***
Каждый раз, когда Чуя возвращается домой по пятницам, ему хочется умереть. Или, как минимум, исчезнуть. Перебраться в другой город, в другую страну, в другую чёртову Галактику. Ведь стоит Накахаре открыть дверь в квартиру, как на него вываливается всё, что наболело у его матери и реже отца. Усталость, раздражённость, и, лично для Чуи, всегда горящая и ощутимая ненависть. Накахаре с малых лет дали чёткие установки, что он для родителей не любимая дитятя, прости Ками-сама, которую будут любить, прощать, потому что любят и снова любить. Да, Чую будут одевать. Кормить, поить, дадут, хоть не в долг, на том спасибо, образование, подарят продолжение бизнеса. Но слова «любовь» в перечне обязанностей родителей не наблюдалось. Забота рассматривалась, как должное, снова, как необходимость родительского долга, но она не спонсировалась, как любовь. И каждый чёртов раз Накахару тыкали в это носом, демонстрируя, что он для них некто, не больший, чем биологический потомок. Да, Озаки питала к нему чувства. Высшие чувства. Раздражение, лёгкую ненависть и бесконечное, нескончаемое недовольство. И чтобы Чуя не делал, как бы он пытался добиться одобрения от родителей, этого не происходило. Никогда. Практически никогда. Смириться или бороться — редкий случай, когда в обоих случаях это будет поражением. Чуя пытался закрывать на это глаза, делал вид, обманывая себя и окружающих, что отношение родителей к нему — лишь маска, скрывающая истинную любовь и привязанность. Накахара никогда так не заблуждался. Рыжий не знает, как определяется ориентация у каждого человека, в какой момент самовнушение берёт вверх над биологически заложенным данными. Но в этом случае Накахара уверен в одном — вне зависимости от воли родителей, их изначального отношения к нему, он остался бы тем, кем был. Сердце иногда заходится болезненным ударами, когда голову, особенно в три часа ночи, посещает мысль, чтобы было, если бы родители любили его. Если бы они были обычной семьей, как у его одноклассников. Мама бы встречала его со школы ласковым взглядом, объятиями, хоть одной чёртовой улыбкой! Ладно, ладно, может, не физическими словами «я люблю тебя», а, как минимум, тем, что готовила не ту еду, что Чуя заведомо не любит и просит не готовить, тем, чтобы хвалила его попытки чаще, чем никогда, тем, что приходила бы на школьные праздники, когда Накахара играл в спектакле, или, когда был в третьем классе, читал стих со сцены. Но всё, что получал, получает и будет получать Чуя, так это холодный, абсолютно безразличный взгляд и наигранно, натянуто любопытный вопрос: «как школа?» И когда Накахара уже готов был захлебнуться в этой ненависти к своей персоне, так как он не исполнял заповеди родителей, появляется он. Но уже совсем другой вопрос, как он сможет помочь. А в том, что сможет, Чуя не сомневался. Накахара тихо открывает дверь в квартиру, проворачивая бесшумный английский замок три раза — отца дома нет. В нос ударил крепкий аромат духов Коё и едва чувствуемый запах приготавливаемого Мисо-сиру. Чуя его ненавидит, но кто его, чёрт побери, спрашивал? Верно, ответ — никто. — Вернулся, — констатирует Озаки, выплывая из кухни, вместо приветствия, осматривая Чую с ног до головы прищуренным взглядом. — Почему так долго? Накахара знает, что это не последний вопрос от Коё к нему, но пока он не ответит на первый, других не последует. Озаки выжидающе молчит, а Чуя наигранно спокойно раздевается, стараясь сделать это, как можно медленней и как можно элегантнее. — Метель. Идти сложно, — из множества вариантов, которые колебались от «трахался с Ацуши» до «участвовал в гей-параде» Чуя выбирает самый безобидный. Озаки закусывает губу, притаптывая ногой и осматривая Чую снова, чуть сморщив нос. Накахара готов поклясться, что в