет у горизонта и хлипко огороженную плантацию слив в двадцать сухих деревьев было неплохим вариантом. Приличный километраж от Ниша и соседних сёл, совсем близко к дорожной развилке и кладбищу, судя по дорожным указателям премерзкого жёлтого цвета, и неинтересующий проезжавших мимо совсем плохой кофе. Ночью там с большой неохотой грели сэндвичи, но днём, спустя отмеренные двенадцать часов, подавали сносный густой суп с лапшой и травяной чай из пакетиков, с которыми Карл при всей лояльности к извращениям быстрого питания смириться не мог. Ещё там паршиво работали кондиционеры, надсадно гудя и намертво всасывая входную дверь в проём, с чем особенно отчаянно воевала официантка, пытаясь выйти на перекур. Карл со своей третьей сигарой простился перед последним выходом из номера мотеля, который так и не сдал на тот только случай, если из кафе он уйдёт один. Представлялось это плохо и в малых вариациях, но всё же они были и разрешались только ожиданием предстоящего. По привычке прощупалась каждая железка помещения и ближайшего окружения, включая две огромные транспортировочные машины с длинными прицепами и детский велосипед на крыше легкового автомобиля, к которому бок к боку вскоре встал ещё один. Карл тут же облапал в нём корпус пистолета и магазин патронов, молнию куртки и джинсов, замок на какой-то коробке и остался вибрацией в нагревшемся от кожи болте. Захотелось проверить… что-нибудь, окружение, себя, хоть вон в той заляпанной перечнице на столе, хоть и смысла в этом не было: рюкзак с вещами лежал рядом, в кафе было так же мало людей, так же пустовала касса, так же высыхали на витрине под лампочками куски пирога и пончики, да и нового явно ничего у самого Карла не вылезло — ел он аккуратно, берёг единственные «парадные» кофту и джинсы, даже убранные назад волосы не трепал, чтобы те привычно закрыли от света. Но, сука, будто что-то надо было сделать. Господь, да это же просто Уинтерс. В гражданской одежде, качающий рюкзаком за спиной, с мешками под глазами, непричёсанный, улыбающийся и смотрящий так, будто налакался своего горького виски, а у Карла была добавка. Но кто бы в здравом уме его пьяного за руль пустил. — Привет, — сказал он, мазнув пальцами по столу, и сел напротив, изъелозив глазами лицо и как-то удивлённо закончив осмотр на супнице. — Дважды снялось, — Карл двинул ему в ответ карточкой, которой оплатил себе обед. — Будешь? — Угощаешь? — продолжая тихо подсвечивать улыбкой, Итан повозил синим пластиком по столу. — Нет. Но могу позвать официантку. И снова усмешкой в ответ. Так хорошо и легко, что показалось даже: будет так, это крепкое, построенное на цементном фундаменте, светлое такое, даже удивительно, их общее ощущение, а еда эта, и кафе, и уинтерсовская машина за окном — всё это, чёрт, знаете, декорации, а не причина. Показалось, что они могут просто… поговорить, купить пива безалкогольного или того вишнёвого сока из маленькой коробочки за девяносто три динара. Но Итан вдруг понял, что за карточку он возит по столу, и скис, натурально так, открыто. Даже глаза опустил. — Что скажешь о письме? — Мило, — но он же не про свою заботу о Карловых глазах сейчас. Вот и всё. Никакого тепла промеж лёгких, никаких переглядок и улыбочек — нахуй это милое дерьмо, верно, сразу к делу, Уинтерс! Мог бы и подождать, пока основное блюдо не закончится — хоть что-то было бы гаже этого чая. — Часть про показания мне не понравилась. — Я знаю, но… — Нет, — и суп официально ушёл на хуй, давая дорогу выскобленному из рюкзака аккуратному квадратику бумаги и накипающему раздражению. — Я не пойду с этим опиздоумием в сраную «Амбреллу». То, о чём ты писал: про культ Матери Миранды, про влияние на умы, про то, что в первую очередь пострадали мы, а потом растрепали по кустам внутренности деревенских. Всё это пиздец как смахивает на оправдание. — Это механизмы