Где-то дозревает виноград

      Каждый в поднебесной был уверен в том, что Старейшину Илина убил его собственный шиди. Свидетелей тому оказалось слишком много. Именно по этой же причине никто не видел своими глазами всей правды, зато очень удобно для себя придумать приятную душе отговорку. Ведь не мог же, в самом деле, досточтимый глава Цзян, сын почившего и глубокоуважаемого Цзян Фэнмяня, так долго очернять своё имя, в конце концов не одумавшись, к чему это приведёт? Не мог же он нарочно, вместе со Вторым Нефритом клана Лань, пособничать Вэй Усяню в его тёмных делах!       Едва только Вэй Усянь встал на тропу Тёмного Пути, его незамедлительно следовало уничтожить, однако же способность управлять тёмной энергией, которой он искусно владел, несомненно, оказалась очень выгодной для разрушенного клана Цзян в частности и в борьбе против псов Вэней в целом. Кампания «Выстрел в Солнце» не была бы такой удачной без вклада первого ученика Цзян. Однако какие бы светлые цели ни преследовал заклинатель, рано или поздно неверно выбранный путь сократит все развилки, лишит выбора, осквернит душу и храм, в котором она живёт. Что и случилось с Вэй Усянем. И поделом. После всех бед, что он натворил, неудивительно, что именно Цзян Ваньинь стал тем, кто разорвал последнюю нить, удерживающую Старейшину Илина от смерти в страшных муках.       Каждый в конце концов пожал плоды своей жизни, а глава Цзян, воспользовавшись силой шисюна и умертвив его собственными руками, сделал первый шаг на пути к реабилитации своего честного имени.       …так судачили в городах. Такие сплетни разносили слуги Юньмэна, пока глава контролировал каждый цунь отстраивающихся заново владений.       Правда же на самом деле была другой. Тогда, при осаде Могильных холмов, горы оживших мертвецов теснили к краю обрыва не только заклинателей, но и хозяина, повелевающего ими. Заклинатели в итоге смогли прорвать себе путь к отступлению — мертвецы были заинтересованы вовсе не в них. Сорвались не многие, большинство погибло за много чжанов от проклятого места, и в итоге оттеснёнными остались только сам Вэй Усянь, Цзян Ваньинь и Лань Ванцзи. Прочие же, уверенные в том, что Старейшине Илина не жить под натиском такой армии, временно выпустили его из поля зрения, сосредоточившись на сражении с неиссякаемой горой трупов.       Вэй Ин не планировал свою смерть, но, когда стало понятно, что она близка, не стал даже пытаться её отсрочивать. Он пятился медленно, пока в конце концов не оказался на самом краю. К нему уже тянулись разной степени разложения руки, тянули рукава чёрного ханьфу, скребли по подолу, подбирались всё ближе и ближе. Контроль утекал кровавой рекой, но он всё заставлял и заставлял непослушную Чэньцин петь, стараясь увести как можно больше мертвецов к обрыву вслед за собой. Под пятками его уже крошилась сухая земля, когда Цзян Чэн, второй раз умертвив полуистлевшее тело, поймал краткую вспышку движения. Миг — и Вэй Ин уже полностью скрылся с глаз. Сердце сорвалось вслед за ним. Рванув вперёд через гущу сыплющихся с обрыва зловонных трупов, он увидел сидящего на коленях Лань Чжаня, который в последний момент успел ухватить Вэй Ина за ладони. Твёрдо упираясь в почву ногами и видя, что Вэй Усянь даже не пытается спастись, он закричал: «Цзян Чэн!». (Пожалуй, то был первый раз, когда Лань Ванцзи плевать хотел на правила Гусу, запрещающие повышать голос.)       Один он не смог бы удержать того, кто этого не хотел.       Цзян Чэн мог бы успеть. Он мог хотя бы на одно мгновение забыть о смерти матери, отца и сестры, о смерти Цзинь Цзысюаня, о том, что его племянник осиротел, и о том, что всё, сделанное Вэй Ином после Аннигиляции Солнца, несло за собой только беды. Но он не мог за такой короткий срок отречься от своего горя, как не мог отречься и от своей любви. Миг его раздумий стоил Вэй Ину жизни. Цзян Чэн подлетел к обрыву слишком поздно: шисюн уже летел спиной вниз. В черноте всполохами алого ещё несколько секунд мелькала лента.       