её взгляде снова можно прочитать презрение. — Мне можно не врать, Чуя. «Тебе-то врать нужно в первую очередь». Накахара пожимает плечами, стягивая с них пуховик и аккуратно вешая его на вешалку в прихожей, стараясь не задеть красное пальто своей матушки. — Что ты устроил с телефонными звонками, Чуя? — голос теряет даже напущенную доброжелательность, оставляя плохо сдерживаемое раздражение. — Я просто дал Дазаю- Дазай-сану трубку, — рыжий чувствует, как ускорилось сердце, он чуть не проболтался. В смятении подняв взгляд от шнурков, Чуя напоролся на сощуренные глаза Кое, смотрящие прямо на него. Стало некомфортно до дрожи в пальцах. — Он же специалист. — Ничего подобного, — жестко перебила его Озаки. — Никакой он не специалист, а обычный шарлатан. Ты ничуть не изменился! В психиатрический центр мы съездим на следующей неделе, это не обсуждается. Накахара успевает вздохнуть воздух в одной жизни, а выдохнул он его уже в жизни, которая была разделена на «после». — Ты, наверное, перестанешь к нему ходить. Сердце пропустило удар. «Что?» Коленки затряслись, а в глазах на секунду потемнело. Руки задрожали, шнурки перестали подчиняться негнущимся пальцам, но Чуя не смел поднять головы, упорно воюя со шнурками. Если мать увидит его эмоции, она уже наверняка отлучит его от приемов у психотерапевта. Озаки какое-то время сверлит взглядом напряжённую спину подростка и низко опущенную голову, но Накахара молчит, закусив губу и зажмурившись. Пульс ускорился, и всё, чего боится Чуя, так это то, что Коё услышит его сердце. Проходит минут пять, прежде, чем Чуя решился разогнуться обратно. За собственным дыханием он не слышал, ушла ли мать, или же всё ещё смотрит ему в макушку, сощурившись. Когда Накахара поднялся на ноги, Озаки уже не было. Голова закружилась от резкого подъёма и тяжелого дыхания. В глазах потемнело, но Чуя уверен, это не из-за подростковой хуйни с организмом, а благодаря тому, что только что — пять минут назад — сказала Коё. Вот она — чёртова разница. Каждый раз Накахара испытывает это безумное чувство разницы, между своей жизни дома и жизни на приёмах Дазая. Для Чуи это как два разных мира. Как Ад и Рай. У Осаму Накахара всегда чувствовал себя так… раскрепощенно. Спокойно. Да, именно спокойно. И все те срывы и рыдания, что пришлось пережить в стенах кабинета для Чуи сердцу дороже, чем вся жизнь с родителями до этого. И, видимо, его только что лишили последнего оконца в мир счастья. Да здравствуют депрессия, панические атаки без повода и плеча-опоры, которое помогло бы в последний момент. Единственно, что грело душу, так это то, что сегодня они с родителями собирались наряжать ель к новому году. И это был единственный случай, когда Накахара забывал, что в его семье все скачет по звезде и просто наслаждался редкими минутами радости и комфорта. Не зря же его мать модельер — в их доме всегда были самые изысканные, а главное красивые и необычные ёлочные украшения, вешать которые было одно удовольствие. И сейчас Чуя сможет снова отдаться в иллюзию, что все хорошо, как только Мори принесет в дом живую, пахнущую ароматом леса и смолы ель. Но, видимо, на Чуе свет клином сошёлся, да так и не разошёлся, ибо такова его карма. Когда Накахара зашёл в гостиную, дабы найти там свои наушники, ведь просто так он в ту Древнюю Обитель Зла не сунется, его там ждал сюрприз. Мерцая огоньками, в углу гостиной, между диваном и окном стояла наряженная искусственная ель. Обдолбанная, гребенная ель. — …Ма-ам? — Чуя, не отрывая взгляда от ёлки, попятился назад. — А почему… Почему бе…без меня? — Ты задержался, — Озаки появляется где-то за спиной, и рыжий стремительно оборачивается, чтобы увидеть, что на лице родительницы нет и капли сожаления или раскаяния. — И у тебя нет никакого вкуса, ты