Та, кто будет помнить

После того вечера она закидывает куртку в недра шкафа, потому что себя также не может, потому что что-то похоронить уже не получится. Неделю не копается лишний раз в куче вещей, потом все же тянет за надорванный рукав, уверенная, что собирается выбросить. Куртка кажется непривычно тяжелой. Или это все от усталости, будто в самих костях поселившейся? Лера лезет в карман, в который в ее воспоминаниях, странно размытых, /не/знакомец в розовых очках ей конфеты сует. Даже звучит бредом, неизданной строчкой из какой-нибудь Алисы в какой-нибудь стране. …у Леры в руке пригоршня камней, холодных, словно только что со дна осенней реки вытащила. Кажется, она и правда с ума сходит понемногу. Кажется, это не слишком-то и пугает уже. Камни в руке нагреваются, и зачем-то из-под кожи извлекают образы, которые засвеченными снимками должны были остаться, кадрами во вселенском расфокусе. Берег залива и диковатое счастье до самых облаков, подсвеченных солнцем, прозрачных почти. Соленый воздух трезвит, от алкоголя только привкус лимона на языке и голова легкая-легкая от бессонной ночи. Или от свободы, до горизонта тянущейся? Она щурится на свету, на паренька с черными кудрями поглядывает сквозь рассветное боке. Ей хочется в воду, в золотящееся мелководье, которое сейчас будто только для двоих людей существует, будто никто это место не открыл еще, они первые, слегка пьяные, молодые, ничего кроме сегодня не знающие. Но паренек смешно головой мотает, поправляет модные и дурацкие совершенно очки, на волны косится с опаской, а на Леру с чем-то, от чего живот сладковато сводит. Она позволяет себе только брызгами с кончиков пальцев его окатывать, и мурашками покрываться. От ветра, от разговоров, которые только так могут происходить, после ночи без сна, когда даже имен друг друга не спросили. Не обещай позвонить, найти потом обязательно, пообещай, что у нас обоих впереди жизнь яркая, бескрайняя, как море, в небе отражающееся. Что экзамены сдашь обязательно. На соревнования поедешь. Лера помнит, что у него глаза были необычные какие-то. И что после того дня она на лимонное пиво смотреть не может. Сколько всего ты хранишь в своей памяти, ненужного, неважного здесь и сейчас. Но к некоторым воспоминаниям прикасаешься все равно с нежностью, которую для людей найти не получается. Она смотрит на свою ладонь и на секунду видит осколки костей. Стоило бы вздрогнуть, задуматься над тем, что с ее жизнью — и головой — творится. Стоило б. Лера просто с пустым лицом смотрит на чем бы оно там ни было и зачем-то по одному в сумку ссыпает. На другое дно отправляя. А куртку надо новую, да. — Лер?.. — окликает ее мать, неуверенно, словно сомневается, действительно ли эта девушка, сгорбившаяся перед шкафом в странной в беспомощности — ее дочь. Нужно постараться за пару секунд перед тем, как придется обернуться, выжать каплю живости, искренний вопрос во взгляд вложить. Мышцы с трудом вспоминают, как человечское выражение держать, и маски с птичьим клювом резко не хватает. — Да, мам? Что-то случилось? — Это мне у тебя спросить стоит. Лерчик, мы же с отцом не слепые совсем. Сейчас столько всего навалилось, но… Что с тобой происходит? Ты связалась с кем-то нехорошим? О да, мам, связалась.С парочкой террористов в розыске, один из которых поехавший в край, а другой… Другой нормальным кажется — и от этого еще хуже. Нет, она не даст Разумовскому и его делам свои отношения с семьей испортить. Хватит и остальных жертв, сброшенных на чумной альтарь его эго. Лера выдавливает из себя улыбку — самую малость виноватую, примирительную. — Завал на учебе, тренировки, работа — у меня просто сил не останется в новые проблемы влезать, можешь быть спокойна, — практически не врет, не подпускает фальшь к горлу. Только руки холодные-холодные, и сердце, кажется, ухнуло куда-то и возвращаться не спешит. Она вдруг резко — как иглу в куколку вонзили — завидует Разумовскому, у которого рядом один человек, который принимает его, который рядом остается безо всяких недомолвок и словесных игр. О таком ли все мечтают: чтоб нас, кровью залитых, все равно не отпускали, продолжали спасать от самих себя? Она щеку изнутри прокусывает, отрезвляя себя. Что вообще она об этой парочке знает и том, что