Лань Чжань рванул следом сразу после того, как опустели сведённые судорогой ладони, не сумевшие удержать. Цзян Чэн успел обхватить напряжённое дрогнувшее тело со спины, поднял на ноги, оттаскивая подальше. Мертвецы ещё какое-то время, видимо, управляемые флейтой, продолжали срываться вниз. Те, что не успели, попадали, как были, пустыми хрипящими куклами.       Все обернулись: Цзян Чэн стоял лицом к обрыву и спиной к заклинателям. Всё ещё стискивая ладони на животе Лань Ванцзи, не давая ступить ему лишнего шага, он смотрел туда, где недра Преисподней растворили в своих язвенных соках бедствие поднебесной. Молодой господин Лань обмяк и безвольно опустился на колени рядом, сгорбившись, тесно прижавшись грудью к земле. В следующую минуту он издал такой душераздирающий крик, что ни у кого не осталось сомнений: Второй Нефрит не мог убить Вэй Усяня своими руками — он, скорее, пытался его спасти.       Цзян Чэн заорал всем: «Старейшина Илина мёртв! Уходите! Здесь больше не на что смотреть!». Не заботясь об исполнении просьбы, Цзян Чэн, обхватив Ванцзи подмышками, поднял его на ноги. Держал крепко, чтобы вновь не потянуло вниз. Обёрнутый материей гуцинь мешал. Пришлось прижать Лань Чжаня спиной к ближайшему дереву, держать так долго… пока Могильные холмы не опустели — заклинатели и впрямь начали очень медленно расходиться. Пока их свидетелями не стали уже безмолвные, жалкие и безобидные человеческие трупы. Пока не стемнело.       А когда стемнело, они всё же опустились на колени, теперь уже оба. Обессилевшие, прижались к холодному стволу. В воздухе густо пахло кровью и смертью. Сердце медленно содрогалось, дыхание выровнялось, сознание поплыло по тягучим и смолянистым ухабам. То тише, то громче слышались человеческие крики, звон мечей и свист стрел; то ближе, то дальше оказывались знакомые лица и одежды; родной голос то звенел в висках, то нежным шёпотом ласкал мочку уха… как всегда перед сном…       Оглушительный звук рвущихся струн вместе с кожей прорезал ночную тишину. Цзян Чэн распахнул глаза: Лань Чжань, держа гуцинь на коленях, крепко сжимал пальцами уже вторую струну. Примерившись, звучно потянул её на себя. На чёрное полированное дерево брызнули виноградные зёрна крови. На седьмой струне Лань Чжань вновь закричал. Цзян Чэн прикрыл глаза. Не существовало ничего, кроме этого крика отчаяния и боли. Крика любви, который мог бы принадлежать и ему. Если бы только он имел на это право. Ведь это Лань Чжань, а не он, бросился спасать Вэй Ина, когда тот, переполненный чувством вины, охотно и без сопротивления ринулся ко дну.

∞ 🌸 ∞

       Едва в Юньмэне возвели Пристань Лотоса, как Цзян Ваньинь тут же посетил Ланьлин с целью забрать Цзинь Лина к себе.       — На время, — коротко пояснил глава Цзян Цзинь Гуанъяо, пока тот вёл его мимо поля с равными бороздами, уходящими далеко к горизонту. Между этими бороздами росли крошечные, едва набирающие силу, молодые кустики с маленькими нежными лепестками светло-зелёного цвета. Цзян Ваньинь остановился. Нахмурился и отрезал: — Вообще-то, я собираюсь забрать его жить в Юньмэн.       Цзинь Гуанъяо спокойно улыбнулся, чуть склонил голову. Они снова двинулись дальше на юг, туда, откуда виднелась макушка башни Золотого Карпа. Киноварно-красное солнце уже ложилось боком на землю, подсвечивая неокрепшие ростки блёстками золота. Люди из разных орденов посадили по одному кустику винограда в память о погибших родственниках. И пускай будущий виноградник находился на территории Ланьлина, Цзинь Гуанъяо открыто признал его и его будущие плоды общими. Цзян Чэн и сам утрамбовал в землю четыре кустика вряд, но теперь едва ли вспомнил, которые из них — его. Рассудок до сих пор бо́льшую часть времени проводил в рассеянности молочного тумана.       — Тебе виднее, глава Цзян. Обещай всё-таки, что мы с А-Лином будем видеться. Дети, несомненно, делают всё вокруг лучше, и мне бы хотелось знать, что через племянника и мы с тобой будем улучшать этот новый спокойный мир.       — Да, — рассеянно ответил Цзян Ваньинь, всматриваясь в беззащитные неокрепшие кустики. Пройдёт ещё тринадцать лет, прежде чем на них созреет первый урожай винограда.