бы все испортил своими извращениями. Глаза предательски запекло, ресницы слиплись от влаги и Чуя, кинув последний взгляд на официальную, идеальную, чёртову ёлку, исчез в своей комнате, хлопнув дверью. Кое даже не обратила на это внимание, уйдя обратно на кухню. Сердце болезненно билось в груди, горло сдавливало спазмом, ком не удавалось проглотить. Чуя не замечал, как сильно дрожат его руки. Запинаясь ногами об разваленные по полу вещи, Накахара добрался до кровати, залезая на нее с ногами, усаживаясь на колени и бездумно смотря в одной точку. Глаза наполнились прозрачными слезами. Чуя знает, плакать из-за подобного вверх слабости и идиотизма, но ничего не может с собой поделать, сверху навалилось осознание, что, возможно, он больше никогда не придет на прием к Осаму, а значит навряд ли сможет с ним видеться. Ведь они друг другу не больше, чем просто врач и клиент. Плечи свело судорогой, и Накахары крепко сжал зубы, чувствуя, как по щеке скользнула капля слез, падая на колени и впитываясь в джинсовую ткань, оставляя мокрое, темное пятно. Чуя зажимает себе рот руками, боясь выдать себя всхлипами и заходится беззвучными рыданиями, роняя слезы себе на колени, сгорбившись в темной комнате. Голова гудит и раскалывается от рыданий, а в ушах стоит непонятный шум, и, кажется, единственное, что оставляет Чую в сознании — это боль в прокушенной руке, когда он пытается не разрыдаться вслух. Единственный. Единственный праздник в его жизни отправился в пешее эротическое только что, а мать хочет лишить его последней связи с нормальным миром и человеком, который ему дорог. Чуя боится даже подумать: «куда уж хуже?», потому что хуже всегда стать может без особых затруднений. Накахара пытается успокоиться, как можно скорее, но от этих бесполезных, жалких попыток заходится приступом еще сильнее. К просто слезам добавляется сраный кашель, выворачивающий легкие наизнанку, раздирающий горло. Из глаз брызнули новые слезы, закрывая обзор, Чуя уже поспел подумать о том, что сейчас задохнется и насмерть умрет, но в последний момент всё же смог вздохнуть, с хриплым, жалобным всхлипом. — Надо успокоиться, надо успокоиться, — шепчет под нос рыжий, теряя смысл фразы на третьем повторе и теперь произносит её абсолютно бездумно, проглатывая слова, слёзы, боль, кашель, ставший горячим воздух. Голова идёт кругом, к горлу от кашля подкатывается тошнота. Чертовски приятная паническая атака (почти) без повода. Благодарю. — Надо… успокоиться, — снова произносит Чуя, обхватывая раздваивающуюся голову руками и сдавливая ее по бокам, словно пытаясь предотвратить расслоение. — Успокоиться, — в какой-то момент, подросток точно не скажет, в какой именно, Чуя понимает, что не может вздохнуть. Буквально. Накахара делает глотающее движение, открывает в панике рот, пытаясь захватить воздух и протолкнуть в легкие, но вместо этого в горле пузыриться раскаленная лава, не пропуская кислород. В глазах темнеет от страха и нехватки воздуха, руки тянутся к горлу, пытаясь содрать с него невидимую железную горящую лапу, давящую с силой и беспощадностью. Накахара крепко зажмуривает глаза, валится боком на кровать, поджимает колени к груди до хруста костей и затихает, не смея шевелиться, внутри пытаясь остановить рвотный позыв и тихо, медленно, аккуратно вздохнуть. Первый вздох даётся сложнее всего. Легкие словно приходится расправлять заново. В голове ни одной мысли кроме бесконечного «надо успокоиться», бегущего нескончаемой строкой перед воспалённым взглядом. Надо успокоиться. Надо успокоить. Надо. Надо. «Надо» всегда было для Чуи путеводителем от родителей. То, зачем Накахара следовал, параллельно давясь отвращением и нежеланием. И сейчас ему легче довериться рефлексам, чем здравому смыслу. Успокоиться получается