Родители Доктора

У маленькой меня была самая настоящая счастливая семья. Мы жили в домике, пристроеном под акведуком Понткиселлте. Одну из опор акведука оплетала дикая лаза чуть ли не до самого конца. Папа говорил, что как-то уронил семечку с верха, и я верила. Помню, как вчерашнее. 1950. Чудесное лето, солнце каждое утро заливало точно золотом бескрайний зелёный луг. Обожала, когда с родителями ходили по магазинам, рынкам. Мама всегда держала меня за руку, папа с доброй улыбкой рассказывал про всё вокруг. Я так ясно помню его сияющие голубые глаза и весёлые кудряшки, которые поднимали мне настроение с единственного взгляда. Вот уже вечер, с мамой и папой мы спускались по серой крутой лестнице из дома. Папа, как всегда весёлый, резво и забавно стал спускаться, расставив ноги на ширине плеч и руки в стороны. «Вот так вот, девочки, спускаемся аккуратнее, помните?». Я, такая малышка, кое‐как спустилась со ступеней. На выходе я заметила странную женщину в возрасте. Как будто она появилась из неоткуда, ведь с нами в небольшом доме никто не жил, квартиры пустовали, а половина занята нами, лично бродила по безжизненным тусклым коридорам. Будучи ребёнком я не предала этому особого значения. Я спросила у неё: «Что вы тут делаете?». Та невероятно растерялась, её большие круглые голубые глаза (прямо как мои) смотрели то ли сквозь меня, то ли в саму душу. Было неуютно, но папа окликнул меня, и я не видела, что дама делала дальше. Мои руки дрожат, не хотят останавливаться. Мне бы сейчас в них маракасы, но дотянулась только до сигарет. Моя одинокая фигура ютится в коридоре, пусть меня такую большую взрослую тётю и не видно. Смотрю, как мимо меня прошли мои мама, папа и маленькая девочка. Я уже не узнаю её... Но завидую. Рыжий огонёк моей сигареты гуляет по чёрному лугу. Темнота и дым. Совсем не знаю, куда мне идти... как будто в детстве. Те люди, та семья, совсем не моя, поднимаются по склону. А я правда не знаю, куда мне идти. Какая боль и безысходность, заставляет меня безумно смеяться и смеяться. Кажется, хохот порвёт мне щёки, но я не остановлюсь. Мои родители мертвы. Я помню, как попала в детдом, как в один день, когда я уже была подростком, люди, назвавшиеся повелителями времени, меня забрали; как я воспитывалась в академии, общалась с братьями. «Это всё, что ты помнишь?» — размеренно спросил голос из темноты? Нет, я помню день, как попала в детдом. Мне сказали, что нашли меня без сознания в городе, а я совершенно не понимаю, как могла там оказаться. Новость, что родителей больше нет была большим ударом. А когда я узнала, кто я, моё детство кончилось: конечно, не было дома под Понткиселлте. Кто бы вообразил, что на поляне под акведуком селятся? А эта сказка казалась такой красивой. Родители вернулись обратно на Землю после моего рождения. Тогда братья как раз оба переехали в Академию времени, а я не достигла сознательного возраста. Мама назвала всех своих троих детей земными именами добавочно к галлифрейским и псевдонимам: Ирвинг, Бейзил (ему никогда не нравилось) и я, Фрейя. Поселились в ТАРДИС, замаскировавшуюся под скромное здание. Так романтично, под громадным старым акведуком. Мне, ребёнку, и не нужен был фильтр восприятия для иллюзии утопического счастья «простой» английской семьи, но он был. Только сейчас поняла, почему квартиры были заколочены... Они никогда не были заселены, доски служили преградой мне зайти и узнать, что это и не квартиры, а бесконечные ходы ТАРДИС. Папа медленно старел, поэтому отдавал маме свою энергию, чтобы она всегда оставалась молодой и красивой, вместе с ним. Эта идилия не могла длится вечно. Повелитель времени в одной только инкарнации способен прожить в разы больше любого из людей. За годы брака папа пожертвовал все свои регенерации, однако для человека этого не хватило — мама увяла, как листик. Без любимой чудесной женщины отец не имел сил. Опрометчиво