у них в головах творится? И вообще, не Волкова уж точно к ликам святых причислять. Просто каждому из нас в каком-то темном уголке души хочется верить: найдется тот, кто нас встретит всегда, каким бы чудовищем ты ни возвратился. А уж пулей в лоб или поцелуем… Право на прощение для каждого — камень в основании любого человеческого культа, зови хоть любовью до гроба, хоть божьей милостью. Посмотри матери в глаза, успокой себя ее тревогой, успокой ее тревоги своим враньем. — Лер, ты всегда умницей была. Всегда будто знала, как жить нужно — не потому что мы или кто-то еще тебе так сказали, а сама чувствовала. Как стрелочка компаса. Но все-таки поговори с кем-нибудь, о том, что на душе. Не обязательно со мной или папой — с тем, кому сейчас довериться сможешь. У тебя же есть такой человек? Лица Любы и Иры, друзей с меда и тренировок промелькивают и растворяются в хаосе, ставшем сейчас лериной жизнью. Она думает о Волкове, с которым не говорить, нет — молчать по душам, пока панельки за окном авто сливаются в плоские декорации, пока старые музыканты с молодыми голосами клубок чувств на строки разматывают. И немного почему-то думает о пареньке без имени с солнцем в смоляных кудрях. — Да, есть, — сама уже не понимает, правду говорит или еще один осколок утешительной лжи проталкивает. Мальчику Каю в глаз угодил кусочек волшебного зеркала, и с тех пор мир его непоправимо искривился, и сам он для мира стал искаженным… Или она вовсе маленькая разбойница в этой истории, не главная героиня, не та, которой нужно кого-то спасать или быть спасенной? Телефон в джинсах вибрирует, отдается в спинном мозге обреченным «Разумовский». Лера не шелохнется, пока мать не выходит из комнаты, бросив в сторону дочери на прощание (нехорошая какая-то формулировка, дурная) сострадательный и тоскливый взгляд. Сейчас бы воды ледяной в лицо. В голову. Болезненной ясности каплю. На разблокированном экране сообщение от Волкова всплывает. Почти /не/ угадала. Так даже проще, пожалуй. Ему она может отправить короткое «ок», уверенная, что никто не припишет лишних интонаций и пассивной агрессии. Общаться с Разумовским же — по топи ходить, гадать по мутной воде, какой сюрприз тебя ждет сегодня. Что не отменяет того факта, что верный наемник (ну и оксюморон же) поможет закапывать ее тело, если проект «чумной доктор» себя не оправдает. Смешно тут то, что Лера в штаб Разумовских-Волковых хочет вернуться. Пока за глазными яблоками туманные силуэты роятся, пока она в провалы города вглядывается, до которых фонари не дотягиваются, нечто тянет туда, где она в последнее время и тренируется, и спит, и ест, и чужие перепалки слушает. Нет, это место домом не становится. Просто так получается, что там она больше времени проводит, чтобы не свалиться где-нибудь по пути в универ. Потому что Олег готов ее подбросить всегда, и водит он резковато, но уверенно, словно тут компенсирует ту потерю реакции, которую в собственном теле чувствует. Потому что там, под боком у людей, которые ее то ли в цирк, то ли в ад втянули, не нужно настороже оставаться, мучительно думать, как бы что не сболтнуть, как бы не увидел кто из близких следы на теле, которые тренировкой не объяснить. Там она не думает о том, во что же такое влезла, какие процессы происходят с ней под этим костюмом, как ни крути, с чужого плеча снятого, хоть и не буквально. Не думает, почему там, где должен красоваться шрам от ножа — гладкая кожа, разве что сухая немного. Эти мысли грызут ее по пути к штабу. В собственной постели. На парах и в секции. Но вот на территории Разумовского и Волкова — нет. Она позволяет себе стащить верхнюю одежду, буркнуть «добрый вечер» и рухнуть в кресло. Короткая передышка, пока тело еще деревянное, помнящее уличный холод, пока не потащили в зал, пока от испытующего взгляда Разумовского еще не хочется на стену лезть. Ей даже наливают чай, и Лера отхлебывает из чашки, думая о каналах своего города и чувствуя другой вкус, не похожий на вкус молочного улуна. Разумовский что-то говорит, а она почему-то упускает смысл слов, хотя продолжает их слышать. Стертые буквы на речном дне, человеческая речь, которая вдруг кажется чужой, иссушающей рот. Прикосновение Олега к плечу приводит ее в чувства. Лера думает, что про