Та, кто будет помнить

Круги на воде краснеют, превращаются в разводы на лобовом стекле, когда Разумовский ей еще в пути пост с фотографией присылает. Удаляет почти сразу, кто там что успеет увидеть из неспящих, зависающих в сети. Лера жалеет, что из головы вот так же — по щелчку всемогущего админа — удалить ничего нельзя. Только отстраниться, дать кому-то злее и равнодушнее себя в разы принимать решения. Так и сходят с ума, не думала никогда об этом? Она радуется, что села на заднее, что таксист не увидит ничего, даже вскользь, что можно открыть окно и подышать ночью, не вызывая лишних вопросов. Просто заебаная девица катит на другой конец города после какой-то тусовки. Бледная, с дурными глазами — наверняка приняла что-то и теперь отходняки ловит. Таких по десять на дню возят, пока оплата капает, кому какое дело. Куда важнее (и страшнее) представить, каково сейчас Разумовскому, если с фото даже Леру пробирает. Каким бы психопатом и маньяком он ни был, случись что с Олегом —подорвется спасать любой ценой. Или убьет кого-то без лишних сомнений. Причастных или самого себя — вопрос деталей. Лера наблюдает, как дергается и исчезает строчка «…набирает сообщение», представляет как за телефон то хватаются, то собираются в стенку запустить. Через минуты мучительной внутренней борьбы приходит голосовое. Многое говорит о Разумовском: нормальным людям в подобной ситуации будет проще напечатать буковки, чем связкам довериться. Но в его тоне только сталь, хладнокровно составленный перечень того, что ждет похитителей, и Лера не завидует тем, кто решил, что забрать у монстра его главное сокровище — здравая идея. — Тут высадите, пожалуйста, — бросает она водителю. Они не рискуют встретиться в штабе, точно так же, как не рискуют рваться осматривать арсенал. Лера не уверена, что за ней слежки нет, но Разумовский выплевывает ни черта не успокоивающее: «брось, милочка, они либо не знают, кто ты, либо знают — и ты им неинтересна». Что стоит людям, которые столько народа положили, просто чтоб чужую репутацию подпортить, ворваться к девочке-студентке домой, взять за жабры ее и ее родных, перехватить Кира на очередной гулянке и тыкать его мордой в пол на камеру, пока одна маленькая чумная докторка не взвоет и не окажется готова сотрудничать. Ты ведь уже знаешь кое-кого, кто, считай, так и поступил. Просто он чуточку умнее этих похитителей. Просто он знает, когда совать пряник, а когда кнут. — Садись за руль, — командует Разумовский, и в ответ на ее непонимающий взгляд, раздраженно добавляет: — Я знаю, что ты сдавала на права, не делай удивленное лицо. Накину за двойную ставку, садись уже. Вырядился как на показ мод, но даже под всеми слоями дизайнерских шмоток видно, как его мелкой дрожью колотит, как он непослушные руки не знает, куда деть. Лера его разным успевает застать: спокойным и злым, раздосадованным и по-детски воодушевленным, резким (как одно нарицательное расстройство) и виновато-нежным, когда уверен, что на них Олегом внимания не обращают. Испуганным она его видит впервые, не уверена вообще была раньше, что такие как он бояться умеют. Вспомнить бы пресловутое «враг моего врага», незаживающими следами на коже выбитое, шрифтом из трупов на грязном асфальте. Вспомнить бы, что прямо сейчас она едет одних убийц от других спасать, хотя могла бы наблюдать как сраные пауки в банке жрут друг дружку. А туда же, молча крутит руль, пока Разумовский какую-то ересь несет про желтые линзы и вторую… или какую там еще личность в своей рыжей головушке. Что вообще у него за коммуналка там и как врачи проглядели такого уникального во всех смыслах пациента? — Раны на фотографии не выглядят серьезными, — она молчит о том, что может случиться с его руками, если так и оставят подвешенным, избегает говорить «на Олеге», то ли чтоб не провоцировать и без того неадекватного пассажира, то ли по своим каким-то причинам. — Потом можно будет перекрыть шрамы татуировкой. — Ну успокоила, спасибо, — в его смехе что-то нарочито каркающее проскальзывает. Лера старается следить за дорогой, не поворачиваться лишний раз. Разумовский лучше всех должен понимать, что его бы продали дьяволу за кукурузинку при любом удобном моменте, и вопросы верности тут