Неизлечимо

Дазай. Звучит, как спасительная ниточка, вытаскивающая из липкого, вязкого мрака. Звучит, легко слетая с губ, как что-то очень правильное, что-то, без чего жизнь точно потеряет яркость красок. Чуя вырывает себя из круговорота ненависти в голове только мыслями о Дазае. Например, о том, что Накахара никогда не звал его по имени. Или о том, как Дазай умеет улыбаться, чуть склонив голову к левому плечу. Или… Рыжий видит, что его ноги подгибаются и что при каждом шаге неустойчиво дрожат, но не чувствует этого. Он вообще умудрился разойтись в пути со своей головой и телом в разные направления, и Накахара не знает, из-за чего точно. Может из-за того, что его не кормили почти сутки, а вполне вероятно, что всему виной эта всепоглощающая паника, которая захлёстывала с головой, от которой не убежишь, которая поджидала за углом дома, держа на готове нож. Паника, сжимающая лёгкие горящим обручем, запрещающая дышать. Паническая атака, которая паниковала и атаковала. Чуя буквально заставляет себя идти, на закорках мозга проклиная себя за то, что умудрился словить приступ паники в общественном месте. Снежная буря перед глазами не очень помогала, а скорее официально мешала найти ориентировку в этом забытом Богом квартале. В голове отрывками всплывает один из разговоров с Дазаем в его кабинете. Ещё в то время, когда «Все было нормально». Чуя многое бы отдал, чтобы вернуться в тот отрезок своей жизни. «— Когда ты чувствуешь, что скоро случится приступ, постарайся отвлечь от этого своё внимание. Осмотрись вокруг, постарайся посчитать что-нибудь, например, обрати внимание, сколько рядом с тобой зелёных предметов, переключи твой мозг на внешние факторы и постарайся полностью завладеть своим вниманием…» Голосом Дазая это звучало успокаивающе, надёжно, как то, что никогда не предаст, не бросит на половине пути, всегда будет рядом и позволит ухватиться за подставленное плечо без боязни, что твою руку скинут. Но в этой метели, что пронизывала тревожностью и колким льдом мало что можно было разглядеть или посчитать. Чуе показалось, что он в кого-то врезался, а может даже и не показалось — он уже ни в чем точно не уверен, но это столкновение заставило подростка собраться с мыслями. Мыслей было столько, что Накахара понял — собраться с ними было плохой затеей. Его со всех сторон стали одолевать мучительные вопросы: «А что теперь делать?», «Что делать, когда будут искать?», «А если найдут?», «Что сказать Дазаю?» И последний вопрос казался самым главным, самым важным из всех, и именно его Чуя избегал в попытке закрыть глаза, пустить на самотёк, импровизировать на месте, решать по мере поступления. Накахара ставит перед собой одну задачу, дойти до Дазая, а все остальное отметается до размышлений в спокойной обстановке, тогда, когда его жизнь не будет стоять перед вопросом, что есть и где спать. Мимо глаз, не цепляясь за сознание, промелькнула вывеска знакомого магазина «Brightly», в котором работал тот наипрекраснейший кассир Шото. Чуя решил, что когда-нибудь туда наведается, позлить Осаму. От магазина надо было аккуратно перебежать шоссе, протиснуться между магазином и стеной, выйти с другой стороны Земного Шара и тогда, возможно, Чуе посчастливится найти лежбище Скумбрии, что тоже далеко не факт. Настолько далеко, что Накахара не совсем уверен, что вообще успеет дойти до Дазая до наступления 21:00, после чего все маньяки города тотчас ломанулись бы к нему, скрежеща зубами и размахивая полуметровыми ножами. От этих глупых мыслей, которые в нём взращивала Коё на протяжении всей осознанной жизни, Чуя хмыкает и прячет лицо в капюшоне серо-синей парки, втягивая носом терпкий аромат парфюма Мори и духов Озаки. Даже здесь его преследовали призраки родителей. — Звучит так, словно я