Все твои желания войны Вдруг прервал красивейший закат. К изголовью подступают сны, Где-то дозревает виноград. Все твои причуды не смешны, Бросишь — ветер всё вернёт назад. Режет кожу остриё струны, Где-то дозревает виноград. Весна в Сан-Бликко — Виноград
Ещё никогда прежде Лань Ванцзи не ощущал себя в своих одеяниях настолько правильно. Белоснежная ткань, ранее приятно скользящая по телу, теперь сжимала его в тиски всё сильнее и отчётливее. Вэй Ин всегда посмеивался: вы, Лани, носите белое, потому что скорбите об упущенном веселье и диких возможностях. То, что для ордена символизировало чистоту, непорочность, благородство и всё хорошее, что может быть взращено в человеке упорным трудом, для Лань Ванцзи в итоге приобрело общепринятый смысл. Он скорбел, и горе сделало его одежды белее заснеженных верхушек гор и души младенца. …белизна расплывалась перед глазами, растворялась в алых пятнах, мокнув, тонула в воде. Глаза медленно моргали. Левый слезился, упираясь в край жёсткой наволочки. Лучше закрыть совсем. Тёплые руки мочили в тазу окрасившуюся кровью тряпицу, прикладывали её к бинтам на спине, размачивая, чтобы безболезненно снять. Лань Сичэнь медленно и терпеливо снимал наслаивающиеся друг на друга повязки, разматывал их и отправлял в деревянный таз. Вскоре гора бело-красной ткани стала такой большой, что возвышалась над краями ёмкости неровными пиками. Лань Сичэнь не в первый раз видел израненную практически в фарш спину сюнди, но от того, что это его младший брат, и от того, что раны эти появились вовсе не из-за дурных намерений (пусть и заслуженно), его собственное тело ломило и резало от боли. Дважды в день: утром и вечером. Дважды в день он менял бинты брату, потому что никому более не разрешалось входить в эту комнату, переступать порог этого дома, становиться хотя бы одним носком на тропу, ведущую сюда. Такова была воля старейшин Гусу Лань. Вечером он сам прокипятит и застирает бинты. К утру они высохнут и снова будут готовы к выполнению своей функции. Сюнди молчал. Не издавал ни звука, хотя Лань Сичэнь даже представить себе не мог, какую боль испытывал брат. По краям ран прошёлся бережно, стирая желтовато-красную тягучую жидкость, каплями выступившую из самых недр разрыва. Банка с мазью стукнула донцем о тумбу, открылась с глухим хлопком. Лань Сичэнь набрал пахнущую травами густую субстанцию на пальцы и принялся медленно, стараясь почти не касаться плоти, обрабатывать раны. Покрыть всё тонким слоем, сверху — бинты. Не туго, но чтобы не упали. Впрочем, сюнди лежал почти бездвижно, будто пригвождённый к постели, не от чего было бы упасть. После спины — грудь. Опаленная тавром Вэней всё ещё воспалённая вздувшаяся кожа. Затем кисти и пальцы. Крик стоял страшный. Он не присутствовал — Саньду Шэншоу рассказал. Даже холостых слов хватило, чтобы нутро сжалось в горошину и загнило, а каково было это наблюдать? Когда всё кончилось — вмиг, резко, пусть и в конце пути виднелся только один исход, а надежда всё равно подвывала и скреблась; когда стало совсем очевидно: сделано всё, что возможно, и ничего не исправить; когда сердце замерло перед вдохом, падая вниз вместе со слабым телом, и четыре руки не успели его ухватить — тело не желало, чтобы его спасли. Тогда первое, что сделал сюнди — порвал все струны на гуцине. Каждую по очереди. Стройные и ладно натянутые, способные убивать своей твердыней, они ранили сильные пальцы до самых костей, и плач их сопровождался