***
Дазай ожидал многих реакций. Вплоть до его убийства на месте. На обоих его плечах сидели два седых приведения со вставшими дымом волосами, тихо шепчущие матом, что-то про его матушку. По щекам Чуи обильно лились слёзы. Прочёрчивали на бледных щеках алеющие полосы, раздражая кожу. Подросток буквально захлёбывался в рыданиях, поднимая на Осаму эти чёртовски притягательные океаны с расширенным зрачком, что сужался от боли благодаря слезам. Дазай только что задыхался, сухо и глубоко вздыхая, и ему казалось, что он дышит бумагой. Режущей, безликой, белой бумагой. Дазай провел своими губами по чужим, закусанным, словно обожженным горечью и снова задохнулся в восхищении и обожании. Чуя силился что-то сказать, пытался разглядеть через завесу слёз лицо шатена и тот успокаивающе положил ладонь на разгоряченную, влажную кожу. Ками-сама, он только что поцеловал Чую! А вот тут уже Ками-сама не поможет. Ведь Чуя поцеловал его в ответ. За галстук резко дёрнули вниз, шея предательски хрустнула, пропев самой себе «за упокой», а в губы впились чужие, буквально вталкивая в тихий мирок шатена яркие краски и костедробящее счастье. Сердце оборвалось. То ли от счастья и восторга, то ли от ужаса, что они могут не увидеться. Неужели сама гребаная судьба против того, чтобы они просто были вместе. Неужели Дазай так много хочет?! В какой момент все стало повёрнуто к нему задней частью любого тела? Осаму пытается контролировать свой разум, но выходит чертовски плохо, а если быть честным до конца и тем самым облегчить свою участь — то контролировать не получается в принципе. Дазай любит держать руку на пульсе, чтобы все, абсолютно все было под его контролем и чтобы он был в курсе всего, что происходит. Он любит быть Королем Ситуации. Но почему ему никто не говорил, что пустить все на самотёк и целоваться с Чуей в засос гораздо лучше? Будь у шатена и раньше это знание — он бы не просерел до такого дна. Но ещё не все потеряно. И психотерапевт пытается в срочном порядке наверстать упущенное. И получается довольно неплохо. Дазай никогда не задумывался ни над своей ориентацией, ни над попыткой найти вторую половинку. Сначала его больше заботил суицид, как спасание от гормонов в том числе, потом просто не до этого. Да и зачем ему кто-то? Ему и одному хорошо. Так что Осаму быстрым и попутным течением отнес себя в сторону асексуалов. Но только что Осаму познал, что когда тебя целует тот, кто тебе нравится — то это не просто заводит, это порождает по телу тысячи колких ниточек наслаждения, что впиваются в кончики пальцев, сплетаясь в тесный клубок внизу живота. Чуя целуется не умело, хотя обещал научиться. Но Осаму сам поможет ему приобрести нужный опыт. Солёные от слёз губы подростка кажутся хуже наркотика. Прекраснее виски. Дазай понимает, что вылечиться ему уже не позволят. Он обречён. Обречён обожать. Осаму отстраняется первым. И, видят Ками-сама и его тараканы в голове, это было худшее, что он делал в своей жизни. Чуя тянется за его губами следом, вытягивая шею, сжимая руку на его локте, другую закидывая психотерапевту за шею, кладя на затылок и зарываясь тонкими пальцами в волосы. По тихой улыбке видно, что Чуя уже давно хотел это сделать. Очень давно. — Чуя… — тихо, отрезвляюще шепчет Дазай, как только удается разорвать ненавязчиво-обязательный поцелуй с тихим, кто-то сказал бы пошлым, хлюпаньем. Накахаре требуется туева хуча времени, чтобы осознать происходящее в полной мере. Рыжий потерянно моргает, пушистые ресницы смахивают капли слез, которые запоздало стекают по щекам, сжигая кожу алыми полосами. — Дазай. — констатирует Накахара, склонив голову к плечу и облизываясь. Помогите держать себя в руках и здравом уме. Пожалуйста. Я вам за это заплачу. Шатен кивает на это высказывание, выпрямляется, оставляя после себя едва чувствуемый аромат кофе и парфюма, и делает шаг назад, врезаясь поясницей в край стола. Сердце билось с удвоенной силой, а в ушах стоял шум. — Чуя… Прости, — что ж, это официально вторая худшая вещь, которую делал Дазай. — Никогда, и ни за что, — хрипло парирует Чуя, вгоняя шатена в удивление. Накахара легко и воздушно поднимается с кресла, невесомо вскакивая на ноги, подпрыгивает на носочки, вытянувшись в струнку и быстро, мимолётно касается чужих губ. — Такое не прощают, Дазай, — шатен дезориентировано моргает, но все-таки