их уже похоронил, — бормочет под нос Чуя и снова кровожадно улыбается. На него странно косится прохожий. Между тем, вырываясь из объятий метели, в далеке показался двухэтажный, красно-кирпичный дом с белыми балкончиками. Накахара точно помнил, что за одним из этих балкончиков живёт Дазай. От этой мысли по животу расползался щемящий ужас и всепоглощающая радость. Чуе захотелось развернуться и уйти, или же броситься бегом к Осаму. Но в итоге подросток подавляет оба желания, продолжая идти неумолимо медленно, мешая ботинками снег. Подъезд психотерапевта, просто-Дазая, был уже перед глазами. Чуя чувствовал себя максимально глупо в данный момент. Припёрся на ночь глядя с каким-то тихим ужасом на голове и заявляет с порога, что ему негде жить. Накахаре уже невыносимо хочется развернуться и убежать, но то, что неизвестно куда останавливает его. Накахара бормочет консьержке, что он к Дазаю Осаму, на что та просто кивает, даже не отрывая взгляда от журнала, и Чую это безумно радует, потому что если его лицо где-нибудь засветится дольше положенного это может плохо кончится для подростка тем, что его найдут раньше, чем он успеет пикнуть. Подняться по лестнице оказалось сложнее всего. Пока Чуя шёл до чужого логовища, даже не замечал, с какой скоростью и силой месил снег вокруг себя и теперь добраться до второго этажа становилось насущной проблемой. Тяжело дыша, хотя это было больше похоже на всхлипы, рыжий добрался до нужной двери. Табличка под номером «7» приветливо тускло светилась в свете одинокой лампочки под низким потолком. Чуя беспомощно заозирался, не зная, что делать. В квартире под номером семь было тихо. В голове застучала ужасом мысль: «Что, если его нет дома?!». Чуя несколько секунд смотрит на гладкую дверь, покрытую лаком, заносит руку, чтобы постучать, но в итоге безвольно роняет её по шву, опуская голову. Не хватает смелости. Костяшки уже зудят, хотя он не успел постучать. Уйти не позволяет страх, постучать гордость. Или наоборот? Рыжий облизывает пересохшие губы, чувствуя под языком потрескавшуюся, солёную кожу, после чего не церемонится и садится прямо на ледяные, каменные ступеньки, пристраивая тощую задницу на верхней и упираясь ногами через две ниже. Поставив локти на широко разведённые колени, Чуя бездумно кладёт на ладони подбородок, затупив в подъездное окно. За мутным стеклом узкого окошка под низким потолком кружились снежинки, вихрями металась метель и лил свет уличный фонарь, одиноко воткнувшись в сугроб. Всё, чего хотелось Чуе, так это исчезнуть. Буквально. Во всех вытекающих смыслах. Называйте это суицидом, если хотите. Холодные, тонкие пальцы сами по себе лезут под расстегнутую парку, забираются под тонкий, тёмный джемпер и проводят кончиками по тонким, выпуклым коростам. Чуя знает, позже там будут шрамы. Но сейчас это по-своему широкие царапины, которые скрывают глубину под внешней узкой коркой. Накахара подцепляет ногтем одну из них, и, вздрогнув, отдирает, чувствуя, как пальцы пачкаются в чем-то липком и тёплом. По лицу неумолимо расползается глупая улыбка. Накахара не знает, сколько времени он бездумно сидел на лестнице, не решаясь не позвонить, не уйти, возможно, буквально минут пять, а может час. Большинство царапин было вскрыто, пальцы покрыты тёплой, сворачивающейся кровью, а глаза начинает печь подбирающимися слезами. До этого их не было. Они обходили сознание стороной, потому что обходить было нечего. Накахара был в астрале. И сейчас он неумолимо выходил из него, впитывая окружающую его действительность. Вдруг за худой, ссутулившейся спиной Чуи послышался скрип открываемой двери, чьи-то шаги, на ступенях перед Накахарой выросла его собственная тень от появившейся полоски света позади и раздался испуганный, удивлённый голос: — Чуя?