и рядом не стояли. И он понимает, настолько вообще способен сейчас внятно мыслить. А еще понимает прекрасно, лучше самой Леры, что его чумная протеже слишком хорошо помнит, как толпу у нее на глазах и под ее эгидой якобы расстреляли. Погибшие же на площади и в Венеции — не ее вина и не ее будущие призраки, просто заголовки старых газет, кричащие на других и для других. Человеческое сострадание удивительно избирательным бывает. Нет, она могла бы сейчас руль выкрутить до предела, чтоб их за ограждение вынесло, чтоб Чумного Доктора, каким его помнили, навсегда под разведенными мостами похоронить. Зная откуда-то, что сама не утонет, не захлебнется, что воды города ее на берег вернут бережно. Сколько б личностей в Разумовском ни уживались — убить можно разом их все. Черт с ними, с семейными долгами. Только выйдет все так, что и Волкова заодно хоронить придется. Лера не чувствует себя в праве его к такой смерти приговаривать, сколько бы он всего не наворотил в жизни. Она не врет и не сомневается, когда соглашается с вытребованным «ты его вытащишь», не спорит с тем, за что ей платят и на что с ней договариваются. Она знает, что сможет — и сделает. И что с уродами, которые так жаждали встречи с Чумным Доктором, разговор будет отдельный. Четверо наблюдают, как она покидает бойню в свою честь, как уходит — вместе с кровью из тел. Четверо свидетелей, как она под маской клятвы дает — не мести, справедливости. Обещает не забыть, не закаменеть, не дать подземные воды кормить попусту, из обычной жестокости. И кажется, пожелай — стерла бы вечер из памяти, вместе с ощущением, что сама позволила Разумовскому этот улей разворошить. Нет, никакой мистики, всего лишь защитная реакции психики, на износ пашущей. Люди ведь часто болезненное пытаются вытеснить. Она вот так, с помощью придуманных когда-то… людей? Она выбирает помнить. Чтобы знать, зачем пойдет сейчас в логово подражателей. Не по приказу Разумовского, не за Олегом даже. На словах, что льются преувеличено бодро, пока она на заднем сидении пытается в костюм влезть, все кажется простым, как на рисунке третьеклассника, решившего изобразить Рождение Венеры с помощью карандаша и одной гелевой ручки. Войти, пока Разумовский отвлекает всех болтовней (а в этом он очевидно хорош) и выйти с Волковым. Вопрос скорее в том, что будет, если затянуть болтовню не удастся. Арсенал из кулона-клыка и телефонного кабеля против людей, скрутивших еще вполне грозного, хоть и потрепанного наемника, особого доверия не вызывает. Впрочем, если Разумовскому не понравится ее самовольная стратегия, сможет на своей шкуре поверить его навыки владения любым предметом в качестве оружия. — Знаешь, Лерочка, — он разворачивается смотрит на нее, сцепив руки под подбородком. Потребность торопливо надеть маску, скрыть себя от испытующего взгляда — инстинктивная почти. Как быстро она к этому привыкла, надо же. — Есть в тебе что-то… что-то особенное. — Боже, Сергей, почему это звучит как будто престарелый препод пытается подкатить к студентке? — Сделаю вид, что я не заметил очевидной попытки меня задеть словом «престарелый», — он позволяет на секунду вовлечь себя в обмен подколами. Только на секунду. — Но, знаешь, я довольно давно выяснил, что мир сложнее, чем люди хотят думать. И что-то в тебе напоминает мне об этом не самом радостном открытии. — Не очень улавливаю посыл… — границы между обычной эксцентричностью и откровенным сумасшествием сейчас не кажутся такими уж очевидными. Почему вообще Разумовский несет сейчас весь этот бред, вместо того, чтоб нестись спасать своего ненаглядного Волкова? — Просто хочу сказать: я рад, что ты сейчас на моей стороне, а не на их. Учитывая, сколь немногие сейчас захотели бы со мной работать, — неловкий смешок звучит неестественно совсем уж, выкраденным у другой личности. Будь осторожна, Лера, тебе сейчас выдали куда больше информации, чем ты бы могла получить в чуть более спокойных обстоятельствах. И подобные откровения могут ох как аукнуться в будущем. Впрочем, радует оптимизм, с которым ты уверена, что то самое будущее вам светит. Постарайся сохранить подобный настрой, когда будешь в костюме чумного доктора продираться сквозь банду, которой чумной доктор чем-то