you're my liberty

      — Это пиздец.       Надо отдать должное Казуторе — способность к точному описанию ситуации одной хлесткой фразой у него не отнять. И Чифую даже нервно хихикает, когда иронично про себя ворчит: в какой-то момент он определил этот поцелуй для себя точно также.       Собственная комната за прошедший вечер никак не переменилась, но парень отчетливо ощущает изменения, толком даже не понимая, внешние они или все же что-то надломилось где-то внутри него. На кровати скомкано лежит все тот же клетчатый плед — той злополучной ночью его пришлось судорожно стирать руками, когда кровь Баджи-сана запачкала край ткани. Часы размеренно идут и сопровождают глупые подростковые разговоры монотонным звуком. Все его книги, вся его манга — все то, что расположено на его полке, стоит в том же порядке, что и обычно, а любимая книжка с выученной подписью лежит рядом с кроватью. Почему-то руки так и тянутся к несуразной обложке — наверное, ему нужно успокоиться.       Даже Казутора все тот же. Серьга, подобно раздражающему иногда, а порой мелодично звенящему колокольчику, как и ход секундной стрелки, наполняет тишину комнаты будничными, обыденными звуками. А летом наверняка еще добавился бы легкий шум вентилятора — жаль в нем нет надобности зимой, и сейчас не познать того особого уюта от легкого дуновения. Даже выпадающие из его расслабленного пучка длинные пряди челки, кажется, сейчас застыли ровно в том же положении, в котором они были в последнюю встречу парней.       Как будто все в этом мире заледенело от наступившего на деревню мороза, кроме самого Чифую.       — М-м, не могу не согласиться с вами, коллега, — нервно хихикает Мацуно и сводит взгляд с друга куда-то вниз — боится как будто, что его нетерпение и раздражение станут очевидными не только ему самому.       — Ладно, хер с ним, что ты целовался с этой змеюкой. Но меня смущает, что ты в принципе, блять, впервые мне говоришь о девчонке. Ты до этого вообще целовался?       — Я по-твоему кто?! — его гнев можно было бы назвать праведным, если бы девушки проявляли к Чифую больший интерес, или если бы он сам хоть немного ими интересовался. Только Ханемия в своем предположении оказывается непозволительно близок к истине, но узнать об этом он не должен. — Блять, я в такой заднице…       От недоумевающего взгляда друга парню хочется укрыться, потому он залезает под только выстиранный собственными руками плед и страдальчески мычит, не желая озвучивать то, о чем думал всю следующую ночь после проклятого поцелуя с проклятой Фукуи Каори. Как будто если он озвучит все свои мысли, они автоматически станут явью, а пока они есть только в его голове… они и есть только в его голове, верно? Никто о них не узнает, а сам он когда-нибудь перестанет думать об этом.       Только…       — Помнишь, я говорил, что не пидорас? Так вот, я это… начал сомневаться.       — Да ну нахер? — спрашивает Казутора, резко занырнув в то шаткое укрытие, которое для себя соорудил Мацуно. И даже в темноте Чифую кажется, что он видит, как ярко сверкают и светятся бешеными чертятами желтые — почти кошачьи — глаза лучшего друга. — Давай, колись.       Только вот «колоться» совершенно не в чем, считает Чифую.       Он был тогда слишком рад морозной погоде: его щеки так покраснели, что не будь они уже заалевшими от холода, наверняка его смущение можно было бы увидеть с самого дальнего спутника. С одноклассницей он попрощался скоропостижно, но не слишком — она ведь не должна была догадаться о том, что Чифую неловко. А оказавшись за дверью собственного дома, парень съехал вниз по двери с таким свистом и утробным страдальческим мычанием, что кот после этого всю ночь недоумевающе смотрел на него своими яркими глазами.       От ужина он отказался, сразу же укрывшись в своей комнате, и провел там несколько долгих мгновений, просто смотря в стену и пытаясь осознать произошедшее. А когда осознал, вдобавок ко всему еще поняв, что не те чувства в нем вызвал злосчастный поцелуй, и вовсе рухнул лицом в подушку, театрально хныкая. Чифую как будто хотел привлечь чье-то внимание своим поведением, возможно даже — свое собственное.       