воздействия и склонение. Она просто не оставила вам выбора. Что за… херню тот нёс? Их слушали? Стоило начать оборачиваться и выискивать в соседях-посетителях амбрелловских крыс? Итан смотрел просто, будто спорил вообще не об их деле, будто не понимал, с кем он, блядь, разговаривает. — Выбор есть всегда, Итан. Я мог бы удавиться на ебучей мельнице на заводе и крутиться там с трупным окоченением в виде фака, пока Её Ебанутое Сучейшество меня не найдёт, но я, блядь, участвовал в этом. Сам. Я не хочу этих сраных лицемерных оправданий. — Карл, послушай. Я знаю, — Итан выплеснулся на стол руками, открытыми ладонями, пальцами пустыми, всеми до единого. — Я знаю, что интерес ваш, научный особенно, бывает важнее. Я знаю, что это всё увлечение. Сильное. Не всегда устраивающее других людей. Я знаю, что это… бывает тяжело контролировать. И тебе тоже. Но ты останавливаешься. И здесь, — он стукнул в зелёные буквы, — тоже правда. Эти люди были обречены, а тебя спасти ещё можно было. Это не оправдания. — Это удобная версия. — Да, — отрезал. — Чего ты хочешь? Суда? Отчасти. Хотелось, чтобы Уинтерс это всё переварил. Потому что вот так слепо вытаскивать из других культурных пластов человека было нельзя — его глубоководной рыбой разнесёт от давления с поверхности, и ошмётками внутренностей прежде всего окатит того, кто тянул. И вот Итана своим дерьмом меньше всего хотелось поливать, но он это всё, видимо, передумал и переосознал, всей своей серьёзностью, которой до треска либо в смех, либо в задушевность не хватало только выбитой из бутылки пробки. Его опус, если по песчинкам перетрясти, походил на опыт, на тот, что он так жалобно выкатил ещё тогда в доме, прежде чем впечатать Карла в стену, обозначая границы больного — так что здесь где-то тоже зарастал нарыв, и может даже, для того, чтобы удобнее в нём копаться было, он по-хирургически снял с рук всё лишнее. Ох, ну если было так, то очень кстати было бы сейчас… — Покурить. Итан дрогнул уголком рта, залез по локоть в свой рюкзак, что-то распихал там сверху, вывалил на стол батончики и последним экземпляром аккуратно выставил деревянную коробку. — Я привёз с собой хьюмидор, — к Карлу развернулся замок и мягкий взгляд Итана. — На случай если ты… решишь уйти. И плащ твой. Я его постирал, так что… Уинтерс махнул из-под стола непривычно чистым рукавом и просквозил непонятной виной в усмешке. Захотелось растрепать ту в улыбку, забравшись пальцами по плечу в волосы, но вместо зацепилась только сигара — сейчас в личное как-то не лезлось совсем. На улице было промозгло ещё с ночи. Осень в Сербии была теплее тех, что Карл успел пережить, особенно на холодном заводе, где он упивался и укуривался у печей в одиночестве и начинал разговаривать с полуразобранными трупами, но дождей было как-то слишком много. Когда-то у него на этот случай был чёрный зонт на длинной жёсткой ручке, с которым Ильзе никогда не могла справиться, первой выхватывая его из подставки. А потом всё так-то разом пропало, черепичная крыша сменилась военной палаткой, низким сводом камеры, потолком завода и полями шляпы, но на затылок всё продолжало безостановочно капать, потому что его Сигюн давно умерла. Карл раскурил сигару, придерживая зажигалку пальцами — хорошая. Их там было ещё много, в том хьюмидоре, соразмерно тем деньгам, что Уинтерс предлагал вместе с зелёной картой и возвращённым плащом. Он растратился на всё, чтоб показать: Карл может идти, прихватив с собой что дают, на все четыре стороны, не оставляя ни советов, ни угроз, но совершенно забыл про свои глаза, грустные, ждущие глазища, с которыми только по папертям и побираться. Гейзенберг видел, трудно было пропустить такое, и, вот, думал сейчас, стоило ли вешаться на чужую, пусть и подставленную шею. До поры до времени, конечно, но Карлу ведь мало будет: он захочет кадык, ключицы и грудь — и всё это