очень не угодил. Она буркает невнятное «ага, я пошла» и практически вываливается из машины. Сложно сказать, с каким Разумовским сложнее оставаться наедине: с обычным, способным в любой момент форсировать ее тренировку лезвием в бок или вот тем, с внезапными душеизлияниями на грани отборного бреда. Хуже, что любого из них придется терпеть. Лере чертовски не по душе выражение «в одной лодке» — потому что лодки имеют пренеприятное свойство идти ко дну — но сложно спорить, именно это с ними сейчас происходит. Проще отдаться течению ночного города, собственному телу, потому что мышцы, мясо и кости на терзания не способны — только вести тебя по крышам, позволять уклоняться от чужих взглядов. Прикинуть возможные пути к отступлению, и пути к отступлению на случай, если Волков сам идти не сумеет. Притвориться, что риск хоть немного наперед просчитан. Жесть ограждений колеблется под ее хваткой. Вся эта промзона ощущается гигантской мышеловкой, скрежещущей и скрипящей, готовой сдать лазутчика с потрохами, если не выйдет в один удар перебить хребет. Типичное народное место для подобных разборок: никто не узнает, что тут творится ночью, кровь на металле не задержится, машину никто не отследит в таких ебенях. Ловушка, ловушка. Лера встряхивает головой, отгоняя навязчивую песенку. В конце концов, у нее есть еще фора и эффект неожиданности за пазухой, а язык Разумовского неплохо справляется со своей задачей… А это что такое? Лера замирает возле перил, и тень падает ей на лицо решеткой, почти осязаемой, отдающейся реальным холодом в хребте. Нет, правда, когда ее криминальная драма превратилась в… фэнтези дораму? Юноша с тугими угольными косами, которые длиннее, чем у Леры когда либо волосы были, стоит, занеся меч над шеей Разумовского, и рыжие пряди даже в таком полумраке вспыхивают, на лицо падают отсветами инквизиторского костра. А рядом, под конвоем пугающе-одинаковых наемников — Волков, окровавленный и беспомощный, но все еще живой. Кадр из полотна о мрачных рыцарях и ужасающих чудовищах, и чуть раньше роль чудовища без лишних кастингов только одному человеку могла достаться. Но сейчас Лера за нее побороться готова. — Так вам нужен Чумной Доктор? Если б тут были предусмотрены софиты — все они оказались бы направлены на Леру. Что сказать, училась эффектным жестам у лучших. Взметнувшийся в ее сторону меч сверкает как символ божьего гнева, как обличительно указующий перст. Но вот в лице юноши скорее злой восторг, предвкушение. Живая эмоция на безупречном фарфоре. — Так вот кого Разумовский послал всю грязную работу делать? Не думал, что уступит кому-то титул. Чем он тебя купил: посулил денег или славы героя вся города? — А вас чем купили, чтоб вы убили всех тех людей у казино? — ...то есть все-таки геройство. Он словно вовсе забывает про Разумовского, которого только что собирался показательно казнить в лучших мафиозных традициях. Кот, которого мгновенно отвлекли блестящей игрушкой, и вот весь азарт в полыхающих глазах направлен теперь на новый предмет интереса. Глаза… Какие странные у него глаза. Помни, если можешь разглядеть цвет глаз противника, значит подпустил его чересчур близко. Приличные девушки, как говорят, должны дождаться хотя бы третьего свидания. Но на дворе двадцать первый век, а на Лере броня по заказу безумного миллиардера, и настроения кокетничать вот ни капли. — Ведешь себя так, будто ты тут главный. Не слишком ли молод для организации массовых убийств? Обида, мгновенно в нем отразившаяся, такая искренняя, что то ли смеяться, то ли плакать тянет. Зачем тебе, мальчик, эта змеиная кожа, аспидовая броня, если от смешного подкола дергаешься, уязвимым становишься. — Не слишком ли ты заигрался в благородство для того, кто работает на убийцу? Это могло быть туше. Если бы Лера еще хоть какие-то иллюзии строила насчет Разумовского или своего места рядом с ним. Если бы не отдавала себе отчет, от чужого удара уклоняясь, не пытаясь эту бесстыдно обнаженную голову в ореоле взметнувшихся кос оторвать от закованного в чешую тела, в том, что делает здесь. Они друг друга будто бы раздеть хотят, только он шкуру содрать, а Лера как на чистую воду вывести. Столкновение, которое бескровным выйти никак не сможет. Они же