Всю ночь мысли роились в его голове. То же самое тиканье часов, что сейчас вызывало в нем бурю эмоций, тогда не откликалось никак — парень и вовсе не замечал его. В его голове были только глупые сравнения своих чувств, которые он испытывал наедине с девочкой, красивой и наверняка многими парнями желанной, и с Баджи-саном (надо сказать, красивым и наверняка многими парнями желанным), который всегда был для него всего лишь кумиром. В мире литературы и, возможно, в какой-то степени в общественной жизни. Только даже самая обычная прогулка с девушкой вызывала у него скуку и даже раздражение, а совершенно рискованная поездка в свое убежище с незнакомым мужчиной старше — легкое волнение, трепет, а после — непреодолимое желание все отмотать назад и непременно повторить.       Чифую решил, что дело в Фукуи — ему не нравится просто она сама. А потом эта теория вдребезги разбилась о жестокую реальность: ему вообще никогда не нравились девочки. Он не смог вспомнить ни одной, которая вызвала бы в нем чувства хоть немного близкие к тем, что вызывал писатель. И Чифую все равно продолжал упрямо списывать свой трепет на благоговение перед кумиром, пока взгляд его не упал на ту самую книгу, с которой все началось.       Он открыл ее по привычке — просто пролистать, понять, что она все еще здесь, что его якорь, связывающий его мечты и реальность, все еще рядом с ним. Только увидел совсем непривычную все еще порой деталь — автограф писателя, который теперь так явно мозолил глаза. И вызывал заодно ненужные воспоминания о его получении.       Тогда-то он и подумал впервые о Баджи-сане так, как думал о нем Казутора уже, кажется, очень давно.       — Может, я бесился из-за твоего отсоса Баджи-сану не потому, что ты мне ничего не рассказал и… бесчестно мной воспользовался, — сейчас уже слегка улыбнувшись уголками губ этой глупой ситуации, говорит Чифую, но продолжает уже с более озадаченным выражением лица: — Может, я ревновал?       — И ты… — немного подумав, выдает Казутора, — пришел к этому после засоса с девчонкой?       Почему-то его дар все упрощать в данной ситуации играет Чифую совершенно не на руку, и парень хмурится, что наверняка заметно даже под нетолстым просвечивающим пледом. Угрюмо кивнув, он поднимает на друга полный надежды и страдания взгляд, как будто хочет получить от него те ответы, которые должен требовать только от себя самого. Как будто друг поможет ему найти тот самый путь решения, ту самую волшебную таблетку, спасающую от…       — Так засосись с парнем и проверь.       Таблетка почему-то встает поперек горло и заставляет Чифую прокашляться совсем не метафорически, а по-настоящему, будто он подавился рыбной косточкой, неожиданно попавшейся в дорогом ресторанном блюде.       — Чего, блять?       А Казутора, кажется, веселится, завидев реакцию парня — глаза его светятся уже не просто каким-то игривым желтым огоньком в тусклом свете, проступающим под плед сквозь мелкие дырочки, а самым настоящим янтарным лесным пожаром. Он хочет сказать что-то остроумное, вся его поза говорит об этом: бедрами он нетерпеливо ерзает по простыне, собирая ее в одну неаккуратную кучу, а жилистые тонкие пальцы сжимаются в кулаки, сразу же возвращаясь в прежнее положение, — он как ребенок, который вот-вот получит долгожданную игрушку. Только, видимо, никакая забавная хлесткая фразочка так и не созревает в его голове, поэтому парень только выдает:       — Того! Находишь, значит, какого-нибудь парня, — с заумным видом университетского профессора, кандидата наук или уже самого настоящего доктора начинает на ходу выдумывать план друг, для большей убедительности поглаживая пальцами острый подбородок, — желательно, чтобы он не был ярым гомофобом… да и вообще, думаю, чтобы он не был гомофобом, а то будет проблематично потом с синяками строить из себя порядочного мальчика в школе…       И пока Ханемия продолжает свою болтовню ради болтовни и собственной утехи, Чифую всерьез над его предложением задумывается. А почему бы и правда не попробовать поцеловаться с кем-то своего пола? То есть… если уж такие мысли и возникли, то надо подтвердить их или опровергнуть сразу же. Это ведь как оторвать пластырь, верно? Секундная боль, зато нет необходимости терзаться сомнениями долгое-долгое время.       