отмечает, что Чуя сказал без сраного «-сан» в конце. Это… Странно? Да? — Т-тогда ты…? — Осаму с какой-то мольбой смотрит на Чую, надеясь, что не выглядит слишком жалко. — Я…? — рыжий облизывает губы, смотря на психотерапевта снизу вверх, склонив голову к плечу и чуть прищурив лазурные глаза. Как же Дазай обожает эти глаза. Он уплывает в их созерцание, забывая о существовании чего-то другого. — Не красиво обрывать свою фразу на половине, Дазай. Ты-то должен знать. — И всё-таки, прости, — срывается со вздохом Осаму, пряча взгляд и шаря рукой по столешнице позади себя. — Я не должен был… Не должен был этого делать. — Не прощу, — с вызовом отвечает Накахара, хмуря рыжие брови, хотя его губы исказила коварная усмешка. — За такое не прощают, Дазай, — повторяет подросток, потянувшись вперед. — За такое душат, чтобы прямо насмерть умер, придурок. — Чуя снова привстаёт на носочки и душит Осаму до смерти — поцелуями. Видимо, так и было суждено умереть Дазаю. Слава всем, кого славят, что он не умер раньше. Ради такой смерти он готов жить вечно. — Тогда… Я убью… тебя… первым… — Осаму принимает эту игру, правила которой знает только Чуя. И только Чуя здесь выиграет. Либо же они оба уже проиграли. Давно проиграли.***
Они вспомнили о времени слишком поздно. В такое время главному герою всегда предлагают остаться переночевать, аргументируя тем, что уже темно и пора спать. Очень жаль, что Дазай не мог предложить подобного Чуе. Накахара буквально чувствовал, как врач вцепляется в него. Во всех вытекающих смыслах — и на психологическом уровне и физически переплетя их пальцы. Осаму так и не ушел обратно к своему месту по ту, такую дальнюю сторону стола, перетащив к себе кресло и уронив свое тело напротив Чуи, так, что их колени соприкасались. — Мне уже пора, — рыжий с читаемой на лице болью смотрит на часы в виде кошки, висящие за спиной Дазая, после чего переводит взгляд на самого Осаму. Шатен дёргает уголком губ, словно пытаясь улыбнуться или же наоборот — поддаться унынию, но ничего не говорит, тихо кивая. Чуя склоняет голову к плечу, рассматривая чужое лицо и тихо, восхищённо вздыхает, одновременно с этим чувствуя щемящую боль в груди. Они, блять, больше не увидятся. Вполне вероятно, что никогда. Переезд был внеплановый, благодаря причуде в мозгу его родителей, и они, собственно, собирались потом вернуться обратно, года через два. Работа отца, так чудесно вписывающаяся в картину полного Чуиного отчаяния, вынуждала Огая отправляться аж в чертово Токио, а мать взвыла, что она давно собиралась туда съездить. Чую, понятное дело, никто не спрашивал. Подросток поднимается на ноги, сглатывает, облизывая пересохшие губы, и накручивает на палец рыжий локон, до боли оттягивая его от головы. Дазай кивает, закусив щёку изнутри и провожает Накахару взглядом до двери, постукивая кончиками пальцев по подлокотнику. Чуя навсегда запомнит этот момент в своей жизни. Момент, когда он обрёл того, кому не все равно на него. Даже звучит не привычно. Но ведь это так? Это же не просто внешность играет роль, да? Накахара хочет верить, что да. Они с Дазаем так и не сказали друг другу Тех-Самых-Трёх-Слов. Слова-Которые-Нельзя-Произносить-Всуе. Не сказали. Но ведь это женщины любят ушами. А Накахара не женщина. Он хочет думать, что нет. Узкая ладонь ложится на покатую, холодную ручку. Лёд металла отрезвляет, ноги становятся ватными от мысли, что он все-таки уходит. Уходит, чтобы вернуться в Обитель Ада, отметить смену чисел — табло Нового Года и съежиться отсюда в сраное Токио. — Чуя! — оклик заставляет окаменеть. Вязкий воздух не получается даже правильно вздохнуть, чтобы не обжечь лёгкие. Между лопаток ударило жидким током, расправились обуглившиеся крылья. Подросток втянул голову в плечи, тяжело задышав. Чуя не смел и пальцем двинуть, смотря исключительно на дверь перед собой. Никогда раньше Накахару так ни привлекали входные двери, сделанные из дуба, с блестящим лаком на покрытии. Накахара не смеет обернуться, коленки мелко дрожат, а глаза печёт невыносимой болью. Чуя занят более чем важным делом — он пытается сдержать слёзы, спиной чувствуя, как шатен поднимается следом и подходит. Подходит настолько близко, что Накахара боится, что его сердцебиение услышат. — Чуя, поцелуй меня… — горячий шёпот сдувает рыжие прядки с виска, и от шевеления волос