***
Футболка, брюки, нижнее бельё и даже носки, чёрт побери, пропитаны кровью. На светлых штанинах кровавые разводы до колена и ниже тонкими струйками до носков с арбузами. Честно говоря, на носки попало случайно, когда Накахара неловко дернулся под лезвием, пара-тройка брызг была на паркете, но Чую это мало волновало. Он стянул через голову футболку, прижимая ее к боку и рыча сквозь зубы от боли. Ткань быстро пропиталась кровью, руки стали влажными и липкими, Накахара в смятении замер, смотря на красно-ржавые ладони, растирая между пальцев свернувшуюся кровь. Что теперь делать? Чуя не знает, куда спрятать одежду, пропитавшуюся его кровью, об этом на ОБЖ не рассказывали. Незаметно бросить ее в стиральную машину, а может стоит постирать вручную? Чуя старается не подвергаться панике, что он, собственно, сделал на троечку с минусом. Страх захлестывал с головой, парня трясло от боли и приближающейся панической атаки, а в руках до сих пор черная, мокрая и липкая футболка, пахнущая металлом. Пахнущая кровью. Его кровью Идея поехать с матерью в псих центр уже не казалась такой уж плохой. В конце концов Накахара сгребает всю грязную одежду в комок, натягивает на влажное от крови тело нелюбимую им футболку, и быстрыми перебежками оказывается в ванной, решая заодно душ принять, смыть с себя собственную кровь. Видит Ками-сама, это была очень глупая затея. Как только первые сильные струи из лейки душа попадают на вскрытые, кровоточащие порезы, Чуя скручивается от боли, кажется, что она волнами расползается от бока по всему телу вплоть до конечностей — руки ослабли, роняя шланг на пол с противным звуком стука металла об керамику. К сливу подбирается ржаво-красный ручеек, смешиваясь с основной водой. Накахаре кажется, что его ноги по щиколотку в крови — омерзительно тёплой крови. Чуя знает, что словить приступ в керамической ванной с кафелем на полу и стенах — максимально глупо и самоубийственно. Подросток, глотая новые слёзы от выжигания его собственного тела водой, направляет лейку душа на рёбра чуть выше, крупно вздрагивая от того, как вода затекала во вспоротую кожу, вымывая оттуда кровь и сжигая нежные поры мышц. Боль была резкой, острой и желчной. Если бы средневековые пытки были такими, Чуя сдал бы всех своих на второй минуте. Но наибольший сюрприз ждал Чую в постели, как бы убийственно это не звучало. Накахара, стараясь игнорировать жжение половины туловища, аккуратно перебрался на кровать, с головой накрываясь одеялом и собираясь скрутиться в сгусток печали, апатии и боли. Получилось всё, кроме того, как скрутиться. Стоило Чуе поджать колено к груди, еще не затянувшиеся раны вскрылись, зашевелились, мерзко раскрывая свои кровавые пасти, доставляя новые мучения. Накахара матернулся, сжимая зубы и постарался изменить позицию продавливания кровати, жмурясь до чёртиков, или чёрточек перед глазами, рвано дыша сквозь зубы, со свистом выпуская весь воздух. Сейчас бы отвлечься на телефон, забыться в соц сетях, но телефона удачно нет. Зато есть жгущая, пронзительная боль, бок в крови и полная разбитость и опустошённость. Хорошо живём, нечего сказать. Чуя старается не увязать в мыслях дольше положенного. Он решает вывалить все переживания потом, на Дазая, сумбурно и спонтанно формулируя мысль, захлёбываясь описаниями и деепричастиями, перебивая самого себя и в конце удивляясь тому, к какому выводу сам себя привёл. Уже проваливаясь в беспокойный сон, Чуя вспоминает, что к Дазаю он больше не ходит.***