нечеловеческими стенаниями. Без струн гуцинь осиротел. Минул уже месяц с тех пор, как Вэй Усянь погиб. Раны не заживали, сюнди молчал. Не обронил ни слова. Он всегда берёг слова как драгоценность, но раньше он разговаривал иначе — Лань Сичэнь умел видеть его мысли во всём. В мимике, жестах, внешнем виде. По тому, как невольно дёрнулся кончик мизинца, он мог определить, что брат зол, по тому, как на мгновение прикрылись глаза, что сюнди расстроен. Насколько туго повязана лента — в хорошем ли сегодня расположении. Оправляет ли полы ханьфу? Хочет ли казаться достойным своего клана перед старшими наставниками и младшими адептами. Каково расстояние от ворота нижних одежд до ворота верхних? Возможно, брат немного растерян. Молчат глаза или открыты к диалогу, живые и не замершие на одной точке. Сосредоточен на деле или ушёл в свои мысли? О чём думает? Что хотел бы на ужин. Как просил о разговоре или же, наоборот, молил оставить наедине с самим собой. Лань Сичэнь всегда знал всё о брате, теперь же и уста, и тело немы. Лань Сичэнь подозревал, что за сердечной болью сюнди едва ли замечал телесную. Обработав спину Лань Ванцзи, Лань Сичэнь опустил нижнюю сорочку, прикрывая продольные и поперечные полосы. Сюнди сразу же медленно перекатился на бок, а затем и на спину, придавливая увечья собой к постели будто нарочно. — Сюнди… — прошелестел Лань Сичэнь, проделывая с руками брата те же манипуляции, что ранее со спиной. — Поговори со мной. — Просить не тревожить лишний раз измученную плоть и лежать хотя бы на боку бесполезно: Ванцзи его не слушал и всё равно каждый раз переворачивался обратно, покорно лежа на животе только в моменты перевязок. Лань Ванцзи как будто его не слышал. Лежал неподвижно и безвольно, смотрел куда-то вверх, упираясь взглядом в низкий древесный потолок и никак не реагируя на движения брата. — Ты всегда был неразговорчивым, однако мне не составляло труда… теперь же даже твоё лицо пусто. У молчаливого больше времени на размышления, немой же в них тонет. Лань Сичэнь вздохнул. Встал с табурета, бросая печальный взгляд на таз с тряпицами. Закрыл банку с мазью, взял с принесённого им подноса чарку с настоем целебных кореньев и снова присел. — Выпей. Настой пах горечью, от него, уже едва-едва, вились острые пики пара. Лань Сичэнь придержал Лань Ванцзи за шею, чуть приподнимая, приставил к губам края чарки. Брат осушил её в четыре мелких глотка. Лань Сичэнь отставил сосуд на низкий столик у кровати, куда несколько минут назад отложил и банку с мазью. Провёл пальцами по холодному лбу, убирая с лица прилипшие чёрные пряди. Налобная лента, выстиранная и свёрнутая подобающим образом, лежала на том же столике, завёрнутая в белоснежный хлопковый конверт. Рядом стоял гуцинь — уже без остатков порванных струн, но и без новых. …а больше ничего в тесной комнате с одним небольшим окном не занимало пространство. Только узкая кровать, стол подле неё, трёхногий табурет да осиротевший гуцинь в углу. Меняя постельное бельё, Лань Сичэнь бросал старое сразу на пол, свежую одежду для сюнди оставлял на табурете, но поскольку брат то ли не мог, то ли не желал переодеваться сам, приходилось помогать ему сделать это. — Завтра приветственная церемония для новоприбывших учеников и юных адептов, — заговорил Сичэнь, смотря в окно. Из рамки ставен выглядывала ветка локвы с тёмно-зелёными листочками да кусочек неба, просвечивающийся сквозь кружево негустой кроны. — Впервые придётся проводить её без тебя. Лань Ванцзи повернул голову к окну. Туда, где, подхваченные лёгким воздухом с верхушек гор, заструились звоном тревожные листья.∞ 🌸 ∞