настолько не скоро, что у рыжего уже просто не хватает сил на что-то иное, как уснуть прямо в той позе, в которой оказался — сжавшись в маленький, напуганный и печальный комочек. Щёки пекло от слёз, прокушенная нижняя губа кровоточила, оставляя на языке металлический ощутимый прикус, острые коленки крепко прижаты к груди и где-то между ними спрятано узкое личико парнишки. Рваные, яростные всхлипы, наполняющие могильную тишину комнаты, постепенно стихли, сходя на нет. Худенькое тело подростка периодически сотрясало судорогами прошедших рыданий, челюсти ныли от тупой боли. Чуя проваливается в тяжёлый сон, словно летя в черную, бесконечную дыру, тушка обмякает, сжимаясь на одеяле в несчастный комочек. И, ох чёрт возьми, никто же даже не поверит, что это тот самый гей, который совершил каминг-аут в столовой школы, клиент, который грубит своему психотерапевту и просто парень, который никого и ничего не боится, умея заменять все доступные фразеологизмы на матерные выражения. «Слава Ками-сама, Дазай меня сейчас не видит».***
Что ж, допустим — ёлка. Ёлка, которую нарядили без него. И, допустим, суп, суп, который он просил не готовить. О, и ещё нужно допустить то, что Чуя сидит с безучастным лицом и стеклянными глазами с начала приёма, и Осаму очень надеется, что Накахара станет бороться со своей пугающей депрессией, отдав все силы и самого себя. От последнего, Осаму сам не откажется, взять Чую грех не хотеть. Да, допустим, ёлка. Допустим, суп. Но рыжий говорит об этом (не о взятии себя) не предусмотрительно долго. Говорит этим ненавистным Дазаю, безжизненным, пустым голосом, затупив взглядом куда-то в стол. Осаму правда было бы легче, если бы Накахара устроил истерику или разрыдался. Или вставлял через слово мат и эмоционально размахивал руками, захлёбываясь чувствами, когда одна фраза догоняла другую, пока та еще не кончилась. Нет, хорошо, конечно, когда Чуя развязывает язык и больше не молчит о своих проблемах, но он во время своего монолога не выплёскивает душу, а запихивает её туда, куда порядочные люди не говорят, и загоняется всё сильнее. Накахара не замечает, что когда он волнуется — у него дрожат руки. И сейчас тонкие пальцы вибрируют, как чёртова стиральная машина, а эти пустые, стеклянные глаза напротив с чуть опухшей кожей вокруг век заставляют Дазая чувствовать внутри щемящее чувство неудобства. Осаму чувствует грядущий кабздец. Когда Накахара, перестав безжизненно ныть о супе, дошёл до момента с разговором с матерью, шатен уже откровенно зассал от предвкушения чего-то нехорошего до крайности. В любом случае, поджатые губы подростка говорили сами за себя. — А потом эта… — «Чуя, это твоя мама!» — …сказала, что, — Накахара набирает в лёгкие воздуха и поднимает на Осаму глаза впервые за весь приём. — Что я больше не буду ходить к т-Вам на приёмы. Дазай-сан. Осаму замирает, так и не донеся руки до драже, которое хотел любезно предложить Чуе. Сердце рухнуло куда-то вниз, сжигая за собой мосты и ломая ребра. Дазай в смятении посмотрел в Чуины глаза в ответ. Полуприкрытые, с опущенными, пушистыми ресницами глаза выражали… ничего. — Чуя? — Осаму сглатывает от этого взгляда. В желудке стало склизко и холодно. Ведь Чуя совсем не такой. Накахара сильный, эмоциональный экстраверт, хотя психология и против таких предрассудков. — Да, Дазай-сан? — подросток склоняет голову к плечу, рассматривая лицо Осаму из-под ресниц. Шатену хочется сделать что-то такое, чтобы эти глаза распахнулись полностью, широко, наполнились эмоциями, какими — неважно. Главное, чтобы Чуя вернулся. Осаму не отвечает, закусывая губу и рассеянно смотря на свои ногти. В голове автоматом крутились слова Чуи: «Я больше не буду ходить к Вам на приёмы». «Дазай-сан». Психотерапевт ощутил сильное желание