∞ 🌸 ∞

      С Цзинь Лином стало легче. Дети отнимают колоссальное количество времени. В особенности если это время приходится делить между восстановлением клана и уходом за ребёнком. Сиделок Цзян Ваньинь подпускал крайне неохотно и только на время кормления грудным молоком. Когда же возраст племянника приблизился к году, Цзян Чэн с удовольствием осознал, что более присутствие посторонних женщин не обязательно.       Бессонные ночи, о которых все матери уже подросших детей вспоминали с оттенком ужаса на лице, для Цзян Чэна стали благословением. А-Лин требовал столько внимания к себе, что тягостным раздумьям не оставалось места ни днём, ни ночью. Качая ребёнка на руках или укладывая спать, Цзян Чэн видел в крохотном личике уже начавшие проглядывать знакомые черты сестры и Цзинь Цзысюаня.       Вина.       Ему требовалось ненавидеть шисюна — всякий только поддержал бы его чувства. Но он не мог. Даже зная, чему Вэй Ин стал началом, каким необратимым последствиям и страшным делам дал ход… он всё же не мог отречься от него полностью, потому что годы, проведённые вместе, не убить так же легко, как хрупкого человека. К сожалению, воспоминания куда более прочны и долговечны.       Цзян Чэн ненавидел Вэй Усяня, и ненависть сплавилась с любовью в единое ядро. Поэтому он, не раздумывая, облачился в траурные одежды. Ему следовало сделать это сразу же после смерти родителей, но он сменил пурпурное ханьфу на белоснежное только после осады Могильных холмов, когда его «ничего» внутри достигло своего апогея.       Понять его скорбь мог только Лань Ванцзи.

∞ 🌸 ∞

      Под ногами похрустывали остатки снега и льдинок в тех местах, куда не могли добраться ещё пока хилые лучи весеннего солнца. Цзян Чэн, нёсший на руках годовалого А-Лина, поправил свободной рукой меховой капюшон, натянув почти на глаза. Ребёнок недовольно фыркнул и попытался скинуть результат заботы, но был остановлен тихим и предостерегающим «А-Лин» из уст дяди. Пришлось сидеть тихо. В свой полноценный год Цзинь Лин, к большому сожалению дяди, уже умел ходить и предпринимал попытки бега, как правило заканчивающиеся через несколько шагов громким падением, сопровождающимся истерикой. Поэтому пока детские ноги как следует не окрепли хотя бы для ходьбы, Цзян Чэн носил ребёнка на руках.       Лань Сичэнь поджидал в крытой беседке, к которой главу Цзян и А-Лина сопроводил юный адепт клана Лань. Поклонившись, адепт тихо ушёл. Цзян Чэн заметил, что рядом с Цзэу-цзюнем тоже сидел ребёнок. Закутанный в тёплое ханьфу, он тихонько болтал не достающими до пола ножками. Белоснежный кролик на его коленях пофыркивал, выпрашивая ласку, и маленькие пальцы тонули в густом меху между длинными наверняка мягкими ушами.       — Глава Цзян, — Цзэу-цзюнь улыбнулся в поклоне.       — Глава Лань, — Цзян Чэн осторожно опустил А-Лина на скамейку рядом со вторым ребёнком и повторил позу Цзэу-цзюня.       — Предложить вам чаю сейчас или после?       — Пожалуйста, после.       Лань Сичэнь приязненно улыбнулся, кивнув.       — Я провожу вас до тропы. Оттуда, я уверен, вы дойдёте сами. Ванцзи едва ли обрадуется, если узнает, что я позволил кому-то ещё видеть его в таком состоянии. Поэтому, прошу вас, будьте осторожны.       — Да, — серьёзно ответил Цзян Чэн и снова поклонился. Полы его белых ханьфу взметнулись вверх и тут же опали. Только пурпурная лента и родовая заколка в волосах, скрученных в тугой пучок, мелькали контрастом в его образе. — Прошу вас, Цзэу-цзюнь, присмотреть за А-Лином. Вам я доверяю самое ценное.       — Не нужно формальностей больше, чем следует, Цзян Ваньинь. Я присмотрю за молодым господином.       — А это… — Цзян Чэн опустил взгляд на ребёнка, старше А-Лина, должно быть, года на два. Тот со скромным интересом рассматривал его наряд. На секунду их взгляды встретились. Ребёнок смутился и спрятался за полами ханьфу Лань Сичэня. — А-Юань?..       — Да, — Лань Сичэнь кивнул. — Сюнди уже дал ему вежливое имя: Сычжуй.       — Сыч-жуй… — тихо повторил по слогам Цзян Чэн и опомнился: — Вы примете его в клан?       — Полагаю, даже в семью. Сюнди принял А-Юаня как родное дитя.       Принял как родное дитя. Ребёнка, которого, как он знал, последний год или около того воспитывал Вэй Ин. Единственный выживший из Вэней. «Вспоминать и тосковать». Ванцзи так сильно влюблён в Вэй Усяня, что даже не скрывает этого. Ну каким же слепым Вэй Ин был. Видел только то, что хотел. Впрочем, если бы шисюн вызнал о чувствах Лань Чжаня раньше, разве не заставило бы это Цзян Чэна денно и нощно хлебать уксус? Может, он не видел ничего, потому что не хотел? Потому что у него уже был его шиди, и… Но зачем тогда он с таким остервенелым упрямством всё пытался вывести Ванцзи на разговор, обратить на себя внимание? Даже тогда, когда этого не требовалось совершенно, а шло только во вред.       Теперь уже этого не узнать. Всё, что остаётся после смерти человека — только мысли о нём. О том, чем он жил, какие воспоминания его наполняли, что заставляло задуматься, а что пролетало мимо. Почему же он сам не замечал чувств Ванцзи? Почему не видел, не слышал ничего? Неужели был так же слеп, как и Вэй Ин? Наслаждаясь своим счастьем, не замечал чужого горя.       Цзян Чэн думал обо всём этом, пока медленно, не спеша, шёл рядом с Лань Сичэнем к тропе, крепко держа в руках крошечную ладошку А-Лина. Рядом вприпрыжку скакал счастливый А-Юань. «Мы идём к папочке Ланю?», — воодушевлённо спросил он, поняв, куда они направляются. «Не сегодня, Сычжуй-эр. Завтра — обещаю». А-Юань ничего не сказал. Кивнул покорно, но губы его поджались от невысказанного недовольства. Он прижал белого кролика поближе к груди и шмыгнул носом. Едва ли ребёнок понимал, почему не может проводить как можно больше свободного времени с тем, кого считает отцом.       — Дальше только прямо, — сказал Лань Сичэнь, останавливаясь у незаметной тропы, ныряющей вглубь небольшого лесочка и петляющей между деревьями.       — Благодарю, — Цзян Чэн вновь сложил руки перед собой. Он передал ладошку А-Лина в тёплую ладонь Лань Сичэня. — Прошу прощения, что обременяю вас заботой о ребёнке в своё отсутствие.       — Не стоит. Мне в радость отвлечься от дел. Идите, молодой господин. Я буду ждать вас там же.       Цзян Чэн кивнул и ступил на тропу. Его навязчивое желание увидеть Ванцзи и поговорить с ним в итоге приволокло его за шкирку в Гусу. Стоило больших трудов убедить Цзэу-цзюня и Лань Цижэня в том, что его визит очень важен, но на самом деле он понятия не имел, что скажет, когда увидит Лань Ванцзи снова. И хорошо, что у него есть время поразмышлять над этим, пока он не пришёл к конечному пункту.       Тропа закончилась слишком быстро. Цзян Чэн так задумался, что обнаружил себя у небольшого деревянного домика. Он тихо постоял перед крыльцом, греясь в жидких тепловатых лучах, вдохнул чистого горного воздуха и вошёл в дом, состоящий из одной цзинши.       Лань Чжань стоял коленями на полу, опираясь ладонями на край кровати. Под животом — толстый, скатанный из одеяла валик. Спина, пропаханная кнутами, выгнута колесом, ночная сорочка с пятнами крови лежала рядом смятым комом. Лицо спрятано в складках простыни. Окно, которое на холодное время года затягивали бычьим пузырём, сжирало без того небогатый солнечный свет. Попадая внутрь, тот рассеивался мутными всполохами, подсвечивая всё желтоватым цветом. Очень холодно.       