***

Последние два дня для Дазая были жизнью не в себя. Он рвал и метался по кругу внутри и был холоден снаружи, настолько холоден, что забыл закрыть дверь холодильника, проморозил им всю квартиру, тоже этого не заметив, и чуть не затопил соседей снизу. Всё его существование пошло по звездному пути вниз, под плинтус, хорониться. И Осаму сам уже, со слезами скорби на глазах, принес на могилу своего Счастья букет из двух незабудок, подумывая прийти к Чуе домой или уехать обратно к родителям. Что было бы более ужасным, Дазай сам ещё не понял, так что эти два дня он просто просирал, заглатывая холодные фастфуды с доставкой и каждый раз забывая сходить за пачкой сигарет, что лежала на чёрный день в нижнем ящике стола. В сегодняшний вечер воскресенья Осаму всё-таки заставил себя откопать сигареты, хотя обычно он не курит, и собраться с духом, как следует затянуться. Сначала Дазай хотел было выползти с такими намерениями на балкон, но там его ждала неудача, а именно — раздражительные соседи снизу, что ещё не простили его за попытку утопить их в слезах размороженного холодильника. Так что неудачному психотерапевту пришлось выйти в подъезд, помня, что там существует форточка. Чиркая на пробу зажигалкой, Осаму открывает ногой незакрытую дверь своей немного захламленной и совсем неприбранной квартиры и выходит в ледяной подъезд. По мере того, как свет из коридора расширяющейся полоской расползается по ступеням, Дазаю открывается вид на синюю парку, сгорбленные плечи и огненно-рыжие волосы неизвестной личности. Точнее, известного Чуи. Пачка сигарет опасно выскальзывает из ослабевших пальцев. — Чуя? — собственный голос звучит испуганно и слишком удивлённо в пронзительной тишине подъезда. Худые плечи вздрагивают, волосы, выглядящие как-то непривычно, шевелятся и к Осаму поворачивается осунувшееся, бледное лицо подростка с лиловыми подглазинами и поджатыми, окровавленными губами. Голубые глаза, которые Осаму узнает из миллиона точно таких же, скользят по широкой, безразмерной полосатой рубашке, нелепо свисающей почти до колен старшего, чёрным, мешковатым штанам, но в итоге теряются на босых ступнях, на которые неловко надеты гэта, и подросток издаёт тихий, простуженный всхлип. — Оо, мой Бог, — шепчет Дазай, сжимая в руках почти упавшую пачку до хруста в пальцах и картоне, после чего мелкими шажками подбирается ближе, вглядываясь в измождённое лицо напротив. — Что ты тут… Как ты… — шатен колеблется еще секунду, проглатывая слова и моргая, после чего резко выдыхает, призывая успокоиться. — Впрочем, неважно. Накахара часто-часто хлопает длинными, рыжими ресницами, когда психотерапевт неожиданно приземляется на ступени рядом с ним, немного сконфуженно доставая из пачки сигарету и поднося к губам фильтр, зажимая между зубов. Сердце Осаму опасно тяжело бьется, в голове тысячи вопросов, кажется нужным пригласить Чую в дом, но вместо этого Дазай просто отметает мысли в сторону, наслаждаясь призрачным теплом Чуи рядом. На самом деле подросток холодный, как лед. Чиркнув зажигалкой, что обиженно долго не хотела давать огонь первым людям каменного века, Дазай задыхается никотином также, как и Чуей. Накахара какое-то время косится но то, как Осаму попыхивает сигаретой, чуть давясь дымом, и прокушенные губы изломились в тихой усмешке. — Не знал, что ты куришь. — Только по праздникам, — Дазай поворачивается к Чуе лицом и улыбается, взгляд Накахары от вида улыбки теплеет и там зарождается огонек, которому зажигалка точно будет завидовать. — Не хочешь сказать, что сегодня за праздник? — намекая на то, что он ждет объяснений, Осаму нащупывает свободной рукой ладонь Чуи и крепко сжимает её в своей, просовывая пальцы между чужими и переплетая их. Накахара пожимает плечами, опуская взгляд на переплетённые пальцы, чуть хмурится, смотря на них и поглаживает большим пальцем чужую, теплую кожу. — Ты тёплый, — выдыхает Чуя одновременно с выдохом дыма врача, тот снова чуть не давится и фыркает. — А ты холодный. Пошли? — Дазай кивает головой на квартиру. Чуя не отвечает, закрывает глаза и быстро облизывает губы, рвано вздохнув и впиваясь ногтями в кожу Осаму, тот угодливо сделал вид, что не заметил, хотя на руках остались красные полумесяцы. Дазай снова