Не место для бабочек II: Наследие Страж-камня

Поставила все на кон, уверенная в победе. Почти готова была отказаться от сытой жизни под крылом будущей градоначальницы ради куска несвежего подземного мяса. И все… впустую. — Мэл, девочка… — Хоргус стоит в дверях, смотрит побитой псиной. Или как на побитую псину? Бездна, сколько жалости в обращенном к ней взгляде. И от кого? От Хоргуса? Которому всегда, сколько Камелия помнила свою жизнь, было глубоко срать на ее чувства? Его не было рядом, когда Мирейя проявилась впервые — была Ирис, но не он. Когда маленькая Камелия впервые попробовала кровь на вкус, впервые забрала маленькую доверчивую жизнь, рядом тоже была Ирис. Боже, как она вопила! А он ничего не сказал. Его вообще не было рядом, у него всегда были дела поважнее собственной дочери. Ирис… она ведь приходится Камелии мамой. Удивительное совпадение. Она оставила дочери единственное наследство, которое до этого самого дня Камелия считала роскошным подарком от женщины, которую едва помнит. Свою красоту. А теперь выяснилось, что эта красота — пшик, никому не нужная фикция, и поэтому разбито настенное зеркало. Оно врет, и врут ее собственные глаза, а окружающие видят правду. Всем нужна Мерисиэль, выскочка, тощая эльфийка без грамма женственности, с некрасивым угловатым лицом, с бледной бесстрастной маской вместо лица. Нет, нет! Проблема не в Камелии. Проблема в них, во всех… в нем. В Ланне, который не видит очевидного. Командир никогда не будет его женщиной, Камелия вообще сомневается, что Мерисиэль представляет, как употреблять мужчину. В ней нет ни грамма женского, ни капельки. А зеркало говорит правду, и все до него говорили правду, когда предпочитали Камелию вместо своих жен и возлюбленных, когда готовы были положить на алтарь любви к ней все, что имели, отдавали за единственную ночь свою жизнь. С Камелией все в порядке. Это у Ланна проблемы с головой. Камелия бросается к зеркалу, дрожащими руками собирает широкие осколки, ловит в них отражение покрасневшего от слез лица. Она почти забывает, что Хоргус вошел в комнату, почти не слышит его шагов и до последнего надеется, что он уйдет так же внезапно, как и заявился. Но он садится рядом, забирает осколки из ее рук, и грубоватые ладони крестьянина, взявшего себе дворянское имя, крепко сжимают ее ладони. — Мэл, солнышко… так бывает. Все бывает. Нужно жить дальше. — Жить, папа? Давно ли вы жили? Дурацкие слезы снова пытаются прорваться на свободу, клокочут в горле, ухают вместе с потяжелевшим сердцем. Ощущение неправильности, несправедливости выводит из себя, из равновесия, в котором Камелия так привыкла жить. В котором так хорошо и сладко, не нужно никого жалеть, даже себя. Жизнь играла яркими красками и была полна планов, пока она из трусости не бросила все на алтарь своей дурацкой влюбленности в урода, который даже до человека не дотягивает. — Никогда не поздно начать, солнышко, — Хоргус говорит осторожно, смотрит на нее еще осторожнее. Он боится, что Мирейя потребует его крови в любой момент, боится, что его драгоценная дочка, заваленная дурацкими подушками и книжками про любовь, снова убьет — и на этот раз его самого. Он даже не представляет, как Мирейе сейчас хочется забрать чью-то жизнь, медленно, по капле напоив Камелию чужой кровью. И тем более не догадывается, что Мирейя — это и есть сама Камелия, лучшая сторона ее души. — Хочешь, мы уедем? В столицу или вообще в другую страну. Туда, где нас никто не знает… — И ты бросишь здесь всё, Хоргус Гверм? Ради какой-то нагулянной девчонки, которая даже не имеет права прилюдно зваться твоей дочерью? Кому ты врешь? Это он во всем виноват. Это он заставил ее поверить, что мир крутится вокруг них, богатых, влиятельных. Виноват и в жажде, и в проснувшемся даре шамана, и во всем, на что ее толкнуло одиночество. Уже поздно что-то спасать — ничего не осталось от милой девочки, которую он все еще в ней ищет. Ее выгнали из этого тела кнутом, криками, обвинениями родной матери в том, что она чудовище. Кто знает, может, все бы закончилось на щенке, будь Хоргус хотя бы дома, когда все случилось? Может, жизнь Камелии была бы иной, если бы Хоргус однажды зачем-то не рассказал ей, что приходится ей папочкой?.. Она была бы хорошей девочкой. Наверное, получила бы ангельский меч вместо пришлой эльфийки, спасла бы город и стала фавориткой королевы. И забрала бы хорошего парня Ланна себе, потому что ему не на кого было бы смотреть, некого так яро