На звук открывающейся двери Лань Чжань не сразу поднял голову. А когда поднял, его осоловелый взгляд коротко скользнул по Цзян Чэну и тут же опустился обратно в спутанные волосы, не собранные ничем, спадающие на глаза и закрывающие почти всё лицо. Никому бы и в голову не пришло, что изящный Нефрит Лань Ванцзи способен выглядеть так неподобающе. Должно быть горько представать вот так перед кем-то. Особенно перед посторонними людьми. И хотя Цзян Чэн не считал, что они с Лань Чжанем такие уж посторонние — напротив, они были ближе некоторых знакомых и, пожалуй, могли бы называться друзьями — тем не менее он испытывал невозможно горячий стыд уже за тот факт, что ему пришлось увидеть всё то, что он видел в тот момент. Лань Чжань будто его не заметил. Застонал тихо, прикусывая пальцы, выгнул спину сильнее. Цзян Чэн с ужасом смотрел на его раны, змеями наползающие на бока, плечи и шею.       Так, верно, выглядят изнутри их души?       Цзян Чэн сделал шаг вперёд, не зная, куда себя деть. Сесть на табурет у кровати ему показалось неуместным. Он обошёл ложе и опустился на колени в нескольких десятках цуней от Лань Чжаня. Сидели молча. Лань Чжань, не говорящий словами, и Цзян Чэн, у которого слов не осталось. Похожие в своей скорби на похоронные слёзы. Лань Чжаню тяжелее физически, хотя он, в отличие от Цзян Чэна, так и не познал любви Вэй Ина. Ревность теперь была неуместна.       Но говорить что-то всё-таки нужно было. И Цзян Чэн понимал, что производить слова придётся ему: Лань Чжань и прежде едва ли был открыт к диалогу, а в нынешнем состоянии тем более.       — Мы сделали всё, что могли, — тихо сказал Цзян Чэн. — Я жалею только о том, что слишком долго думал в момент, когда ты не раздумывал ни секунды. В этом моя вина, и мне уже ничем её не искупить.       Лань Чжань повернул к нему голову. Он лежал щекой на влажной от пота простыне и смотрел на него сквозь завесь чёрных волос мокрыми светло-голубыми глазами.       — Если тебе когда-нибудь в чём-нибудь понадобится моя помощь — ты всегда найдёшь её.       Лань Чжань закрыл глаза.       Тяжко.       Ранее, когда всё было иначе, когда ещё никто не умер, благородство и покорность сдерживали гнев, обиду и злобу. Подавлял старательно. Не мог ненавидеть. Хотел. Знал: Вэй Ин и Цзян Чэн вместе. Знал, ещё со времён обучения в Гусу. Однажды увидел, и потом, как нарочно, день за днём продолжал смотреть. Казалось, стоит только чуть ослабить волю — и ненависть поест все внутренности. Теперь воля слабо теплилась где-то в районе нижнего даньтяня, и никто её не слушал. Всё гнилостное уже ничего не сдерживало, но… ничего и не было. Никакого чувства несправедливости. Дурного Цзян Чэн не заслуживал. Разве виноват он в своей любви? Виноват в любви Вэй Усяня к нему?       Прохладная рука дотронулась до лба. Ненавязчиво убрала лезущие в глаза и рот волосы за уши. Отстранилась. Лань Чжань приоткрыл один глаз, немея от боли во всём теле. Длинно выдохнул. Не против. Не чужой. Можно. Цзян Чэн будто понял. Не спешил резко отстраняться. Подсел поближе. Сидели так в тишине долго. Говорить тяжко: слова маленькие, мысли — большие. Спокойно. Немного легче. Пульс агонии замедлился. Дрёма. Проснулся уже на кровати — один. Укрытый по самый нос. Тепло.       В крытой беседке Лань Сичэнь тихо говорил о чём-то с детьми. Приближаясь, Цзян Чэн увидел, как А-Лин, держа на коленях всё того же белого кролика, которого до этого ласкал Сычжуй-эр, неумело и неловко поглаживал спинку против шерсти. Сычжуй-эр же, отняв ладошку, показал, что гладить нужно в другом направлении. А-Лин улыбался, с восхищением смотря то на кролика, то на нового друга, то на незнакомого доброго мужчину с тёплыми глазами. Увидев приближающегося дядю, А-Лин радостно протянул к нему руки. Цзян Чэн почувствовал на губах жжение, но так и не смог заставить себя улыбнуться в ответ. Может, ещё слишком рано, но совсем скоро он прижмёт А-Лина к груди — всё чёрное и злое в этом мире ощутимо поблекнет. Теперь нужно жить такими моментами. Растягивать их. Держаться за них покрепче. Наверняка и Сычжуй-эр стал для Лань Чжаня таким же утешением и отрадой. Тем, кто даже в мыслях запрещал вновь и вновь возвращаться к обрыву, чтобы прыгнуть следом.