косится в сторону подростка и понимает, что непозволительно долго смотрит на его губы, зависая на мгновение. Он слишком соскучился за эти два дня, что показались туевой хучей времени. Чуя отрывает пустой взгляд от перил, в которые тупил, вырисовывая свой профиль перед Осаму, и поворачивает голову к Дазаю, склоняя её в бок, чтобы смотреть снизу вверх и сразу двумя глазами. В голубых лужицах плещется обожание и плохо скрываемый страх. Психотерапевт крепче сжимает их пальцы, лежащие на ледяных ступенях и подаётся вперёд, задержав в лёгких разъедающий никотин. Накрыв губами соленые губы Чуи, шатен тотчас выпускает дым, обжигая им чужую кожу, вгрызаясь в потрескавшиеся губы, приоткрывая собственные, врезаясь в них с мольбой и восхищением. Накахара закрывает глаза, поднимает вторую руку с колена и закидывает на чужую шею, подтягиваясь вперёд. Сигарета, зажатая между пальцами, падает на камень. Растянув поцелуй на тысячи моментов, которые будут проматываться в голове ещё очень долго, подпихивая под локоть, они всё же отстраняются друг от друга, с хлюпаньем разъединяя губы. Дазай распахивает глаза, желая тотчас узнать реакцию Накахары, чувствуя себя ненасытным чудовищем, но глаза Чуи закрыты, пушистые ресницы опущены, сложившись, как крылья бабочки, а заострённое, как у лисицы, лицо до сих пор тянется всей своей бледностью к Осаму, губы приоткрыты и тихо выдыхают весь воздух, хотя дышит Чуя тяжело. — Пошли, что-ли? — откашлявшись, произносит Дазай, с трудом отрывая взгляд от чужих губ, после чего пушистые ресницы на лице подростка затрепетали и приподнялись, сверкая из глубины пронзающей голубизной. Как мыльные, разводы на бирюзовой радужке были почти белыми. Они клубились застывшими мазками кисти, расплывались по роговице, впитывали в себя белый с синим, смешиваясь или вспыхивая противоположностью. Странно, что Осаму раньше не обращал на это внимания. На этот белый цвет в глазах Накахары, утопленный в синем. — Ты не обязан, — хрипло возражает Чуя, закусывая губу, и только за этот, казалось бы безобидный, жест Дазай готов наброситься на Накахару и растянуть его прямо здесь. — Я своей совести обязан, поднимайся, — Осаму с кряхтением поднимается, передернувшись от холода. — Не знал, что она у тебя есть, — с усмешкой произносит Накахара, легко встав следом. Но уже не легко оперевшись об перила, когда его повело назад, спиной на каменные ступени. Кровь резко отлила от лица парня, он стал белее листа бумаги, и у Дазая в ту же секунду оборвалось сердце. — Э-э, ты чего, Чуй? Тебе не хорошо? — Осаму сглатывает, подходит к младшему и осторожно кладёт руку на напряжённое плечо. — Все нормально, — врёт Накахара, даже не прилагая к этому усилий, так что получается немного не так, как хотелось бы. Совсем не так, как хотелось бы — голос звучит неуверенно, полувопросительно, словно сам Чуя не уверен, врёт он или что? — Я вижу, — скептически произносит наконец Дазай, когда останавливает внутри приступ паники и хроническое дрожание рук. — Иди за мной. Чуя проходит в квартиру Осаму и останавливается в коридоре, не смея идти дальше. Зато смея бессовестно озираться по сторонам, вгоняя обладателя в краску. Осаму, широко раскинув руки, пытается загородить спиной свой ужас-кошмар в шкафу, словно кто-то кинул туда водородную бомбу минутой ранее, затем психотерапевт достаёт более-менее чистые футболку и домашние шорты, придирчиво окидывает их взглядом, косясь на Чую. — Это… что? — Дазай переводит взор в коридор и к своему ужасу понимает, что Чуя смог преодолеть стеснение и копошится где-то в в глубине его квартиры, скинув парку на стул. Твою мать. Твою мать. Твою мать. — Где? — сокрушённо вопрошает Осаму, смирившись с тем, что его тихий ужас, вместо порядка уже увидели. — …Здесь, — раздражённо отвечают откуда-то. — Просто… здесь. Понимаешь? Здесь… какая-то дичь. Дазай вздыхает, поняв наконец, где это загадочное «здесь». — Чуя, отойди от ёлки. Она… немного упала. — Немного упала?! Господи, Дазай, она не просто упала, на неё сверху ещё с разбегу ты, что-ли, прыгнул? Она продавлена и… Боже, это что — носки? Ты украшал ёлку носками? Шатен врывается в комнату и тащит Чую оттуда прочь, шипя, что он не виноват, что ёлка стоит у батареи. Пусть хоть