neverwhere

Накануне отъезда в Сеул Чонгук чувствовал себя скверно. Вечер начался неплохо. Он получил кучу открыток с трогательными напутствиями, знакомые дамы — вполне симпатичные — горячо обнимали его на прощанье, друзья советовали держать ухо востро в «этом жутком городе» и подарили белый зонт с картой сеульского метро, который купили вскладчину. Первые две кружки пива тоже были ничего, но дальше… с каждым следующим глотком ему делалось все тоскливее… В итоге Чонгук оказался на улице. Он сидел на тротуаре перед пабом в забитом городишке и прикидывал: стошнит его или нет. Да, Чонгуку было совсем не весело. Внутри, в пабе, друзья шумно праздновали его отъезд, и в их веселье мерещилось что-то зловещее. Чон крепче сжал сложенный зонтик и невольно подумал, что переезд на север, в Сеул, может оказаться большой ошибкой. — Гляди, милый, — послышался надтреснутый старушечий голос, — глазом не успеешь моргнуть, как прогонят ко всем чертям… А то и за решетку упекут. Это запросто. Ну, ты как? Чонгук встретился взглядом с бабкиными проницательными глазками, утопавшими по бокам длинного птичьего носа. — Да… ничего. Он выглядел совсем мальчишкой — с чистой белой кожей, темными волнистыми волосами и огромными ореховыми глазами, которые смотрели растерянно, будто его застали врасплох. Эта растерянность и делала Чонгука привлекательным (хотя сам он удивлялся, что девушки в нем находят). На грязной физиономии старухи мелькнула улыбка. — На, возьми. — Она сунула ему монетку. — Давно на улице? — Нет-нет, я не бездомный, — смущенно забормотал он, пытаясь вернуть монетку. — Возьмите. Мне не надо. Я только вышел на минутку. Между прочим, завтра уезжаю в Сеул, — зачем-то сообщил он. Она смерила его подозрительным взглядом и забрала монетку. Золотые блины тут же исчезли в складках кофт и платков, в которые она была обмотана. — Бывала я в Сеуле. Я там замуж вышла. Но он оказался подлецом. Говорила мне мать: выходить надо за своих, но я была молодая, красивая — теперь-то по мне не скажешь, — и я его любила… — Не сомневаюсь, — пробормотал Чонгук, окончательно смутившись. Тошнота постепенно отступала. — Ну, ничего хорошего из этого не вышло. Я сама нищенствовала — знаю, каково это. Вот и подумала, что ты тоже. Тебе зачем в Сеул-то? — Я нашел там работу, — с гордостью сообщил он. — Что за работа? — Э-э… инвестирование. — А я была танцовщицей, — заявила старуха и неуклюже затопала по тротуару, фальшиво напевая себе под нос. Наконец, качнувшись из стороны в сторону, как игрушечный волчок перед тем, как остановиться, она замерла перед Чонгуком. — Покажи ладонь. И я скажу, что тебя ждет. Он дал ей руку. Она крепко в нее вцепилась, посмотрела и вдруг заморгала, как сова, подавившаяся мышью. — Тебя ждет дальняя дорога… — проговорила она. — В Сеул, — подсказал он. — Нет, не в Сеул… — старуха задумалась. — По крайней мере, не в тот Сеул, где я бывала. — Начал накрапывать дождь. — Ничего не понимаю… Но начнется все с дверей. — С дверей? Она кивнула. Дождь усилился, тяжелые капли глухо застучали по крышам и по асфальту. — Ну да. На твоем месте я бы поостереглась дверей. Чон поднялся на ноги и пошатнулся. — Ладно, — сказал он, плохо представляя, что в таких случаях говорят. — Буду остерегаться дверей. Спасибо. Дверь паба распахнулась, и на улицу вырвались свет и смех. — Чонгук, ты там живой? — Живой. Иду. Старуха уже ковыляла по узкой улице под проливным дождем — потоки воды стекали с одежды. Чону захотелось что-то для нее сделать. Только что? Денег ей не дашь. Он бросился вдогонку. Ледяные струи хлестали по лицу. — Возьмите, — сказал он, лихорадочно нашаривая кнопку. С легким хлопком зонт раскрылся, и над ними расцвела карта сеульского метро: каждая линия своего цвета, все станции подписаны. Старушка взяла зонт и благодарно улыбнулась. — У тебя доброе сердце, — проговорила она. — Этого бывает достаточно, чтобы не пропасть… — она покачала головой, — но чаще всего одной доброты мало. Она крепко вцепилась в зонт. Ветер рвал его из рук, норовя вывернуть наизнанку. Придерживая край зонта и согнувшись чуть не до земли под жестоким ветром и ледяным дождем, старуха побрела дальше. И вскоре белое пятнышко, испещренное названиями сеульских станций: «Ханян», «Ёнду», «Мёндон», «Сонсу», «Ёндап», «Чансин», «Каннам», — растворилось в ночи. А в хмельную голову Чонгука вдруг пришла странная мысль: интересно, существует ли на самом деле цирк на Оксфорд-сиркус, настоящий цирк, с клоунами и прекрасными акробатками, с дикими зверями… Дверь паба снова открылась, шум голосов стал отчетливее, словно кто-то прибавил громкость. — Черт, Чонгук, ведь эта долбаная вечеринка — в твою честь! Пропустишь самый кайф. Он вернулся в паб. После странного происшествия на улице тошнота окончательно прошла. — Ты похож на мокрую дохлую крысу, — сообщил кто-то. — Ты никогда не видел дохлой крысы, — бросил Чон. Ему вручили большой стакан виски. — На, выпей. Хоть согреешься. В Сеуле - настоящего скотча нет. — Сомневаюсь, — вздохнул Гук. Вода капала с его волос прямо в виски. — Мне кажется, в Сеуле есть все. Он осушил стакан, и тут же кто-то протянул ему следующий. А потом вечер расплылся, разлетелся на осколки. Впоследствии осталось только смутное чувство, будто он променял что-то маленькое и разумное на нечто огромное, древнее, иррациональное. Он смутно помнил, как на рассвете его рвало в канаву, в которой бурлили потоки дождевой воды. Помнил белое пятнышко с разноцветными линиями, похожее на круглого жучка, уползающего все дальше и дальше под проливным дождем. На следующее утро Чон сел в поезд до Сеула. Впереди были два часа дороги, которая приведет его к удивительным карликовым шпилям и аркам вокзала «Seoul-Station». Мать дала ему пирог с грецкими орехами и чай в термосе. Чон Чонгук отправился в Сеул, чувствуя себя хуже некуда.