него когда-то говорили «легкая рука», а сейчас эта скованность, свинцовая тяжесть через кожу передаются. Волков молчит о причинах, по которым он уже не может претендовать на роль лучшего стрелка в их маленьком отряде, почему его голос звучит будто связки колючей проволокой скрутили. Он все еще отличный тренер и неплохой боец, но его «не хочу» на вопрос «почему костюм чумного доктора подогнали не под него» куда больше отдает «не могу». Лера ему не сестра и не подруга, она чувствует, что за перечнем травм стоит история личная и страшная. И знает, что если по-настоящему захочет, найдет трещину, чтобы до этой истории добраться. Пока что она сможет обойтись без вскрывания людей заживо. — Надеюсь, ты берегла горло в последнее время, дорогая, — вся мимика Разумовского выглядит нарочито смягченной, через фильтр прокрученной. Он играет без особой цели, обоих из присутствующих зрителей такой маской задурить не выйдет — просто потому что может. Получает удовольствие от самого процесса. Лицедейство, возвезденное в абсолют. В конце концов, самый узнаваемый человек страны когда-то был известен, как меценат, бизнесмен и создатель соцсети. Титулы, скромно меркнущие на фоне более поздних. Лера хмыкает, подумав, что такие беседы да с интонациями Разумовского могли бы звучать почти похабно. Вот только подтекст тут не видится в упор, и дело даже не в Волкове, замершем статуей, только глаза живые наблюдают, обернется ли беседа баталией. Скорее она чувствует, будто они с Разумовским к разным видам принадлежат, обманчиво схожим внешне, но вот внутреннее несовпадение фатально, настораживает, вынуждает держать дистанцию. Увы, вся дистанция между ними умещается в узкий кофейный столик. — Подожди, ты… — Лера прокручивает в голове все, сказанное Разумовским, на этот раз отфильтровывая суть. Суть оказывается едкой, разъедает нутро вкусом несправедливости. — Значит, хочешь, чтобы я покричала твой манифест с крыши? Это не то, о чем мы договаривались, Сергей. — Город должен знать своего героя. Может даже придумают док-сигнал и будут вызывать тебя прожектором в небе. Волков порывается прокомментировать чьи-то познания в популярной культуре, но натыкается на взгляд Леры и оставляет шутки при себе. Даже гладь воды может показаться бетонной плитой, если встретиться с ней на достаточном ускорении. Лера себя чувствует этой водой. Возмущенной, вынужденной на столкновение. Разумовскому всегда всего мало — было и будет. Ему мало забрать ее тело и купить верность, ему нужен ее голос, ее личность, вся она должна стать для него трибуной. Аватаром чужой воли. — Это. Не. То. О чем. Мы. Договаривались. — Это необходимая часть моего плана, если ты и дальше хочешь помогать людям. — Он не о помощи людям, он о том, чтобы общественный интерес снова подогрел твое эго, пока тебе самому ничего не угрожает! Она срывается, и отдача от нитей кукловода бьет наотмашь, на этот раз точно шрамы останутся. У Разумовского ясные глаза, какие бывают у ликов с икон и безумцев, пожалуй. До Леры не сразу доходит, почему его лицо оказывается так близко, что она крапинки на радужке сосчитать может… Просится фраза о том, что внутри у этого человека таится, о тьме, что переполнят его, как в пробоину в трюме хлынувшая, кренится заставляет, медленно ко дну опускаться. Только это будет неправдой. У Разумовского внутри пустота, из него важное нечто вырвали с корнем, и эта пустота пугает больше всех приписанных ему диагнозов. Безумец, которого чудом излечили от безумия и выбросили в мир, невыносимый в своем здравомыслии. И не нужно сейчас лезвие ей под ребра упирать, и Волков не отведет руку своего дружка. Потому что Лера всегда тут между вариантами «умерла» и «проиграла». По умолчанию. Ебаная загадка про два стула. — Лерочка, — из этих приоткрытых губ вот-вот патока польется, — Ты можешь быть не согласна со мной сколько угодно. Можешь спорить, можешь даже хамить мне и, так и быть, можешь не улыбаться приветливо никому в этом доме. Но ты будешь делать то, что я говорю. И тогда этот союз будет оставаться взаимовыгодным для всех. Ей кажется, углы рта сейчас разойдутся, лопнут превращаясь в пасть. Ей кажется, об ее зубы сейчас можно порезаться. Лера ощущает, как самовольно ее тело давится смехом, раздирающим горло