непременно губами и языком, а Итан, может, едва понимает, что на него хотят затащиться с ногами и всем стодвадцатилетним скарбом, поломанным и грязным. А так хотелось. Если не уничтожить, то хоть перебить запах деревни: мерзейшая смесь затхлости, крови, мёда, разложения и скорби по обыкновенной смерти — Карл с трудом его выносил, когда приходилось уходить с завода и видеться с этими мразолепными ублюдками, к которым он только пренебрежение и питал. Миранда не в счёт. Миранда воняла и крошила сильнее всех в этой ебучей деревне. Лишь когда пришёл Итан, запахло страхом. Гейзенберг им упивался, гулял по его следам, двинуто насмехаясь в бороду и гадая, когда разъярённый отец придёт по его душу. Он хотел его увидеть, поговорить, вдохнуть что-нибудь человеческое, даже если от Уинтерса несло плесенью — Карл плевать хотел, нота сердца была людская и ломало по ней жестоко. К чему-нибудь вот такому и тянуло прибиться, особенно после маниакально взращённой привычки быть частью группы. По крайней мере, эту семью он может выбрать сам, даже если к Итану в комплекте идут леди. Уинтерс подполз под бок к середине сигары. Спрятав руки в карманы куртки, нацеплял на волосы дым и начавшуюся морось, постоял без дела и выражения чуть позади, молча в плечо подышал и выдал вдруг серьёзное и тихое: — Я скучаю по тебе. Карл остановился. Внутри, весь, вместе с кровью и углекислым газом, и всем ворохом мыслей, что он тут раскидывал, приводя в порядок голову. «О как», — отозвалось с трудом, и зашумело, заработало снова, раздаваясь остаточным эхом фразы по черепу и забираясь в мышцы, в само волокно, в кости и нервы. — Приятно слышать, — ответил, развернувшись лицом к лицу и не оставив возможности носиться взглядом по горизонту. Сейчас был шанс забрать себе — открыто и показательно, потому что разбрасываться честностью вслух наказуемо, особенно с таким лицом, будто из рюкзака следом за шоколадными батончиками впору доставать сокровища Ирландской Короны. Но Карла хватило только на внятное согласие самому себе и небольшую игру с интонациями и усмешкой: — Что дальше? В твою машину? Итан почти обернулся, но вовремя понял и растрескался улыбкой. — По протоколу мне нужно вызвать отряд, чтобы безопасно тебя транспортировать. Заебись. — Сука, — нет, он на такое не подписывался. — А я уже понадеялся на приключения в духе Салливана, — дорога, тесное купе, ужасная музыка из машинного радио, одинаковая на всех станциях, может, авантюрка какая-нибудь, мало ли, и итановские неохотные ответы и усмешки. Из всего списка была только гримаса Уинтерса. Дерьмище какое, а! — Ты серьёзно, чёрт тебя дери. Я же паинька, Итан, — на кой хрен ему безопасное сопровождение? Разумеется, дело было в бумажках и легенде… но всё-таки. — Да чтоб тебя. Карл засчитал это себе в вынужденное и — подчёркнуто — временное смирение с ситуацией, в которой Итан разбирался лучше, и потому совсем по-скотски выдохнул в победившее лицо плотный клубок, драматично бросил истлевшую сигару в намокший асфальт и ушёл в кафе за пирогом и соком.

***

Амбрелловский вертолёт захлопал лопастями спустя час или около того — Итан даже не засекал, отдав эвакуатору взятую в прокат машину, и после высиживая остальное тревожное ожидание напротив Карла и вытягивая из розовой коробочки отвергнутые хозяином довольно сносные вишню с яблоком. Гейзенберг был нервным и острым, едва не довёл до слёз официантку и поцапался с дальнобойщиком так, что пришлось сгрести рюкзаки, расплатиться и снова уйти курить под морось, но Уинтерс его понимал. И не знал, что сделать. Хотелось как-то за него зацепиться, раздёргать его прощание, что ли, чтобы он не думал, что каждая их встреча заканчивается обратным отсчётом и красным светом, ведь в конце концов они всегда выбирались только с покалеченным Уинтерсом. Карл шутку не оценил: мотнул головой и вытер капли с бороды, намочив