пользу приносит. Рыжий прыскает от смеха, бормочет: «Ну ты и петушила», позволяя выволочь себя обратно в коридор, где они оба останавливаются, неожиданно и глубоко проваливаясь в тишину. Осаму собирается с духом, в отчаянии озирается по сторонам, решив, что это был последний раз, когда он оставляет свою квартиру похожей на пристанище диких орков. В следующий раз это будет лежбище одомашненных гоблинов. — Сходи-ка в душ, Чуя. Думаю, тебе будет полезно освежиться. И… — шатен быстро окидывает подростка взглядом, собираясь что-то сказать, но проглатывает слова и говорит нечто другое: — И вот чистое полотенце и одежда, которую смог найти. Чуя благодарно принимает, улыбается, но эта улыбка получается вымученной и это видно. Видно, потому что от привычного света улыбки не исчезли синяки под глазами, обкусанные губы, усталая мимика. Света не хватило, чтобы отбросить достаточно тени или убить её на корню. Осаму на секунду задерживает свою руку на чужой, узкой, всё ещё ледяной ладони, после чего зеркалит улыбку Накахары, опуская голову к плечу, улыбаясь искренне, успокаивающе, так, как умеют только Избранные. Рыжий встречается с его взглядом и чуть заметно дергается вперёд, но Дазай уже успел начать понимать его движения с полусдвига, (полусдвиг по фазе не считается), поэтому Осаму, уверенно и крепко, прижимает к себе хрупкое тело подростка, накинув на его плечи свои руки сверху, как спасательный или спасительный круг, наклонившись вниз и уткнувшись лицом в чужую шею, вдыхая крепкий аромат чужого парфюма. Тонкие руки растерянно скользят по сгорбленной спине шатена, пока не останавливаются на его пояснице, и Дазай почти успевает поймать всем телом чужой выдох. Проходит дохулион времени, но никто из них не подаёт признаков жизни, показательно умерев внешне. Наконец Дазай не выдерживает, ведь его голову до сих пор со всех сторон штурмует ужас его квартиры, которая действительно напоминает собой ночной клуб каких-то развращённых домиков с кинком на пыль, поэтому врач первый шевелится, тотчас выкапывая Чую из его мыслей. — И да, Чуя, — подросток оборачивается, перед тем, как зайти в ванную. — Ты примешь душ, поешь, а после этого мы поговорим. Ясно? — …Да, — Накахара сглатывает и скрывается за дверью в ванную, и Осаму слышит шипящие маты со своей фамилией. Допустим. Пока шатен в бешеной спешке убирается, стараясь понять, что же действительно произошло с его ёлкой, чтобы её жмыхнуло подобным образом, в голове крутится структура зарождающегося разговора. Обговорить надо очень многое. И одна из тем хуже другой. Либо говорить о том, что Чуя делает здесь ночью, либо о том, что происходит между ними. Ведь нельзя просто закрыть глаза на то, что они сорок минут целовались в засос в пятницу вместо того, чтобы лечить Чую от гомосексуализма и на этот поцелуй только что на лестнице. И тем более нельзя закрыть свои моргалы на то, что подросток, похоже, сбежал из дома. …Или моргала? Лавируя по квартире и в своей голове таким образом, Осаму незаметно смог стащить растасканный трупик домового обратно и даже оживить с помощью живого пинка, освежевать снова начавший впадать в депрессию холодильник и просто навести шумон по полкам, выстроив вещи на них более ровно и аккуратно. Он пытался. Между тем дверь в ванную комнату открылась и оттуда вышмыгнул Накахара, босиком и в одежде Дазая. Осаму так и завис, не разгибая спины над кухонным столом, невольно приоткрывая рот. Вообще, сложно смотреть на Чую, при этом не открывая рта. На подростке была большая, безразмерно огромная футболка светло-серого цвета с выцветшей надписью на японском, что-то о победе, и широкие шорты, из которых неловко и неуместно выглядывали острые, худые коленки Накахары. Но повергло Осаму в шок вовсе не это. А — Чуя… Твои волосы… Теперь стало понятно, почему ещё в подъезде Дазаю показалось, что что-то не то с Чуиной прической. Сейчас, когда первая волна шока от внезапного появления в его доме Накахары улеглась, Осаму смог таки полностью рассмотреть Чую еще раз и с ужасом увидел, что вместо длинных, волнами ниспадающих волос ему приходится наблюдать сомнительное карэ с парой оставшихся длинных прядей. Твою ма-ать. В том, что это мать, Осаму даже не сомневался. — О Боже, что с