А-Юань, стоило Лань Сичэню показаться в его поле зрения, бросал все свои детские дела и бежал к нему, цепляясь ручками и ножками за ногу Цзэу-цзюня. Адепты постарше смотрели на это снисходительно-ласково, дети помладше откровенно не понимали, почему кто-то такой маленький и ещё, к тому же, не облачённый в клановые одежды, позволяет себе подобные вольности, и почему глава клана на это только нежно улыбается, несмотря на хмурый взгляд учителя Ланя и других случайно оказавшихся рядом старейшин. — Где папочка Лань и папочка Вэй? — каждый раз спрашивал А-Юань у Лань Сичэня, заглядывая карими глазками в светлые, цвета талого льда, глаза Цзэу-цзюня. Не дождавшись ответа, ребёнок хмурился, губы его начинали дрожать, из глаз брызгали слёзы. А-Юань всегда рыдал тихо и с очень виноватым видом, не отпуская одежд Лань Сичэня, продолжая надеяться на то, что однажды получит ответ на свой единственный вопрос. И хотя воля старейшин была такова, что никто, кроме Лань Сичэня и Лань Цижэня, не мог навещать Лань Ванцзи в его заточении, на исходе второго месяца глава сдался. Не в силах устоять перед горем (в особенности перед детским), он взял А-Юаня за маленькую ладошку и вступил вместе с ним на тропу, ведущую к месту уединения (заточения?..) сюнди. А-Юань топал за Лань Сичэнем вприпрыжку, но молчал, видимо, боясь, что добрый Цзэу-цзюнь передумает вести его… куда бы он его ни вёл. Видя оптимистично настроенного ребёнка, Лань Сичэнь надеялся, что это хорошее настроение передастся и его сюнди. Окно цзинши выходило на противоположную от двери стену, но Лань Ванцзи всё равно всегда слышал приближающиеся шаги сюнчжана. Шаги в этот раз странные. Много. Дверь открылась тихо, скрипнула. Лань Ванцзи даже не повернул головы — так и лежал, рассматривая низкое дымное облако в зелёной прорехе. — Папочка Лань! — молчащий до этой минуты А-Юань, увидевший Лань Ванцзи, обрадовался и поскакал вперёд, забираясь на ложе с коленями и улыбаясь. Лань Ванцзи резко повернул голову на сюнчжана. Нахмурился. Черты лица колкие, угрюмые. «Какой я ему отец?» — читал Лань Сичэнь в равнодушно-растерянном взгляде. Цзэу-цзюнь улыбнулся и присел на табурет рядом с кроватью. Наконец-то застывшее маской погибельного траура лицо сюнди снова говорило с ним. А-Юань положил голову на живот Лань Ванцзи, укрытый тонкой простынёй, поёрзал щекой и счастливо прикрыл глаза. — Сюнди, тебе следует дать А-Юаню вежливое имя. Обряд его наречения в клане без тебя никто не станет проводить, и ленту А-Юань, конечно, получит из твоих рук, когда ты достаточно оправишься, однако неправильно, что каждый зовёт его одинаково. Говоря это, Лань Сичэнь надеялся только на то, что сюнди, наконец, скажет ему хоть слово. Лань Ванцзи посмотрел на А-Юаня: тёмно-каштановые волосы, как следует расчёсанные и забранные в высокий тугой хвост алой лентой, растрепавшаяся по простыне чёлка, прикрывающая высокий лоб. Маленькие, кажущиеся крошечными плечи в льняном сером ханьфу, какие носили люди, не принадлежащие никакому клану. Когда-то и Вэй Ин носил льняные одеяния, но чёрные, и волосы его, забранные точно как у А-Юаня, перетягивала неизменная алая лента. И кажется даже, что пахло от них одинаково. Прошлым. А-Юань поднял голову. Прищурился, встретившись с глазами Лань Ванцзи, игриво улыбнулся. На щеках мгновенно впали две симметричные ямочки. Сомнений не осталось. — Сычжуй, — прохрипел Лань Ванцзи, опуская тяжёлую руку на макушку ребёнка, смотря как тот, ластясь, подавался ближе к прохладным пальцам. — Сычжуй, — повторил Лань Сичэнь. — После обряда наречения он станет Лань Сычжуем. Красивое имя, сюнди. Исчерпав свои силы, Лань Ванцзи не говорил следующие два месяца.∞ 🌸 ∞