сигару, и Итан не нашёл ничего лучше, как подпереть его плечом — вроде не очень навязчиво, по крайней мере, это было лучше признания про скучание, да и Карл был молчаливо не против. Выйти навстречу отряду, инстинктивно прикрывая собой Гейзенберга и перехватывая себе его рюкзак, и отсыпать капитану приветствие и краткую сводку по «захватываемому особо важному объекту» было проще всего, потому что состав группы успел выкипеть в рваное раздражение и слишком резко размахивал оружейными дулами между чужаками. Высунутое из кармана удостоверение воздух только разогрело и почему-то дало команду крутить Карлу руки. — Эй, полегче, — Итан дёрнулся в готовности стряхнуть лопатки и тут же получил треск снятых предохранителей и вопросительный взгляд Гейзенберга поверх окруживших его голов в шлемах. — Он не опасен. — Мы получили однозначный приказ, — отплевался капитан, и за его кивком в поле зрения мелькнули наручники-кандалы. Уинтерс попытался: — Это не обязательно, — встрял между. — Это бесполезно, — напомнил Карл и натянуто осклабился сковавшей его девчонке. Толку от уинтерсовских нервных метаний было мало — все договорённости с Крисом пошли по пизде после проваленной операции, за которую «Псов» не простили. Хотя отчёты, указывающие на засилье экспериментального биологического оружия в небоскрёбе Ниша и его свободное движение по помещениям здания, спровоцировавшее чрезвычайную ситуацию, были убедительными. Но «Амбрелле» было не до грязи, и она перекрыла Редфилду кислород, пока BSAA, по всей видимости, друзья вот этих хмурых людей, занимались зачисткой. Рюкзаки, оба, излазали, отобрали пистолет, вытряхнули сигары, перемешав с батончиками и блистерами таблеток, облапали одежду Карла, кассеты, диктофон, всё, что было по мелочи, включая письмо, на замявшиеся уголки которого Гейзенберг огрызнулся, и зажигалку. Косо проводив взглядом, втолкали в вертолёт, сжали ремнями, плечами и, хлопнув дверью пассажирской кабины, завели двигатели. Итан чувствовал вину. Не новость, конечно, но теперь она грузом осела и на этот момент. Должно было быть иначе: мягче и вежливее — представлялось и надеялось по крайней мере так, но почему-то всё херилось, бесконтрольно и бесконечно. Карл зато, кажется, всё так себе и представлял — сидел напротив, разглядывал аппаратуру в кабине пилотов, обшивку, ремни сидений, впечатлённо поджимал губы. Уинтерсу это нравилось: неподдельно детское восхищение, честное, мол, да смотрите, пожалуйста, я удивлён, я восторжен, я могу любоваться и не выделываться. Хотя, боже всевышний и макаронный монстр, выделываться он любил. — Мне скучно, — Гейзенберг откинул голову назад и потёрся затылком о стенку.— Можно мне вторым пилотом посидеть? — спросил громко и далеко, надеясь задеть капитана, но промахнулся и попал сразу в весь ряд по левое плечо, высыпав на себя штук пять недовольных взглядов. Им же досталась доверительно-впечатлённое: — Я никогда не летал на вертолёте. Один из группы треснул, выронил усмешку и нечто снисходительное и тихое, съевшееся шумом винтов. Капитан на него обернулся, заткнул и привёл его в чувства, какого-то хрена продолжая разыгрывать большого злого босса, и Карл ушёл взглядом дальше по салону. Хотелось извиниться перед ним за это, за благие намерения и хрен пойми куда выкладывающуюся дорогу уверенности в исходе. Уж если так вели себя исполнители, может, что-то случилось в «Амбрелле», пока они возились с Крисовым расследованием, засунув головы по плечи в песок. Конечно, там и без того бардак, Редфилд говорил об этом, почти предупреждал, но Итан думал, это удел любой большой корпорации, да и другого способа вернуть Карла в мир он не видел — незаконные способы или государственные шли мимо, не их вариант. Но, блядь… сколько бы раз он не перепроверял все обстановки, варианты развития, пути отхода, всё равно… — Итан, — Карл смотрел