Пробуждение для Накахары стало болезненным, неприятным и с эффектом временной амнезии. Точнее, более болезненным и неприятным, чем обычно. И это не достижение. Это жестокая реальность. Слёзы высохли ещё вчера ночью, так что сегодняшнее утро было сухим. Сухим, резким, безжизненным. Единственный намёк на то, что Накахара ещё жив, так это странная боль, расползающаяся от бока по всему телу. Чуя с минуту зависал, втыкая взглядом в потолок и пытался вспомнить, что вчера произошло и почему он чувствует себя так хуеово. «Переезд. Без связи. Без Дазая…» «Дазай». «Дазай поцеловал меня». — Твою мать! — Чуя кубарём скатился с кровати, шипя от боли, но по лицу уже расплылась глупая улыбка, которую он не смог бы стереть даже, если бы его пилили живьём. Подросток, не спеша поднимать своё тело с ледяного пола, удивился холоду в комнате, а потом всё же соизволил обратить внимание на эту боль, которая уже не мягко намекала ему о своём присутствии. Чуя, сонно моргая и силясь вспомнить, почему на нём вместо привычной спальной рубашки, прошедшей Авганскую войну, нечто другое, не задумываясь задрал на боку футболку. Увиденное Чую поразило и испугало, выражаясь культурным языком. — Я-ять… — матом тянет Накахара, вибрируя на волнах голоса, выпучив глаза на длинные порезы и сжимая в пальцах футболку до хруста ткани. Узкие и глубокие, рванные раны покрывали всю левую часть туловища. Кожа вокруг покраснела, в некоторых местах была багряной или синевато-фиолетовой и явно не выглядела здоровой. Исполосованные рёбра слабо мерцали кровавыми корками, а самый первый порез — самый глубокий из всех — не успел даже затянуться коростой, и из его недр поблёскивала ало-черная кровь. — Ну нахер, — бормочет Чуя, быстрым движением опуская футболку обратно и нервно расправляя её по боку, морщась от боли. За дверью слышно копошение и через секунду в комнату врывается мать, понятное дело, не стучась. Она всё ещё надеется засечь Чую за чем-нибудь запрещённым, чем-то, за что можно будет наказать, лишний раз облить грязью или просто насладиться возможностью унизить рыжего. Ну, а почему бы и нет? — Доброе утро, — лаконично произносит Чуя, поджимая губы, едва заметно вздрогнув. Коё дико озиралась по сторонам, выискивая глазами «Великое Зло», которое, понятное дело, могла хорониться только у Накахары. А где же еще? — Уже встал? — Озаки сощурилась, окидывая Накахару длительным взглядом. — Уже лёг, — Чуя хищно растягивает губы в улыбке, после чего поворачивается к Коё спиной, начиная вяло заправлять кровать. Вяло, потому что бодрыми с утра могут быть только Тёмные Маги и работники шаурмичной. — Прекрати мне хамить, — в отвращении морщится Озаки, нервно поправляя упавшую с плеча прядь волос и замолкает, продолжая взглядом выворачивать все карманы рубашек, переворачивать шкафы и заглядывать под стол. — Ты что-то хотела? — Чуя бросает одеяло комком на простынь, поворачивается, легко поднимает брови вверх, смотря из-под опущенных ресниц на родительницу, засовывая руки в несуществующие карманы и отставляя ногу в сторону, в надежде, что ему дадут спокойно заправить кровать. Озаки молчит, поджимая губы всё сильнее, Накахара успевает подумать, как же люди живут без губ, ведь его мать выглядела именно так. За спиной Коё проскользнул Огай — уже в деловом костюме, с неизменным галстуком и то, что он всё ещё дома, а не на важнейшем совещании доказывали лишь пушистые тапочки на его ногах. Чуя многое бы отдал, чтобы хоть немного покрошить эти тапочки в пепел, дабы Мори исчез из поля зрения, нацепив лакированные туфли. — Нет, ничего, — Коё закрывает глаза, делая глубокий вдох через нос, и Чуя видит, как её ноздри широко раздуваются, краснея. Чем