оба под броней одинаково живые-уязвимые, та же плоть и кости, набор органов почти одинаковый. Леру пробирает от осознания и колкой мысли, которую осколком в голове носит: зря ее наставники не пошли до конца, не научили ее убивать. Потому что она сама под маской, в тени чужой славы скрывается, позволяет себя на поводке до края дотащить, откуда либо в пропасть, либо кому-то в пасть. А у мальчика этого лицо беззащитно голое на фоне чешуи, вставшей дыбом, на фоне его ярости и глупости, пожалуй что такой же юной, не окостеневшей еще. Кто его в это втравил, кто их столкнул? Нет, неважно. Мальчишка мальчишкой, но он головы был готов рубить, и меч в руках не дрогнул ни на секунду. Нельзя забывать. Нельзя ему уподобляться. Посмотри на меня со всем презрением, на которое способен, посмотри — и я не отвернусь. Потому что страшный миф о взгляде медузы горгоны должен быть развеян. Потому что речная гладь отражает не хуже щита Персея. Все-таки Волков ее славно натренировал, на занятиях так не смогли бы. Потому что заученные схемы, ритуальная последовательность ударов, гипнотично-красивая, в голове по умолчанию уже складывающаяся, тут не поможет. Потому что верить в благородство врага — значит проиграть. А проиграть в ее случае будет значить умереть. Держи равновесие. Мальчик ловкий и яростный, но не позвал своих болванчиков на подмогу, потому что его ведут гнев и гордость, сомнительные союзники. Ему победить непременно надо, потому что назвалась Чумным Доктором, потому что вызвалась быть символом, потому что Разумовский и так уже на колени рухнул под чей-то клинок, потому что здесь замешано личное, любовно растравленное. Тебе его жаль, разумеется, и необъяснимо знакомое что-то в чертах ускользает, не идет на крючок. Богатенький дурной мальчик, чей-нибудь сын, чей-нибудь брат. Юный принц, решивший кому-то доказать, чего стоит. Может, мелькал в каком-нибудь журнале, в списках самых скучающих наследников этого города, в видосах с модных тусовок. Слишком человечным он выглядит, вот и придумываешь биографию на пустых листах. Отвлекаешься. Для него-то под костюмом только очередная заводная марионетка Разумовского, нелюбопытная совершенно, потому что у марионетки своей воли быть не может. Докажи, что он ошибается. Она видит их траектории, обреченные пересечься, обреченные закончиться падением одного из них. Перестраивает их мысленно, превращает чужую погрешность в свой шанс. Потому что гнев плохое подспорье в драке, а в ней гнева чуть меньше. Прости, мальчик, ей просто повезло с учителем чуть больше, чем тебе. Острие отнятого клинка приставлено прямо к горлу, вот сюда, где нет жуткой чешуи, только нежная кожа, только нить пульса, натянутая до предела. Он может сколько угодно рот кривить со всем своим аристократическим высокомерием, но Лера прекрасно видит, как нервно дергается кадык, как зрачки такими огромными делаются, что только за них защитники закона принять могут. Потому что он не сомневается: у всех, кто на Разумовского работает, руки в крови заляпаны. Не сомневается в том, что сейчас произойдет. Лере придется его разочаровать. — Не убийца, значит, — доля секунды, на которую в нем что-то ломается, и вместо яда из змеиного рта сочится облегчение. Светлое настолько, что будто бы и нет промозглого склада вокруг, запаха железа, от которого нос щипет, как будто можно зажмуриться и выйти наружу, то ли в лето, то ли в детство. То ли в Лету. В этом тоже своя милость есть, знаешь ли. — Пусть с тобой полиция разбирается. С тобой и десятком трупов — она видит краем глаза, как все идет внизу у Волкова с Разумовским. Поздновато удивляться тому, что эти двое проблемы решают жестко и радикально. Особенно если она сама сейчас им спину прикрывает. Он кривится, мол, ну и чушь несусветную ты несешь, куколка Чумного Доктора, как только тебя взяли на эту роль с такими глупостями в голове. Приученный держать лицо, смотреть на всех свысока. Не уяснивший еще, что на вершине башни из слоновой кости не зря красуется надпись «осторожно, больно падать». — Не говори только, что не знаешь, как тут полиция работает. Таких, как я, всегда отпускают, еще и извинениями осыпят напоследок, — в голосе столько вкрадчивых ноток рассыпается — заигрался