в упор. Вглядывался, натурально спрашивая: «Что?», брови даже поднял — скажи ему сейчас валить, он среагирует. И, наверное, утащит за собой в леса и заброшки. Нет — мотнул головой — нормально всё, всё хорошо будет, просто капитан этот говнюк и в «Амбрелле» с ещё одной ласточки по делу Миранды пересрались. Мать твою, Уинтерс, разожми булки и не нервируй. Удалось состроить гримасу. Вынужденно утомлённую, правда, но Карлу хватило — он понятливо тряхнул головой и указал на рюкзак в ногах: — Дай сигару, — Итан прыснул, потянулся к молнии — могло прокатить, но тут же получил предупреждающе соседним бедром, потому что своих глазами коптил капитан. Гейзенберг ему подмигнул: — Хотите? — Это вам не чёртов курорт, солдат, — отрезал капитан Итану, отворачиваясь к панели управления. Его «Псовое отродье» долетело до слуха случайным эхом, но достаточным, чтоб получить плевок в лицо за себя, за Криса и всех «Псов». Ну, это хотя бы кое-что объясняло. Что-то помимо внезапно вывернувшихся стрелок указателей вертикальной и воздушной скорости, давления, оборотов винтов и двигателей и завалившегося авиагоризонта — вертолёт тряхнуло, завалило вперёд и потянуло вниз. Агенты вцепились в ремни, жадно замотали головами, выискивая причины, ответы, команды капитана, а тот шатко цеплялся пальцами за стены и спинку кресла, жал плечо пилота, пытался стучать по приборам. Итан выдрал себе глазами из трясущегося пространства Карла, когда машина клюнула носом сильнее и махнула хвостовой частью, тревожно распикав в шуме предупреждающий сигнал. Гейзенберг, сука, улыбался. Прямо Уинтерсу в лицо. Весело скалился под бородой — баловался, паскуда. Хотелось ржать, чуя страх и волнение со всех сторон, от каждого из этой группы, блядь, да даже от капитана несло суетливой тревогой. А им что будет? От падения, приземления, от взрыва топлива, от случайного взмаха винта? Ничего — усмехался Карл. И на мгновение — ёбаный пиздец, чего оно стоило этим несчастным агентам, — Итан почувствовал власть: над своей шкурой, над жизнью отряда, над тем, сможет ли этот мразотный большой босс обнять родных сегодняшним вечером, или его кишки намотает на лопасти — неважно, похрен до селезёнок, главное, что это возвращало под черепушку ощущение контроля. — Карл! — подумать только, один оклик. И Карл отпустил, выровнял, заткнул пищащие приборы. И на все повёрнутые к ним головы, оклики капитана, плевки ругательств, чёрт, всё равно было. Заботил прилипший намертво взгляд Гейзенберга, его гульнувший вниз под щетиной и шрамом кадык и скользнувший вдоль грудины к ключицам болт. Будь Итану семнадцать, он бы высказался и полез бить рожу странному пялящемуся мужику за всё ебанутое карательное выступление и странные реакции под поясом брюк, но сейчас рассудка хватало только на попытки поймать подрагивающими пальцами ёрзающий по коже металл и вспомнить о своевременной возможности контролировать собственные органы. А до румынского подразделения «Амбреллы» лететь ещё было два часа. Сумерки на посадочной площадке не мог сдуть даже ветер, хотя время было не позднее. С ума сойти, снова скоро зима и длинные ночи. Как, сука, всё быстро неслось мимо, кроме этих сумерек. Даже Карла успели запихать за кевларовые спины и увести к дверям, а там в коридоры, лифты, этажи, и всё это время Итан провожал его затылок и оставил только у камеры с касанием на предплечье и уверением, что всё будет в порядке. А так подмывало остаться под дверью и настукивать ему что-нибудь из радиожаргона, оставшегося в памяти со времён школы. Поднять бы воспоминания, так там только RCVD и 88, которыми ботанок из Оклахомы пытались цеплять — вряд ли бы Гейзенберг оценил. Или капитан, выпинавший писать отчёт с упором на внеплановую мёртвую петлю. Тот потом пришлось пересказывать звонившему Крису — он только недовольно вздохнул и обещал, что порасспросит о ситуации в «Амбрелле», а после снова взял минуту молчания, растянувшуюся на пять часов муторного ожидания, попыток продраться к камере и просто выспросить, что, блядь, происходит. Карл уже должен был пройти первичные процедуры, сдать анализы, взорвать изолированное крыло и, грязно понося Уинтерса до третьего колена, уходить во тьму ночную и брать направление на ближайшие лесные массивы. Но до сих пор всё было едва ли не подозрительно спокойно. Здесь были пиздецки яркие лампы, вот что Итан понял, выходя из кабинета заместителя начальника отдела и шаркая взглядом по отражению на болезненно-белом полу. Дерьмовая ситуация — не в целом, нет, всё шло в пределах допустимого развития событий, — в частности, конечно, в той, в которой приходилось бесцельно отсчитывать шаги по вылизанным коридорам, упуская смысл говорившихся в его сторону слов, коситься на запись с камеры наблюдения, на силуэт Карла, оттащившего стул в угол одиночки и мирно сидевшего на нём, скрестив на груди руки и опустив на грудь голову. Думалось, увидь там мерцающий огонёк сигары, тень на лице от шляпы и трещины с кирпичной пылью — отлегло бы, но сраная стерильность довлеюще была везде, даже в телефоне. Наверное, потому Итан засорил там сообщениями. Крису, разумеется. Просил кое-что захватить по дороге, потому что главного представителя мирандовского дела теперь тоже ожидали в «Амбрелле». — Привет. Шесть грёбаных часов спустя Уинтерс уломал добрейшую — счастья ей, блядь, и здоровья — дежурную помощницу начальника (потому что все начальники сейчас трахали по отелям любовниц) занести заключённому еду и досуг, и он готов был завыть в открывшуюся дверь Hallelujah. В камере было так же сухо и душно, как и в британском отделении, от ламп пекло, нудно и слабо гудело по вытяжке, и Карл, богом-психом забившийся в угол, подальше от прямого света, в белой мешковатой униформе выцветал на глазах. — Привет, — мрачно ответил он, подняв голову и прищурившись. Итан протянул в его сторону поднос с макаронами и фасолью в соусе, но Гейзенберг отмахнулся: — Не хочу. Говнится, искренне и глубоко. Но не читать же нотации, как подбивало изнутри потребностью выбить вину и, чёрт, да, позаботиться хоть как-нибудь, так что Уинтерс решил пока просто оставить ужин на столе и начать наступление, поудобнее перехватив допущенный охранником скарб. — Почему так долго? — Они поднимают архивы, документы собирают и директоров по европейским делам (сейчас поздно уже), составляют группу для допроса, — Итан промазал: подошёл близко, идеально, чтобы уложить ладонь на чужую макушку, нагретую, наверное, как на солнце, но уронил руку на плечо, сжимая и растрясая, чтоб хоть как-нибудь обозначить, что он всё ещё по их сторону. В ответ недовольно мотнулась чужая голова, выждала оскорблённую паузу и всё равно склонилась к руке, повозившись щетиной по пальцам. Уинтерс сунулся к ней с солнечными очками: попытался пристроить, как надо, но запутался дужками в волосах, и Карл, отбившись от безуспешных попыток исправить дело, надел их сам. Форма была до смешного не его, но функционал, Итан надеялся, стоящий — Крис цепанул по пути самые большие и тёмные. Теперь на него смотрело нечто среднее между Джонни Деппом и Элтоном Джоном в его тяжелые чикагские девяностые. — Держи, — отпинавшись от насмешек, Карл проследил за опустившейся рядом стопкой журналов и, слистав на ладони верхний, приглашающе хлопнул для Итана по полу рядом с собой. — Я… Ну, да, могу посидеть здесь, если хочешь. — Что это? — Комиксы. Про злодея-мутанта из нацистской Германии, который управлял магнитными полями. Мне показалось, тебе будет близко. — О, злодей-мутант, значит? — Карл усмехнулся, разгладив подушечкой пальцев хмурость на нарисованном портрете Магнито, и, нащупав на следующем развороте копию реквизитной монеты, с вопросом скосился на Итана. — Это тоже для досуга. — Когда я