Так ведь можно найти девушку, жениться на ней, а там и до детей совсем недалеко. Она ведь может захотеть не одного, а двоих или троих. А тут Чифую, преодолевший, наконец, кризис ориентации…       Картина, четко нарисовавшаяся в воображении и явно заслужившая звание сюжета какого-нибудь американского ситкома или игры в жанре квеста, заставляет Чифую встряхнуть головой и принять решение, которое должно точно в каком-то смысле его жизнь изменить.       На щеки все еще болтающего Ханемии ладони Чифую ложатся рывком, как будто малейшее промедление заставит его передумать, и таким же резким, рваным движением он приближается к другу сам, нависнув над ним, как большая грозовая туча. И даже вид его этому описанию соответствует — он также мрачен, но отчего-то решителен.       «Ну, что ж, ради того, чтобы увидеть в глазах Казуторы шок, оно уже того стоило», — мелькает в голове подростка ехидная мысль, прежде чем он слышит так и незаконченный вопрос друга:       — Что ты…       У Казуторы губы разгрызенные, сухие, а еще он кусается больше, чем целуется. Его пальцы цепкие, твердые и впиваются в тощие плечи Мацуно так, как будто норовят оставить на них несколько синяков. Он не церемонится и в какой-то момент, как кажется Чифую, по-кошачьи — до больших хищных кошек ему, конечно, далеко — рыкает, в очередной раз прикусив нижнюю губу друга. Этот поцелуй совсем не похож на нежную ласку девчонки, которая нежной совсем не выглядит сама. Его друг совсем не похож на девчонку.       Тогда почему ему, блять, понравилось больше?       Казутора не сразу решается заговорить, а речи о праве первого слова за Мацуно не идет и вовсе: Чифую слишком шокирован, он даже не думал, что способен на подобную глупость. И глупостью считается поцелуй с парнем или поцелуй с другом, наверняка сказать нельзя. Обычно подросток не позволил бы себе ничего из этого.       — И какого хрена я-то удостоился этой чести?       Голос Ханемии звучит рычаще, как-то утробно, словно он пытается передать свое недовольство и раздражение единственным известным ему способом, даже если выглядит все это в какой-то мере наигранно и киношно. Возможно, дело в том, что никакого недовольства и, тем более, раздражения нет вовсе.       А возможно Мацуно просто оправдывает свою тупость и всеми силами от нее отвлекается.       Чифую мотает головой из стороны в сторону так, что со стороны может показаться, будто она вот-вот отвалится. Попытка согнать наваждение оказывается тщетной, а само наваждение — надуманным. Он поцеловал лучшего друга для того, чтобы просто доказать себе: писатель здесь совсем не при чем, ему просто не нравится именно та девочка. Как маленький юношеский эксперимент мог усугубить ситуацию? Как «просто опыт» мог загнать его в тупик? И почему тогда сейчас он ощущает себя стоящим перед огромной непреодолимой стеной непонимания себя самого?       Писатель все-таки имеет значение?       — Это хоть помогло чем-то? Придурок, — последнее слово Казутора добавляет ворчащим тоном, вытирая губы и едва не отплевываясь, словно к этому поцелую его принудили. И его поведение хотя бы немного веселит Чифую, заставляя слегка, хоть и немного нервно, подернуть уголками губ в неловкой улыбке.       — Сам предложил, а теперь ворчишь, как старый дед.       На вопрос отвечать он совсем не хочет, потому что не успел за эти несколько мгновений разобраться и признаться хотя бы себе самому, что оно того явно стоило, но совсем не в том направлении, которое задал в своей голове Чифую.       Он намеревался этим поцелуем гипотезу опровергнуть, только она почему-то нашла лишь шаткое, но все же подтверждение. Так стоит ли развивать ее дальше или лучше всю жизнь терзаться сомнениями, воплощая в реальность те серые картинки, рисующиеся в воображении снова: семья, жена и дети, которые никогда его полностью не примут. И, что самое важное, которых никогда не примет он. Ровно как и самого себя.       А во всем ведь виноват Баджи-сан. Верно?       — Как ты и сказал, это пиздец, — подытоживает Чифую.