выпить. Выпить чего-нибудь покрепче, чем молочные коктейли, которые они высосали с Накахарой на пару в кафе. Дазай почувствовал, как в кабинете стало жарко, голова закружилась. Новость ударила под дых. Выбила землю из-под ног, заставляя упасть. Ведь всё только стало налаживаться. И тут же чёрная полоса радостно бросилась к ним, обвиваясь вокруг и сдавливая горло спазмом боли и отчаяния. Чуя выглядел разбитым. Подавленным, словно из него выжали все соки. Дазай рвано вздохнул, рывком поднимаясь из-за стола, за ним метнулись стеклянные глаза Чуи, но снова вернулись к столу, когда Накахара увидел, что Осаму просто подошёл к окну, всматриваясь в черноту города. Подошёл к окну. Подполз. Доплелся. Дострадал до окна. В горле появился комок, который доводил до слёз. Накахара, мать его ещё не раз, Чуя сидел за его спиной, вперив бездумный взор в стол, и для Осаму эта встреча может быть одной из последних с подростком. Йокогама слишком большая, а Чуя слишком маленький, чтобы найти его в этом чёртовом городе. Мобильная связь казалась невозможной в их общении. Ведь они до сих пор не больше, чем психотерапевт и клиент. И это бесит больше всего. Хотя- — У меня… заберут связь на… неопредёленный срок. — Что? — стремительно переспрашивает Осаму, поворачиваясь к Накахаре, на лице Дазая отразилась всполохами боль чужих, полумёртвых глаз, невидяще смотрящих в стол. — Телефона, говорю, не будет у меня, — скомкано бормочет Чуя, и вдруг рывком вскидывает подбородок, поджатые губы дрожат, Накахара всматривается в лицо психотерапевта, подняв брови домиком. Осаму облизывает пересохшие губы и кивает, не в силах ответить что-нибудь. Дыхание сбилось, в голове вертелось всего одно слово. И оно было нецензурным, матерным и грязным, таким же, как сейчас себя чувствовал Осаму. Чёртова судьба, чёртов мир. Чёртово ещё что-нибудь, что Дазай ещё не придумал. Шатен тщетно пытается сделать пару упражнений для возвращения себе контроля — каждый раз срывается. Он мог ожидать того, что Коё окажется мразью, да простит Ками-сама эти слова, но та просто превзошла себя. Интересно, как Чуя воспринял эту новость? — Дазай-сан, мне пора? — Прости? — Осаму замирает у стола, сжав в руках спинку стула. — Мне уже пора уходить? — повторяет Чуя, и на его лице снова проскальзывает едва фиксируемая гримаса боли и отчаяния. — С че… чего бы? — Дазай, начавший уж больно громким голосом, осаждает себя, давясь воздухом. Где его Чуя? Что это за жалкая пародия на Накахару? Осаму бросает быстрый взгляд на часы, понимая, что до конца приема ещё, как минимум, полчаса. Рыжий пожимает плечами, и моргает — сразу два раза, быстро и дергано. Дазаю стало ясно, что Накахара просто не хотел разреветься перед ним. Ой, мне б его проблемы. Все ж свои люди. В любом случае, это последнее, чего Чуя должен бояться. — Это… Точное решение твоей мамы? — Осаму знает, что это бессмысленно. Бесполезно. Но лучше раскачаться сейчас, попытаться разогнать Чую на диалог, чем охватить новый, пустой взгляд, скрывающий слезы. — Я почти уверен в этом, Дазай-сан. Мать не станет бросать слова на грёбаный ветер, — рыжие брови сводятся к переносице на короткий миг. — Нельзя ли… Повлиять на ее решение? — Осаму понимает, что ведёт себя глупо. Не так, как должен вести себя старший. Здесь Дазай чувствуется себе нашкодившим, малолетним звездюком, который узнал от друга, что его ждёт наказание дома от матери, что уже в курсе его прегрешений. — Нет, Дазай-сан, — Чуя сглатывает, облизывая пересохшие губы. — Это бессмысленная затея с самого начала. Шатен тяжело, обречённо вздыхает, рухнув на стул. Его реакция самого себя пугала. Ибо, черт возьми, чего он так разволновался? В конечном итоге, не Пентагон же рухнул! Хотя, до Пентагона Дазаю, как раз таки, дела нет. Они… Они