оправился после «сдувания», — молча покрутив между пальцев металл, вдруг тихо проговорил Гейзенберг, — я присобачил железо ко всем вещам, что нашёл. Даже не своим. Исколотил Шлюшьей Йотунше все вазы в замке. «Я тоже», — прыснулось с улыбкой и расплескавшимся под рёбрами намёком на тепло. Лампы всё эти. — Но тебе же нравится работать руками. — Это что, грязная аналогия, Итан? И такие вот оскалы тоже виноваты. — Здесь камеры со звуком. Конечно, это метафора. — Блюдёшь свою репутацию? И зазмеившаяся цепочка на шее с болтом, снова зашедшимся дрожью под футболкой. — Зачем ты это делаешь? — Напоминаю, — что рядом, да? Но я ж тебя и так вижу, придурок. Можно и без сокровенных интонаций. — Не нравится? Карл склонил к плечу голову, даже улыбку убрал, будто вынес сейчас ту же серьёзную и скопившуюся под скальпом чушь, что и Уинтерс на заправке, вроде как действительно давал задуматься, но, чёрт возьми, о чём вообще? Итан хотел этого зуда по коже, стянутого ощущения воздуха вокруг, почти вибрирующего по волоскам на теле, и тонкого, пробивающегося даже сквозь каду, запаха чистого расположения. Но проблемы с принятием, со всем скопившимся «на потом», где, казалось, что вытянуть только это желание не получится — потащится следом всё, что задохлось и обратилось в янтарь — эти огромные тварины не растерялись по углам, а упрямо выкатывали уродов вроде едва внятного: «Да нет, я не против» и задавшего ритм миокардита сердца. Оставить эту поебистику могли только тайфуны с женскими голосами. — Итан Уинтерс, — врезало по ушам из динамиков и заставило дёрнуться прочь, — пожалуйста, покиньте помещение. Гейзенберг тяжело выдохнул и тоже, наклонённый, вернулся в вертикаль. Итан чувствовал себя раздетым и тупым — без всякого объяснения. Всё ещё колеблющийся амулет лучше не делал. Пришлось соскребать себя с пола, волочиться к двери, вытаскивая из ямы мысли о допросе. — Культ, Карл. Ладно? — вспомнилось напоследок. — Я буду здесь. Карл кивнул и потухше опустил голову. Таким просидел всё там же в углу до прихода охраны, таким же был, когда его переводили в допросную, усаживали за стол, ставили под нос стакан воды, только наручникам ухмыльнулся и гезелевскому стеклу напротив, спросив, зачем оно. Очки ему Итан попросил оставить — единственное, что он сказал за всё время развернувшегося со стороны зеркала байопика. Прошло всё сносно и быстрее, чем предполагалось. Директора не хотели возиться с делом, которое закрыли несколько месяцев назад и лояльно принимали мозгами и желудками всё, что Карл скармливал размеренными порциями уверенно поставленного голоса. Дознаватель получал на вопросы всё, даже то, чего не хотел, вроде расплескавшегося монолога про испортившийся табак, который на фронте был, чёрт возьми, даже у плешивой суки, и завидного для Кинга отрывка про крик разодранного корнями мегамицелия солдата из его дивизии — Карл восполнял свой аккумулятор ПВО-120 (который потребность очень выпиздеться), израсходовавшийся, по всей видимости, за всё то время, что он жил без Уинтерса. Секретари подсовывали под директорские носы папки документов, поднятые из германских библиографических бездн, государственных реестров и архивов все упоминания и прямые указания о Карле Гейзенберге, параллельно допросу хлопая дверью и запрашивая новую информацию, подтверждающую сказанные слова. Брали перерыв. Итан хотел хоть как-нибудь мелькнуть за зеркало, но Крис, всё это время стоявший с ним и мрачно кивавший на вопросы директоров, устроил гляделки в коридоре и чуть ли не за руку увёл его от допросной. Он сказал: «неплохо идёт» и «не лезь», расчиркав по рёбрам раздражение. Легко было говорить и читать по сжатым губам и напряжённому взгляду — и похер, ни сил, ни желания не было на показные приличия, единственное — хотелось шлёпнуть сраный поднос с ужином перед Карлом, потому что он, зараза, так и не поел.