подросток крупно вздрогнул всем телом, выпуская из резко ослабевших пальцев ручку. Кожу продрало морозом, а затем с головы до ног окатило волной жара. Ладони вспотели. Глаза раздирало болью, слёзы проедали сомкнутые веки, слепляли ресницы, оттягивая их вниз. Накахара никогда не думал, что будет настолько сентиментален. Так, стоп, что? Осознание фразы Дазая накрывает новым приступом дрожи, на затылке зашевелились волосы, и Чуя почувствовал, как крайне приземляющие его руки опустились на узкие плечи, разворачивая к себе. Всё, что успевает Накахара, это из последних сил сжать челюсть. Это уже максимально глупо получается — терять свои первые поцелуи по любви в слезах. Осаму не торопит, и от этого лучше, чем от всей жизни вместе взятой. Сердце тяжело ухает в пятки, Чуя не то чтобы зассал, а скорее… Хотя да, он зассал. Давайте дружно это примем и подарим ему утешительный приз, похлопаем по плечу и уверенно, не много безразлично произнесём: «Повезет в другой раз». Только вот в чём проблема — другого раза вполне может и не быть. Такова карма, участь, предназначение. Судьба. А переиграть судьбу, всё равно что бежать на поезд и кричать: «Задавлю!». Так же бесполезно, так же самоубийственно. Накахара рвано вдыхает воздух сквозь зубы, ноги подкашиваются, словно ему перебили обе коленные чашечки, Чуя нашаривает рукой на чужой груди галстук, так как за него дергать удобнее, чем вставать на носочки, тянуть чужую голову за шею или щеки к себе. Подросток дёргает вниз, и с тихим, придушенным болью и слезами восторгом и ужасом целует Осаму первым. Чуя готов поклясться, это самое ужасное и прекрасное, что он когда-либо делал. Дазай яростно, слишком резко, отвечает, и Накахара успевает вспомнить их разницу в возрасте, и, наверное, в опыте. Ведь Чуя не умеет целоваться. Но он научится. Будет стараться так, словно уже подает документы в чёртову Академию. Чуя внутри поцелуя три или два раза срывается на всхлип, затыкая самого себя чужими губами. Внутри что-то рвётся, расходится по швам, разъедается, рушится в Преисподнюю. Что-то очень важное разбивает оковы и наполняет изнутри. И это не слезы. Губы зудят от поцелуев, от того, что кто-то несколько раз их укусил, включая и самого Чую, и рыжий позволяет себе забыть обо всех проблемах. Отдаваться ощущениям чужого контроля над тобой слишком не привычно, но слишком божественно, чтобы останавливаться. Чуя отстраняется быстрее, чем Осаму успевает этот самый контроль растерять, превратить в насилие либо над Чуей, либо над собой. Накахара глубоко вдыхает, но на конце вдоха резко срывается, ком слёз передавливает дыхательную трахею. По горячей щеке скользнула солёная капля, минуя и ресницы, и боль, и маты в голове Накахары. Чуя не заметил её, и, прежде, чем вылететь за дверь, с трудом, таким трудом, что другим и не снился, заставил свою гортань функционировать, выдавив сквозь удушающие горло всхлипы: — Всего доброго, Дазай-сан. Им не суждено стать чем-то большим.***
Чуя старается не думать. Не. Думать. Отрешиться от мыслей, абсолютно ото всех, оставить черепную коробку пустой и свободной от проблем. Что ж, это задание Чуя проваливает с треском. Стоит ему вылететь на холодный воздух перед медицинским центром, перед этим устроив бешеный марафон по зданию, как вихрь вопросов, мучений и кричащих мыслей обрушивается на него, буквально сбивая с ног. Накахара хватается рукой за столб, подпирающий крыльцо и наклоняясь лицом к асфальту, покрытому таким притягательным для падения слоем скользкого льда. Чуя чувствует, как его распирает изнутри эмоциями, которые он весь этот день и в особенности прием пытался сдержать. Запереть. Не выпускать наружу и намёка на чувствительность к этому бренному, ненавистно-прекрасному миру. Рыжий глубоко вдыхает ртом, вцепляясь до побеления пальцами в столб. В какой момент он стал так обожать столбы? Капли слёз капают прямо на асфальт, разбиваясь об лёд и теряясь мокрым пятнышком в его холодной структуре, потерянной, величественно-безмолвной. Как Чуя хочет сейчас стать таким же, пожалуйста. Лёгкие разрывает изнутри, и Накахаре правда страшно выдыхать, потому что рёбра давят на легкие сильнее, чем когда-либо, а горло атрофировалось, оставив комок боли. Чуя никогда бы не подумал, что его личностные переживания так скажутся на физическом здоровье. Выдохнуть получается, но всхлип