совсем в змея. — Тебе стоило уже принести мою голову своему хозяину на блюдечке. Мы оба знаем — это было бы лучшим решением. Его показушно-самоубийственные замашки отдаются внутри Леры глухим раздражением. Он ни черта о ней не знает, но все равно умудряется задеть своей ядовитой болтовней. А, пусть катится к черту вместе с ее излишней сердобольностью. — Вырубить тебя еще успеваю, — короткий, без замаха почти удар, головная боль на память, и больше ничего он от нее не получит. Пополнишь топ своих самых плохих свиданий, мальчик, безусловным фаворитом. Он обмякает у нее на руках, и чешуя на броне опадает вслед за владельцем. Беспомощность, мгновенно смягчившая точеные черты, отчего-то болезненно царапает по сердцу. Вот так все и закончится сегодня, не так уж страшно… Ее отрывает от земли, и Лера даже вздохнуть не успевает — не может. Здоровенный мужчина одной рукой ее удерживает на весу, ни шанса на сопротивление не оставляя. Был внизу же, среди остальных… которые Олега волокли… как умудрилась проморгать… Он говорит что-то насмешливое, но Лера слышит только барабанный ритм собственного удушья. И из последних сил пытается увернуться от огромной лапищи, тянущейся маску с нее сорвать, от абсолютно равнодушного взгляда, — «ну, как хочешь, пташка»  — не вяжущегося с шутовской глумливой ухмылкой. Последняя опора исчезает. Мир сужается до смазанных стенок туннеля, равнодушно констатирующих ее падение. Лера пытается за что-то ухватиться, наощупь, вслепую, лишь бы замедлить хоть немного это движение. Слишком рано сегодня для встречи с подземным миром. Металлические ребра лестницы садистски ей позвонки пересчитывают, но хоть так намекают, что пока жива. Жива, хотя кашель из выжатых легких и пачкает рот красным. Жива. И понятия не имеет, придут ли за ней — вытащить или добить. Где-то поблизости шумит вода. Лере кажется, это она сама стекает по ступеням, пытается сбежать из искалеченного тела. Простое спасение от боли маячит где-то за границами дергающегося еще сознания. Отпусти. Слушай как течет вода. Прекрати цепляться. Слабые пальцы, человеческие пальцы все равно насквозь проходят. — Какая вопиющая неосторожность, — цокает кто-то над ее ухом. Она не может глаз разлепить, только слушать, как голоса вокруг обступают — наступают, как волны. — Вы видите, кто это сссделал? — Кто сделал — тот уже, хех, сплыл. — Девочка сама с ними сможет поквитаться. Позже. — Верное замечание, дорогой друг — если мы, конечно, ее сейчас удержим тут, с нами. Она ничего уже не чувствует почти, погружение в лидокаиновое забвение продолжается, и хочется уже дна коснуться, остановиться, зафиксировать себя хоть как-то в растекающемся пространстве. Памятью о том, где когда-то /сколько жизней назад?/ были руки, потянуться к тем, кто над ней склонились. Не получается разглядеть — все мутное, зыбкое. Это город болот, а не чистой воды, знаешь ведь. Просто сейчас удерживают, не дают с головой в топь уйти, увязнуть окончательно в грязи, заливающей все. Это легче, чем кажется и невыносимо трудно, когда тело такое свинцовое, когда каждая косточка в нем — новый синоним боли. Как лечь на гладь воды. Как дать себе расслабиться, когда все тянет вниз, напоминая о том, как тяжел и беспомощен. Ей повезло не остаться одной. Кто-то зовет — но не по имени, чем-то для чего в человеческой речи нет ни звуков, ни придуманного языка. Чем-то, что утекает сквозь сомкнутые ковшиком ладони. Она хочет откликнуться и не может пока, может только вслушиваться и ждать. Мертвая вода залечивает смертельные раны, течет в приоткрытый рот, красится в розовый. Мертвая вода — это людской страх, это подношение, пролитое на землю. Та самая капля, что точит камень. Душу не прибьет, сама уж держи, покрепче, из последних сил. — Тише-тише, друг, дальше сама выкарабкается. Рано ей еще столько… Словно ее баюкают, на руках ли, волнах. Ни страха, ни памяти, только течение, что несет куда-то, можно не думать, не сопротивляться… Лера в щелочку приоткрывшихся век видит знакомую обивку сидения. Покачивающаяся лодка Харона превращается в обычный салон машины. — С боевым крещением, Лерочка. Рад видеть, что нас ждет плодотворное сотрудничество. Она еле слышно стонет и проваливается обратно в забытье.