наждаком. Она знает, что может сейчас руки запустить в чужую пустоту, превращая ту в открытую рану. Необъяснимая сиюминутная власть, воспользоваться которой значит перейти невидимую черту в самой себе. — Ну конечно, я буду, — она стряхивает наваждение каплями мертвой воды, — Как будто у меня есть выбор. Ее отправляют записывать будущую речь (господи, когда супергеройские игры стали такой политикой?), и Лера уже не видит, как у Разумовского в лице что-то меняется, еще не похожее на испуг, так, странное, словно увидел, как твои игрушки начали собственную волю проявлять. Лера уже не слышит его: — У девочки глаза такие, знаешь… страшные. Странно даже, что она отказывается убивать. *** Небо над городом сегодня такое низкое, что в этом птичьем костюме впору чувствовать себя как в клетке. Накинули сверху отрез тяжелой ткани, велели тому, что в эти прутья билось упрямо, уснуть, не тревожить. Лера всю поездку проводит откинувшись на сидении, то ли в дреме, то ли изображая дрему. Чтоб ничего не обсуждать с Волковым, за его молчанием и так кроется проницательности больше, чем хотелось бы. Лере кажется, с ней что-то не так. Кажется, что это со стороны еще заметнее. Повтор инструктажа не отнимет много времени и не переходит границы их рабочих отношений. Все выглядит до крайности простым, безобидное пускание пыли в глаза, потакание потребности Разумовского быть в центре внимания. Только ощущение, что у тщательно спланированного выступления уже есть зрители, притаившиеся в неосвещенном зале, те, кого не приглашали на репетицию. Она разрешает себе вспомнить о столкновении со странными людьми, больше похожими на стаю, и о том, кто пришел после. Это сплетение загадок все еще не удается распутать, все еще пульсирует где-то на задворках сознания. Невидимые нити проходят город насквозь, связывают куда больше разрозненных явлений, чем она пока может понять. Но звенящее натяжение — неосторожно задетую кем-то струну — уже чувствует. — Будь осторожна, — бросает Волков, и в его голосе чуть больше неподдельной тревоги, чем положено для такой дежурной фразы. Лера думает, он тоже чувствует: что-то обязано пойти не так. Что ж, если у Олега не вышло убедить своего начальника в паршивости плана, у девочки на побегушках и вовсе не было никакого шанса. Ей остается балансировать на крыше на обозрении толпы богачей, готовых рвать город на куски и давиться розовой пеной. Их глазами увидят и остальные, может, и правда, увидят нового защитника, а не очередное чудовище. Особенно те, кто благодаря прошлому воплощению чумного доктора уже потерял близких. У студенческого театра имени С. Разумовского слишком много скелетов в основании лежит. Как ни выплясывай, выходят сплошные танцы на костях. Смотри не напорись, девочка. Она всплескивает руками, зачем-то рот беззвучно открывает, своему же искаженному голосу и чужеродным словам вторя. Ниточки от конечностей натягиваются и натягиваются. Чувствуешь, как суставы крутит? Кто-то приближение дождя так чувствует, а она?.. Другие потоки, которые побегут по асфальту, напоят подземные воды. Не забывай, на чем стоит этот город. Пересохшее русло, как глотка, скрученная жаждой, как дорога, которую должны были вымарать со всех карт, но след все равно остается. Лера беззвучно давится, пока заготовленная речь продолжает литься на людей. Камеры журналистов вспыхивают хищно, стараются ослепить, лишить ее не только голоса, но и зрения. На секунду, когда умолкает запись и повисает тишина, густая, топкая, получается поверить: все обойдется, Разумовский был прав, а она… Они вываливаются словно из ниоткуда, бешеным вороньем, стаей пересмешников. С дешевыми копиями ее масок, с ее именем качестве слоганов. С готовностью кровь проливать ей под ноги. Лера с ледяным ужасом наблюдает, как людей пули решетят, как тень чумного доктора накрывает всех, багрянцем окрашивается. — Олег!.. — она вскрикивает возмущенно, она хочет, чтобы хриплый голос в наушниках, к которому привыкла уже, успокоил, снял хоть часть вины с нее, хоть часть крови… На что ты рассчитывала, связываясь с убийцами — не в единственном числе, напомню? — Уходи оттуда, живо. — Тут люди ранены, я должна помочь! — она видит перечень травм, оживший медицинский справочник, она знает, как дать им