защищать. И он любил бы ее, а не Мерисиэль, потому что никакая Мерисиэль этому миру была бы не нужна. — Знаешь, Хоргус, — она сжимает его руки. — Ты был моей защитой, покровителем… вот только ты мне больше не нужен. В его глазах страх — снова! Боже, как хочется прямо сейчас прервать его жалкую украденную жизнь! Мальчишка, которым он был, все равно давно уже мертв. Как и настоящий Хоргус. Жалкий гомункул смотрит на нее и даже не порывается уйти, убежать… жалкий, жалкий Хоргус Гверм. Камелия снова делает ставку, снова рискует — потому что в глубине души прекрасно знает, что всегда может вернуться. Но очень постарается, чтобы до этого не дошло. — Поэтому беги, Дариан. Беги… — она резко поднимается, отходит назад на два шага. — И надейся, что я тебя больше никогда не увижу. Хоргус поднимается на ноги, снова по старой привычке бормочет под нос. Его лоб блестит от пота, и Камелия уверена, что весь он сейчас сплошной натянутый нерв. Старик поджимает губы, прерывая невнятный монолог, выпрямляется и смотрит ей прямо в глаза — впервые за долгое время. — Я буду у себя, Мэл, если захочешь поговорить. И всегда буду ждать… — Беги! — выкрикивает Камелия. Хочется сказать еще много приятных и добрых вещей на прощание, но она раздраженно отворачивается к окну, отводит в сторону дорогую портьеру, неосознанно касаясь ее ровно в том месте, где это делал Ланн. За спиной хлопает дверь. Она снова одна, и у нее есть немного времени, чтобы привести себя в порядок. Хотя бы эмоции — их определенно стоит взять под контроль. Она оборачивается и видит размякшие от влаги сапоги Ланна возле пушистого розового ковра. Подхватив их кончиками пальцев, брезгливо вышвыривает в открытое окно — и не уверена, от них ли сейчас избавляется. На гладком паркете остаются только влажные следы. Впереди еще много работы. Нельзя, чтобы ее планам на жизнь снова помешал какой-нибудь мужик. *** Когда Камелия выходит из комнаты, она замечает привалившегося к стене Лима. Алхимик с непроницаемым выражением лица смотрит в окно холла, расположенное слишком далеко, чтобы что-то можно было разглядеть. Камелия спокойно запирает дверь комнаты, скрывающей следы ее злости и паники, оставляя на полу осколки любимого сервиза, останки подушечки с вышивкой и даже самые любимые книги в виде смятых обрывков. Медленно поворачивается к аазимару — его лицо по-прежнему ничего не выражает. — Как много ты слышал? Он незаинтересованно пожимает плечами. Рыжие глаза таинственно сверкают на безэмоциональном, лишенном жизни лице. — Знаешь, что в Мендеве делают со свидетелями, аазимар? — Догадываюсь. — И не боишься? — Валяй. Камелия вздыхает. Хоргус бы поднял крик, если бы увидел наемника возле комнаты тайной дочери, но Лим здесь, а Хоргуса рядом нет. Значит, он пришел позже, и не мог услышать ничего, кроме парочки всхлипов или шороха одежды. Возможно, застал звук открывшегося окна — не важно. Ничего секретного. Камелия разворачивается и идет к лестнице, Лим безмолвной тенью следует за ней. Какого демона ему было нужно?.. Мысли об этом вылетают из головы, как только Камелия видит оставшихся в общей гостиной товарищей. А именно двоих из них, умильно расположившихся на ее диване. Ланн обнимает Мерисиэль за плечи, а она, подтянув колени к подбородку, кажется, дремлет, облокотившись на его плечо. Сиила цокает языком, слушая очередную байку Вольжифа, и им обоим до происходящего нет никакого дела. Будто бы все в порядке вещей. Камелия улыбается, и, кажется, готова снова играть роль хорошей подруги правильной героини с большим политическим будущим. Однажды это вложение обязательно окупится — главное теперь не оступиться снова, не свернуть с намеченного пути. — Наша комната там, — Камелия говорит достаточно громко, чтобы привлечь внимание всех сразу. — Раньше это были комнаты слуг, зато много кроватей и… — А есть-то мы сегодня будем? — перебивает ее Вольжиф. Камелия улыбается. Нельзя убивать тех, кто слишком близко к Мерисиэль, даже если настроение располагает. Сама ее надежда, живой билет в лучшее будущее, сонно хлопает глазами в объятиях мужчины, который ради этих сопливых нежностей отказал сегодня настоящей живой женщине. «А говорил, что не будет с ней. Лицемер». — Да, поесть было бы здорово. Может, сварим что-нибудь? Я видела здесь кухню… — Я все покажу, — кивает Камелия и направляется в кладовую. Мерисиэль все равно уже разболтала семейную тайну своим драгоценным спутникам, так зачем теперь ломать комедию?