же он её с самого утра разозлил? — Я что, не имею права зайти в комнату? Это не твоя квартира и ты здесь ничем не командуешь! — А я ничего и не говорил, — пожимает плечами рыжий, неимоверным усилием воли заставляя себя не закипать. Спокойно, спокойно. Убийства совершают только хладнокровно. Кое ещё с минуту стоит в дверях, с тщательностью ища, на чтобы наложить табу «Зло И Разврат», и очень раздосадованная ушла на кухню, и, будь бы в квартире запланирована дверь на кухню, ей бы хлопнули. Чуя, убедившись, что к нему никто в ближайшее время не сунется вновь, подкрался к своей двери, беззвучно щёлкая замком. Затаив дыхание, он на всякий случай какое-то время просто стоял у двери, затупив в половицы паркета. Сердце медленно замедлялось, возвращаясь к будничному стуку — после любого разговора с матерью Чуя каждый раз чувствовал, как сердце болезненно ускоряет темп, призывая адреналин, который, по мнению Чуиной физиологи должен был повернуть их общение с Озаки в нужное русло, возможно, с использованием при этом ножа. Накахара, провтыкав в пол ещё минуты три, наконец очнулся, растерянно заморгал, заозирался по сторонам, словно впервые видит эту комнату, его, наверное, враги сюда притащили — для ухищрённых пыток с помощью Коё. Подойдя к зеркалу на дверце шкафа, подросток воровато обернулся назад, облизнув пересохшие губы, после чего снова задрал футболку, смотря на себя через зеркало. В зеркале был какой-то не правильный Чуя. У того Чуи были лиловые мешки под глазами, обескровленные, сухие губы, потерянный, блестящий взгляд, а на голове находилось гнездо диких пингвинов из потускневших волос. Странно, что Коё подобного не заметила. «Почему матери настолько посрать?» — риторически в голове вопрошает Чуя у своего отражения, то лишь болезненно щерится, указывая взглядом на левый бок. Накахара не хочет туда смотреть. Но смотрит. Ничего нового Накахара не увидел, но, видимо от неуклюжих манипуляций с одеялом, три или четыре пореза вскрылись, разрывая тонкую, только появившуюся корку и по бедру скользнула вниз алая капля, подбираясь к домашним штанам. — Твою ж, — Накахара выругался, пальцами смахивая кровь на пол и беспомощно оглянулся по сторонам, ища, чем заткнуть или что приложить к ранам. Сейчас он себя ненавидел.***
Чуя познал все прелести жизни с располосованной лезвием левой частью тела. Даже сидеть за столом на кухне, где нужна идеально ровная спина, стало истинной пыткой, так как затягивающиеся ранки рвались, стоило выпрямить позвоночник, а сидеть согнувшись, аки поза кособокого мыслителя, не позволялось этикетом и Озаки. Спать приходилось только на спине, вытянув руки по швам, но Чуя, имеющий привычку обнимать что-то во сне, был не в состоянии вытерпеть и пол ночи, поэтому просыпался от боли по всему телу. Мало того, одеваться тоже являлось новым увеселением Инквизиции над его несчастным телом. Чтобы не запачкать рубашку кровью и в то же время не умереть надо было очень стараться. — Чуя, почему ты ещё не одет? — Озаки вновь, снова, опять, в который раз ворвалась в комнату к подростку, принося с собой лёгкую панику, суматоху и какое-то величественное презрение. Накахара же, морщась от боли, пытался снять с себя тёмно-синий свитер, который на него в свою очередь натянула Коё, когда он просто проходил мимо неё к себе в комнату. За окном светит фонарь, разрывая ночную темень, на часах 19:23, и Чуя не хочет ехать в психиатрический центр. Очень не хочет. — Ты зачем его снимаешь?! Мы едем, Чуя! — Коё сокращает социальную, да и любую, дистанции между собой и сыном и насильно одёргивает