Время бурлило подобно горному потоку. Неумолимо. Быстро. Медленно. Холодало. Раз в неделю сюнчжан приводил А-Юаня. Тот радовался. Не шумел — сидел тихо рядом, держал за руку. Иногда засыпал. Брату пришлось приходить три раза в день. Не станет же менять повязки и обрабатывать следы позора при ребёнке. Стыд. Горестно взять и очернить благородное имя семьи. Дядя, сюнчжан. Слухи будут ходить. Уже ходят. Отразится на всех. Даже на тех, кто ничего плохого не сделал. Ванцзи постарался. Скорбно, что всё это напрасно — Вэй Ин их покинул, в миг оставил мир. А без него — зачем? Не жилось до встречи с ним, а после… стало лучше. Жизнь стала похожа на жизнь — не на заточение внутри себя. И теперь ни жизни нет, ни Вэй Ина. Скорбно… Имел ли он право на скорбь? Скорбят по супругам. По родителям. По братьям и сёстрам. По близким друзьям. А они?... Тело болело. Днями терпимо, по ночам до скулежа. Тридцать три заслуженных метки позора. Вспыхивали за раз, горели часами. Бинты сюнчжан накладывал не туго, но крепко. Полгода прошло, ихор истлел. Кожа начала рубцеваться. След от тавра зажил давно. Когда необходимость в бинтах отпала, стало легче. Встать на колени у кровати, опереться локтями о постель. Поднять сорочку. Воздух ночной шершаво лизнёт кожу. Облегчение. Можно стоять так, на коленях, до утра. Как те долгие часы у Стены Послушания после наказания. Подремать после час. Хорошо, если день нужный — сюнчжан приведёт А-Юаня. С ним легче. Он тёплый и живой. Ласковый. Лишние вопросы не задаёт. Может, знает: ему не ответят. Может, после атакует сюнчжана. Но не похоже. Покоя нет ни в одной позе. Тогда, когда наказывали, лишних глаз не было. Тридцать три человека. Ещё дядя. И сюнчжан. В клане наказание не развлечение — глазеть не ходят. Предостережение каждому на будущее. Даже самый благовоспитанный оступится. Чем более уважаем — тем сильнее после порицают. Больно за сюнчжана. Не заслужил. И за дядю — тоже. От ран тошно. Есть невмоготу. Дни одинаковые. Пресные. Сюнчжан заботлив. Такого брата Ванцзи не заслужил. А-Юань славный. Не заслужил — тоже. Сюнчжан к осени принёс тёплое одеяло. Из овечьей шерсти. Если свернуть его валиком и подложить чуть ниже живота, встать у постели и опереться так, руки вытянув перед собой, то можно задремать. Спину выгнуть, чтобы кожу не тянуло. Коленям холодно. Ставни ссохшиеся, сквозит. Наутро болят. Но они — лучше, чем спина. От неё всему телу плохо. Приятно, когда болит сильнее обычного. Тогда мыслей не остаётся дурных. Но редко. Наслаивается одно на другое. Гадко. От самого себя. Какой жалкий. Беспомощный. Сюнчжану обуза. Дядя злится. Пришёл всего раз. Назвал скорбящей девой. Сюнчжан тогда склонился низко, руки перед собой сложил. Смотрел в пол: «Дядя». «Дядя». Ушёл, посмотрев коротко. Что увидел? Ванцзи повторяет судьбу матери. «А-Юань с нетерпением каждую неделю ждёт встречи с тобой». И Ванцзи. Ждёт. Сюнчжан, когда выдаётся свободная минута, достаёт Лебин. Играет «Покой». Чисто выходит. После легче. Лебин не Чэньцин. Свой гуцинь сюнчжан не приносит. Зима наступает быстро. Легче становится только телу.