с Чуей… Найдут выход. Да. Обязательно. Но нельзя забывать, что «они с Чуей» — просто клиент и просто психотерапевт. А Йосано не зря всегда говорила Осаму, что чувства и работу нельзя совмещать. И, как бы не хотелось, всегда будет стоять выбор: либо крутишь роман, либо зарабатываешь деньги. И Осаму никогда в своей жизни не хотелось так взломать систему правила. Еще и связи лишат. Чую. Осаму знает, где школа рыжего, но не станет же он на полном серьезе караулить подростка у ворот учебного заведения? Ведь они просто-клиент-и-психотерапевт. Но не больше. — Очень жаль, Чуя, — Накахара по ту сторону стола, сжавшийся в комок, казался поразительно чужим. Хотелось ногтями содрать с лица Чуи эту маску боли и безразличия одновременно, но надо держать себя в руках, и ногти свои при себе. — Да, Дазай-сан, очень… жаль, — уголки губ Чуи в нервозности дёргаются вверх, обнажая ровные, жемчужные зубы. От этого чертова «-сан» на конце хотелось залезть на стену, спрыгнуть с потолка и снова куда-то заныкать свое тело, только бы не слышать сраное «-сан». В голове уже давно мигает, покрикивая, красная лампочка, сообщая, что все далеко не так радужно и позитивно, как этого бы хотелось. Чуя не просто раздавлен, он размазан по плоскости уверенной рукой, раздроблен на кусочки, препарирован. И все, что может Осаму — созерцать растление подростка, ведь за оставшиеся семнадцать минут не вытащишь из депрессии, не поставишь диагноз по биполярному расстройству и не поможешь с другими проблемами, которые никуда не делись. Просто появилась ещё одна, которая подпилила долбанную жизнь. Осаму не всегда успевает контролировать себя, и то, что он делает. Такое бывает. И это не психическое расстройство — это, прости Ками-сама, жизнь. Поэтому, когда он поднимается со стула, довольно резко откинув его назад и огибает стол, устремляясь прямиком к зажавшемуся существу, что некогда было Чуей, шатен не успевает отдать себе отчёт в действиях. — Д… Дазай-сан? — рыжий поджимает губы, сглатывая и вдавливаясь спиной в кресло, пытаясь слиться с бордовой обивкой. Выходит… не очень-то. — Зови меня просто Дазай, — сорвался Осаму, нарушая собственное правило, отголоски намека на мозг в его черепной коробке слабо шевельнулись, говоря, что то, что ему хочется сделать — далеко не верный выбор. Но Дазая никогда не останавливали такие незначительные проблемы на достижении цели. А цель была предельно проста и недосягаема. Иногда, чтобы добиться огонька в чужих глазах приходится многим жертвовать. Осаму же нужно пожертвовать очень не многим — всего лишь отбитой печенью и возможным, дальнейшим атрофированием очень важного органа. Но ради Чуи он готов на любые жертвы. — Чуя, я забыл сказать тебе одну вещь, — Дазай улыбается той самой улыбкой, от которой птеродактили в желудке устраивают войнушки и пирушки, закусывая бабочками. Психотерапевт склоняется ниже, упираясь одной рукой в высокую спинку кресла, а коленом встав на сидение между ног Накахары. Чуя оказался невыгодно зажат в углу, вдавленный в обивку. Накахара успевает испуганно пискнуть, поднимая глаза на врача. Искренние эмоции наконец разрушили чертову, ненавистную маску отрешенности. Вместе с прорвавшимися эмоциями хлынули и сдерживаемые слезы. Лазурные глаза подёрнуло плёнкой, медленно наполняясь слезами. Сухие губы успевают лишь беззвучно прошептать: «Что ты-», худые ручонки впиваются пальцами в подлокотники, костяшки побелели. Острый подбородок вскинулся вверх, чтобы слезы отхлынули, и шатен был почти уверен, что слышит чужой, бешеный стук сердца. — Я, похоже, не без твоей помощи, стал геем, — безобидно улыбается Дазай, наклоняясь к замеревшему, как загнанный зверек в клетке, Чуе и наконец накрывая чужие губы своими, крепко закрывая глаза. «Чуя убьёт меня».