джемпер обратно на худое тело. — И это не обсуждается. Хватит вести себя, как не адекватный! Ты должен быть уже одет! — Я… не собираюсь… туда ехать, — пропыхтел Чуя, оттягивая ворот лонгслива, что лежал плотно на самых ключицах, скрывая их полностью. — Тебя никто не спрашивал, — Озаки до боли сдавливает плечо Накахары, ногтями впиваясь в его кожу прямо через нетолстую ткань джемпера. Подросток кривится, вздрагивает и отскакивает подальше. — Я сам себя спросил. — Прекрати мне хамить. — Я не хам…лю? — Накахара задумчиво смотрит в окно, шепча губами: «А есть такое слово — «хамлю»?» — Пошли! — Чую хватают прямо за низкий, разлохмаченный хвостик и тащат в коридор. Парень шипит и упирается, хватается пальцами за косяк двери, раздражённо сыпет ругательства, стараясь вовремя избегать матерных. — Да с какого чёрта ты взяла, что я болен?! Тебе же говорят — это не болезнь! — Кто, кто это говорит? Чуя, такие, как ты — ненормальные. Вас надо лечить, либо держать в карцере и никогда не выпускать! — Голос матери опасно вибрирует едва сдерживаемой злостью. Озаки накручивает на руку чужие волосы и дёргает, вовсе не с целью продвинуть вперед, а с целью принести боль. Чуя уже и так насладился ей сполна. «Такие, как ты — ненормальные!» Накахара, морщась от того, что его волосы всё не отпускали, закусил губу, крепко зажмурившись. Сейчас главное — выгнать из мыслей эту настойчивую фразу матери, повторяемую её голосом. И с этим Чуя провалился. «Такие, как ты» — звучало обвиняюще. Стало обидно, до слёз обидно слышать нечто подобное от своей матери. Ярость в перемешку с ненавистью покалывала под кожей, переткала по крови по артериям и венам, взбухала в незаживших порезах, в молодых шрамах. Между тем, Чую уже протащили в коридор, поставив перед входной дверью и фактом, что его здесь действительно не очень жалуют. Очень не жалуют. Из кухни дыхнуло ароматом рамэна. В желудке затянулся узел, Чуя показалось, что он слышит, как у него урчит в животе. — Я хочу есть, — жалобно произносит подросток, покосившись в сторону входа на кухню. — Нет. — сказала, как отрезала Озаки. — Ты наказан! — Я не ел с утра, — Чуя останавливается, и, чувствуя себя унижено, поднял на мать глаза, с надеждой, что ему позволят хотя бы перекусить перед ненавистной поездкой. Хотя Накахара не гарантирует, что не сбежит. — Ты сам виноват, — Коё в раздражении снова тянет за длинные пряди прически Накахары. Тот готов удавиться и повеситься на этих самых волосах. — Твою…ж, Мне больно, отпусти! — рыжему кажется, что он сейчас вцепиться зубами в чужую шею, или лицо. Лучше лицо. Потому что оно слишком бесит Чую. — Что тебе сделали мои волосы?! — Вчера ты должен был пойти в парикмахерскую! Но ты меня обманул и просто шатался по улице несколько часов! А я не могу ехать в психиатрический центр с таким чучелом! — Это моё дело, какие у меня волосы! — рыжий сжимает зубы, стараясь выкрутиться из чужих грабель. Озаки между тем в отвращении сдёрнула с волос Накахары чёрную резинку, Чуя снова зашипел, запрокидывая голову назад. Коё между тем подтолкнула его к тумбочке в коридоре, накручивая на левую руку рыжие, спутанные пряди. — Что ты делаешь, — возмущённо бурчит Чуя, пытается оттолкнуться, отодвинуться, оказаться с другой стороны Земного Шара, но его слишком крепко держат за волосы, слишком болезненно дергают за них. Чуя успевает подумать, что слово «боль» последнее время слишком часто появляется в его жизни. А потом свободной рукой Озаки вдруг достаёт из тумбочки ножницы. Чуя напряженно свёл лопатки вместе, увидев, как мать крепко перехватывает ножницы