продержаться до приезда врачей. Сквозь липкую паутину кошмара надо продраться, уцепиться за то, кем она должна быть, а не то, что в ней Разумовский видит. — Скорая уже в пути и полиция тоже. Ты сейчас не отмоешься, Валера, ты никому не сможешь никому больше помочь. Она слышит интонации «я приду и стащу тебя с этой крыши, если потребуется» и ненавидит Волкова за то, что ему не плевать. За то что он, мать его, прав. Четыре разномастных фигуры держатся в стороне, незамеченные будто бы никем, кроме Леры. Предупреждали ведь, говорили, чтоб не проливала крови. Кто совершил ритуал, призвал новые силы в эту партию — она или Разумовский, исполнитель или тот, кто выбрал теплое место за кулисами? Вспоминай, как тень под тобой дробится на куски и поднимается с земли. Она уходит незамеченной, словно взгляды тех, кто наблюдают отстраненно за ней, от прочих взглядов укрывают. Она уходит, хотя какая-то ее часть требует остаться — спасительницей ли, телом в липкой луже. Одной из наблюдателей, безликих и безразличных. Вот бы не снимать маску, вот бы не требовалось смотреть другим в лица и свое показывать. — Ненавижу оказываться правым, — цедит Волков, и в отражении ни один мускул в его лице не дергается, но ярость по салону разливается неподдельная. — Ты знал? — сам собой напрашивающийся вопрос заставляет задыхаться. Олег руль выкручивается резко, на идеально рассчитанное количество градусов, чтобы они с дороги сошли, не перевернувшись, не сбив никого на излете. Машина тормозит, и Леру встряхивает дважды: от незапланированной остановки и хватки чужих рук. Отвернуться не дают, фиксируют, чтоб глаза в глаза. — Не знаю, что ты там о нас думаешь, Валер… — Да неужели? — она прикидывает сколько процентов истерики в этом смешке, насколько она близка к срыву. — Справедливо. Но мы не планировали массовых убийств, как бы ты ни относилась к нам и ко всей этой истории. — Мы? Ты за него можешь поручиться, серьезно? — дура-дура, конченая дура. Ты кому-то с синдромом собачьей верности собралась доказывать, что его человек доверия не заслуживает? Додавливай до конца тогда уж, заставь его подавиться сиплыми возражениями, заставь сомневаться. Ах нет, этого-то ты все еще жалеешь. — Я могу поручиться, что если бы Сергей задумал устроить эффектную резню, это была бы не кучка подражателей. — Потрясающий аргумент! — Я старался, — стыдно признаться, но она благодарна за эту мрачноватую ухмылку, за попытку поговорить с ней, а не заткнуть очередным напоминанием о договоре. — Слушай, я могу тебе клятву на крови дать, могу хоть обнять, пока не подотпустит. Но тебе не это нужно. Тебе нужно признать, что хуйня происходит, и иногда с этим ничего нельзя поделать. Лера отстраняется, чтобы избежать не дай бог грозящих все же объятий, чтобы поглядеть в успокоительную темноту снаружи, а не внутри кого-то. — Не ничего. Я могу найти тех, кто это сделал. Волков молчит, но ей и не нужны его комментарии сейчас, чтобы знать: Разумовскому бы такой ответ понравился. Ее добрасывают сразу до дома, милостиво избавляя от необходимости тащиться в штаб в комплекте с чувством вины и отчитываться прямо сейчас. Завтра не нужно на учебу, и Лера искренне надеется, что и «работодатель» ее не побеспокоит. Передышка — меньшее, что она заслуживает. Слоняясь в пижаме от экрана с глупым сериалом до холодильника, Лера даже верит, что молитвы оказались услышаны. Она сбегает с кухни, когда семья начинает обсуждать вчерашнее нападение, она почти сбегает от себя, погружаясь в перепетии «сложных отношений» плоских и пестрых героев. Целый день, когда ей не нужно из кожи лезть, чтобы быть чей-то версией два-ноль. Звонок Разумовского, как ударная волна от взрыва, как круги на воде, нагоняет ее в третьем часу ночи. — Ты не знаешь, где Олег? — и сквозь раздражение слышится очеловечивающий страх. Видит бог, у нее нет желания искать в Разумовском хоть что-то хорошее. Но и злорадства в себе найти не получается. Карма та еще сука, да, а вот Лера — нет. Она собирается почти мгновенно, не зная, как будет объяснять родителям срочную работу в три часа ночи, как потащит себя завтра на пары, и каким вообще будет для нее завтра Волков говорит, что иногда мы ничего не можем сделать. Лера предпочитает думать, что это другой случай.