ними, — наигранно испуганно вскрикнул Чуя, схватился за кончик остриженных волос и в ужасе завопил: — О нет, какой ужас, мои волосы! Ах, о Ками-сама, как же так! — Накахара прошёлся полотенцем по влажным прядям еще раз, взъерошив их, после чего перестал кривляться, со страданием посмотрев в зеркало. — Это ужасно, да? — Ну, ты же понимаешь, что так это оставить нельзя? — мягко произносит Осаму, разгибаясь наконец и склоняя голову в бок. Он не станет спрашивать ни о чем, пока Чуя сам не расскажет. — Придётся отрезать хотя бы… Вот это. — Дазай подходит к Накахаре и накручивает на палец оставшуюся длинную прядь. — Так отрежь. — тихо шепчет Накахара, зажмурившись и прикусив губу, словно не желая видеть того, как его лишат последних длинных волос. Осаму с сочувствием смотрит на подростка, облизывает уголок губ, после чего быстро находит в хоромах своей кухни ножницы и с сожалением натягивает за кончик рыжую, длинную прядь, подгоняя под остальные, смотря, чтобы они были одной длины в ближайшем, тёмном будущем. Осаму чикает ножницами, ловя рыжие пряди и решая завести себе новый фетиш позднее. — Ещё отрастут… — Хера с два, — возражает Накахара, хмурясь и поднимая руку, зарываясь тонкими пальцами в густые, уже полностью короткие рыжие пряди. Чуя поджал губы, поймав пальцами сначала воздух на месте кудрей и с отвращением дотронулся до кончика стрижки. Дазай сочувствующе улыбается и ретируется на кухню, решив скрыться там от возможного взрыва, который мог запросто устроить Накахара, ведь никто не знает, на что он способен в гневе. Пока Чуя вертится перед зеркалом, продолжая возмущённо бормотать матерные выражения, Осаму откапывает в холодильнике три холодных куска пиццы и железную банку Пепси-Колы, и это, похоже, единственное, что на данный момент он может предложить поесть. — Чуя, ты же ел что-нибудь сегодня? — на всякий случай, громко интересуется Дазай, кидая пиццу в микроволновку, которая тоже уже пыталась предпринять попытку суицида, скинувшись с подоконника на пол. — …А что? — слышится нервный ответ, и в голову Осаму закрадываются подозрения. — Просто у меня из еды только пицца, а её на голодный желудок… — Осаму переставляет с обеденного стола ноутбук и пару кружек в раковину, в последний момент вырвав из мойки ноутбук, почти включив воду. — …лучше не есть, — заканчивает Дазай, повернувшись обратно к столу и увидев сидящего за ним Накахару. Чуя выглядел так непривычно в привычной Дазаю обстановке. Он вырывался из окружения своей яркостью, бледностью лица, огнём укороченных волос, искрами лазурных глаз, с теми странными, белыми прожилками. Накахара словно кидал вызов жизни Осаму, дразнил своей неординарностью, подливал раскалённое, лоснящееся масло в пылающий огонь, поднимая его столп пламени, искр и пепла высоко вверх, до роста врача. Дазай сглатывает, не знает, куда деть руки, глухо хлопает в ладони, прочищает горло и старается свыкнуться с тем, что Чуя, которого он видит, настоящий. Что это не игра воображения или света, а что подросток действительно сидит напротив Осаму за его столом, в его кухне, в его квартире, в его одежде. Это… так не по-настоящему. Будь Дазай Гарри Поттером он бы сразу поверил в магию. — Тащи сюда свою пиццу, мне не привыкать, — машет рукой Чуя, усмехаясь. Шатен слышит, как под его футболкой, надетой на чужое, худое тело, урчит в плоском животе. — Я так голоден, что вполне могу проглотить… хоть тебя! — рыжий болтает ногами в воздухе и с плохо скрываемым ожиданием смотрит на Дазая. — А я-то чем провинился перед тобой? — отшучивается врач, все же кладя перед Накахарой вторично размороженную пиццу. — Тем, что чертовски красив, — как бы между прочим отвечает рыжий, болтая ногами. — Что? — Глуховат от природы или только сейчас уши заложило? — Чуя подцепляет пальцами открывашку на банке колы и, морщась, пытается оторвать. — Сил не хватает от природы или только сейчас закончились? — усмехнулся Дазай, складывая руки на груди и не спеша помогать. — Ой, иди ты. На кухне на время повисает тишина, во время которой Дазай тщательно старается не пялить на Чую слишком открыто, а Накахара делает вид, будто не замечает вожделенных взглядов чертовски-красивого-парня-сидящего-напротив. — ..Итак, Чуя, что произошло?