он вызвал волей регенерацию, чтобы освежить разум, начать сначала. Регенерировать без причин (смерти, серьезных травм, старости) всегда опасно... Да и возраст для галлифрейца мал. Его тело сгорело в этом огне. ТАРДИС заботливо оставила меня спящую на траве, а я в ужасе от исчезновения дома и семьи побрела куда глаза глядят. И вот моя семья мертва, моих родителей больше нет, и сего счастья не вернуть. А ведь у меня были такие хорошие родители! Бедная я, бедная маленькая Фрейя... Женщина не сдержала слёзы, упала на колени на холодную, влажную траву. — Фрейя, открой глаза. Этого достаточно. Она разлепила веки, обнажая полный скорби взгляд. Кабинет врача прибывал небольшим и невзрачным, но, казалось, каждая вещь с нереальным спектром эмоций таращилась на посетительницу: и старый покоцаный шкаф, он выглядел сердитым с этими кучерявыми вензелями сверху, похожими на кустистые нахмуриные брови, и настольная лампа, повёрнутая своим стеклянным глазом прямо на Фрейю, и, стоящий совершенно не к месту, декор в виде полицейской будки пятидесятых годов. И сам психотерапевт имел такой пронзительный взор ярко-голубых глаз, что женщине становилось не по себе. — Доктор, не подумайте, что я сумасшедшая, что это всё придумываю... Хотя мне всё равно. Мне нечего терять. Вы любезно согласились мне поверить и выслушать. Это было мне нужно. Психолог невольно создал молчаливую паузу, а потом спокойно изрёк: — Конечно же я верю тебе, Фрейя. Та не могла не усомниться, что кто-то в это поверит, и отрицание читалось в глазах. Мужчина продолжил: — Ты говорила, у тебя были братья. Где они сейчас? — Есть братья. Да. Бейзил и Ирвинг, я понятия не имею, где они на просторах Вселенной. Я не помню их с момента, как младший поступил в Академию. — Расскажи мне о Бейзиле. Интересное имя. Какой он? — Хороший брат. У меня есть истории из детства... Относительно Таймлордов, детства, на Галлифрее... Не забуду, как он притащил полосатого волчонка... Зачем вам это? — резко подняла голову Фрея, — я же знаю, вы мне не верите. — Сидней и Верити. Твоих родителей звали Сидней и Верити. Этого ты мне не рассказывала. Фрея уж через чур долго тупила глаза-блюдца, не хотя признавать своих мыслей. — А волчонка звали Звёздочкой, — не унемался собеседник. — Бейзил, только не говори, что это твоё новое воплощение, — со страхом и раздражением протянула она. — Это я. Уже четвёртое, — улыбнулся он, коронной улыбкой, что, показывая все тридцать два зуба, смотрелась как чистой воды ухмылка, — только я уже давненько предпочитаю, чтобы меня звали Доктором. Доктор принял сестру в объятия, и та воплотила в жизнь свои рыдания. — Фрейя, регенерируй, — чувствовал плечом, как она крутит головой, — твоё тело выглядит старым. Ты училась век в Академии, вернулась на Землю в прошлое на несколько десятков лет, чтобы ощущать родителей ещё живыми? В этот промежуток между их встречей в ХIХ-ом веке и смертью во второй половине ХХ-ого. Не так много, но посмотри на себя, ты так вымотана. Доктору тело Фрейи виделось таким по-человечески изношенным, пропитанным липкой усталостью: три сотни лет, а огонь в глазах потушили те же простые людские страдания, проблемы, быт. — Это тело — единственное, что осталось у меня от родителей. Когда у меня в дождь вьются волосы, это напоминает мне о маме... и о папе; когда я смотрю в зеркало, я вижу папины глаза. Это тело — то, что у меня на память с детства. — Я понимаю, это ужасная боль, но ты должна её отпустить, тебе будет легче. У тебя есть я, Ирвинг, мы — твоя семья. Регенерируй ради меня, ты — одна из последних близких, кто у меня есть. Обнови тело, ты останешься той же Фрейей. — Нет, не той же. Меня зовут Фрейя Коутс! И я — человек! — она решительно и раздражённо схватила шарф, который нервно мяла в руках весь сеанс, и вылетела за дверь. Доктор не смел ей противиться, и оставалось лишь смиренно проводить сестру взглядом.