выходит слишком громким. Слишком безнадежным. Слишком умоляющим. Подросток нервно и быстро идёт домой, настолько глубоко зарываясь в мысли, от которых пытался избавиться, что забывает потянуть время и добирается на двадцать минут раньше, чем это требуется. Под конец Чуя на выдерживает натиска вопросов, с силой вдавливает в уши наушники и врубает первую попавшуюся песню на максимальную громкость, так, что сводит под челюстью от боли в ушах, голове, сердце, душе. Рыжий находит в плейлисте самую веселую, активную, позитивную и насыщенную песню, тыкает на проигрывание, и с наслаждением и болью вздрагивает от силы громкости. Мысли выкинуло болью. Надо чаще так делать. Накахара открывает дверь, как и всегда, аккуратно и тихо. Сегодня он не в состоянии выеживаться даже в минимальном количестве своих возможностей. Но мать решила за него. — Почему ты не убрался в комнате, Чуя? Я же сказала тебе об этом ещё вчера! — Я был на приёме. — Вот, не зря ты перестал туда ходить! И будь готов к тому, что в психиатрический центр мы едем в воскресенье. — Но- — Мы уже говорили с тобой на эту тему. — пронзительный голос Кое доставляет больше боли, чем вытащенные наушники. — И ещё мне снова звонила твоя учительница по физике, она говорит, ты не выполняешь задания! Накахаре требуется время, чтобы вспомнить, кто такая учительница по физике, и что ей нужно. Сейчас он занят немного, если честно, другим, а именно: «Что делать, если ты сорок минут целовался со своим психотерапевтом, который лечил тебя от гомосексуализма?», а не решением проблем с какой-то физичкой. — Она мне не давала задания, она перепут- — Это так отвратительно, что ты перестал стараться! Мы с отцом уже просто не знаем, куда тебя сдавать, чтобы сделать человеком! — Озаки презрительно смотрит, как Накахара стягивает с плеч куртку, вешая ее на крючок. Чуя, сжимая зубы до прежней боли, шипит: — Говорю же, физичка перепутала, она отдала лист Тач- — Ещё и оправдываешься?! Вот раньше ты был нормальным ребёнком, и учился хорошо, и заскоков никаких не было больных. Почему ты скатился до такой степени, Чуя? Мне противно иметь такого сына, я, вообще-то, в высших кругах общества вращаюсь! «На кой черт я сюда пришел?» «Может, уйти обратно?» — Ладно. — Озаки не слышит фразы Чуи. — Ладно. — Накахара повторяет громче, на секунду прерывая бесконечный поток её слов. — Я уже понял, что у тебя не сын, а дерьмо на ножках, спасибо, что лишний раз напомнила. Можешь лишить меня еды в принципе, может хоть сдохну наконец! — Накахара проходит мимо, направляясь к своей комнате. — А то задолбался окончательно в твоем обществе недовольных маразматиков. Коё проглатывает язык на короткое время, но и этого хватает, чтобы Накахара успел скрыться в своей комнате и громко хлопнуть дверью. Чуя поспешно достаёт из кармана наушники и опять, по старой схеме, по доброй злой привычке, втыкает их в уши, на полную взрывая голову болью и прокуренным голосом неизвестного исполнителя. Видимо, только наушники его спасут. Спасут ли? За дверью беснуется Озаки, завывая что-то на своём языке, но Чуя не слышит, безуспешно пытается прибавить громкости, вспоминая, что и так на максимуме, подходит к окну и распахивает его настежь, впуская в тёмную комнату ледяной ветер и вихрь снежинок. Сердце стучится в горле, паническая атака сбивается только тем, что Чуя хранит в голове воспоминания о поцелуях с Осаму. Единственное приземление к этой чертовой жизни. Боль от громкости вскоре уходит на задний план, уступая место прежней ненависти ко всему живому. И Накахара много отдаст, чтобы снова заглушить чувства. Он понимает людей, которые уходят в запои — забыть хочется абсолютно все, начиная от того, как его зовут и заканчивая тем, правша он или левша. Чуя слишком ненавидит все вокруг, чтобы думать о чем-то другом. Наушники стали бесполезны, но вынуть их означало снова погрузиться в тишину боли и вязкого отчаяния. А этого не хотелось. Подросток крепко сжимает зубы, руки в кулаки, в безысходности смотрит в окно слезящимися глазами. В какой момент его жизнь стала жизнью от приема до приема? И в какой момент его опять заставили почувствовать себя не большим, чем обеспечением родительской старости? Чуя вообще не уверен, что он был запланирован. И от этого лучше не становится. Чуя, все ещё сомневаясь, находит в пенале новый, канцелярский нож.