должным образом и подносит к его… волосам? Твою вторую дивизию. — Э-э, мать, ты что удумала? — Накахара сглатывает и пытается вырваться, не обращая внимания на боль от натянутых волос. — Меня достали твои выкидоны с длинными волосами, ходишь, как девка! Задолбал меня, честное слово, — шипит над ухом Коё, покрепче сжимая волосы у самой головы и поднося к пушистым локонам ножницы с широко распахнутой пастью. — Не хочешь идти в парикмахерскую — сама тебя постригу! Сердце подростка быстро ускоряется, стуча в горле, ухая в желудок и подлетая обратно. Ладони вспотели. Ками-сама, нет. Только не это. Пожалуйста, нет. — Не надо, ма-а, ты ч-чего! — Накахара старается извернуться из цепкой хватки Озаки, схватить её за руку, выдернуть свои волосы из чужих пальцев, спастись от неумолимых ножниц. Время начинает измеряться в другой прогрессии, сжимаясь, идя отрывками, быстро сменяющимися кадрами. Может, в психиатрическую больницу нужно не Чуе, а его матушке? Накахара чувствует, как в натянутые волосы врезается острая пасть ножниц, быстро сжимаясь, слышится характерный хруст отрезаемых волос, и голова становится на удивление легкой. Рыжие локоны, достающие до лопаток, падают на пол, ложатся кольцами на паркет. Голова закружилась от одного взгляда на валяющиеся на полу пряди волос. Чуя дёрнулся вперед, оставляя в чужой, ставшей ненавистной, руке еще несколько отрезанных длинных локонов. Накахара секунду в ужасе переводит глаза от своих бывших волос на довольную, и ничуть не сожалеющую Озаки. — Ты… Ты отрезала их… — в неверии шепчет Накахара, быстро разворачивается к зеркалу всем корпусом и, игнорируя ставшее привычным жжение в боку, в ужасе смотрит на короткие, торчащие во все стороны волосы на своей голове. Несколько прядей на затылке так и остались длинными, и мерзкими тонкими хвостиками повисли между лопаток. Накахара широко распахнул глаза, те сразу же защипало. — Я ненавижу тебя. Вас обоих, — дрожащим голосом произносит Чуя, после чего со всхлипом хватает с вешалки синюю парку и вылетает за дверь квартиры в подъезд. Ему просто нужно клише. Возможность свалить как можно быстрее. — Куда ты собрался?! — слышен в спину окрик Кое, но все, что делает Чуя — показывает фак, повернувшись на секунду лицом к своей матери и ненавистной квартире, и ветром спускается вниз, топоча по ступенькам подъезда с настойчивым отчаянием. Накахара старается убежать от дома, как можно дальше, пока не вспоминает, что есть автобусы. Чуя заскакивает в первый попавшийся на ближайшей остановке, кидает, не смотря, несколько иен, и, пробормотав, что сдачи не надо, рухнул на одно из задних сидений, бесцельно уставившись в окно. Накахаре казалось, что на него странно косились люди, и, видит Ками-сама, на то были причины — у Озаки точно не было специальности в парикмахерской стези. Паника до сих пор стучала в горле, ядовито шипя внутри вен голосом матери: «Такие, как ты — ненормальные». Чуя не выдерживает бесцельного просиживания на одном месте под удушающую качку автобуса и выскакивает из него через две остановки, попадая под снегопад, что рябил перед глазами, забивался в лёгкие, сносил с пути. Руки без перчаток окоченели, отсутствие в кармане телефона давило на нервы и в то же время расслабляло, гарантируя, что его не вычислят по геолокации, если, конечно, раньше не всадили в ухо чип. Лучше имитация движения, чем осознанная остановка. Единственное, что могло прийти в голову Чуе в этот момент — куда идти, где жить, что делать с тем, что осталось после его шикарных, длинных волос — так это всего одно слово. Одно имя. «Дазай».