«Проклятая любовь всему виной. Кто ей поддастся, тот утратит разом Свою свободу, мужество и разум!»
— Сеньор Фарлан, спойте нам ещё! — донеслось с двухэтажного здания, из окон которого лезли молодые девушки, словно хитрые нимфы. Не мог бард отказать прелестным дамам, что на свой страх и риск игнорировали бандершу, которая билась в попытках отвлечь девочек от юного красавца. Прокашлявшись в кулак, блондин уже хотел начать свою новую песнь о добром друге, как его несильно стукнула по спине маленький девичий кулак. — Фарлан, не надоело бездельем заниматься? Домой пошли, как бы нам без ужина не остаться, — недовольно произнесла Изабель, встав напротив друга. Юноше осталось только обреченно выдохнуть и спрыгнуть с самодельной сцены, дабы пойти за девушкой, которая смогла на рынке набрать корзину хлеба и овощей, и даже где-то свистнуть веревку сосисок. — До встречи, сеньор Фарлан, ждем не дождемся новых пьес! Блондин обернулся к удаляющемуся дому терпимости, послав воздушный поцелуй, и вновь ускорил шаг, чтобы догнать ревнивую подругу и отобрать у неё корзину. Девушка позволила Фарлану проявить к ней внимание и передала тяжелую ношу, сменив размеренный шаг на шаг вприпрыжку. В очередной раз бурно обсудив легкомысленное поведение юноши, парочка дошла до вечно пустующей антикварной лавки и через чёрных ход поднялись на чердак. Все окна были непривычно раскрыты, заполнив помещение солнечным светом и пылью. На подоконнике спала кошка, которая тут же проснулась от скрипа половиц и спрыгнула. В центре находился мольберт, напротив которого стоял позирующий деревянный манекен, одетый в изящное платье. Возле манекена стоял художник, стараясь разглядеть в платье то недостающее ему совершенство. Зная замашки приятеля, который со всей серьезностью и ответственностью подходил к каждому произведению, Фарлан и Изабель в тишине прошли мимо, направляясь вглубь комнаты. Даже не отвлекаясь на сожителей, которые начали бурно обсуждать взаимоотношения, как только оказались за спиной, брюнет продолжил находится в своем мире, где был только он, холст и она — прелестная и заносчивая сеньорита в этом ненавистном платье. Будучи портретистом, Леви получал немалый доход, хоть он и в край ненавидел почти всех своих натурщиков. На холст он передавал разных людей: алчных дворян, нагих путан и необразованных крестьян. Вечное недовольство и ёрзанье — привычки каждого участника его картин. Но Микаса… Она была другой. Ныне ему не доводилось встречать столь непростых особ, и что творилось в голове юной Микасы — не было ему известно, как и то, почему она так зацепила его внимание. Леви продолжал накладывать слои краски, представляя натурщицу в полный рост. Её белоснежная кожа, нездоровая худоба, чёрные локоны, пронзительный взгляд. Ох, этот взгляд! Этим взглядом она говорит так много и так громко, хотя пухловатые губы сомкнуты в девичьей гордыне. Сеньорита почти никогда не улыбается, да и спектр эмоций у неё весьма скудноват, поэтому каждое её новое выражение лица вызывало у портретиста немой восторг. Будь то гнев иль радость, смущение иль азарт — Леви был горд за свои способности вызвать у холодной юной госпожи Аккерман хоть какую-нибудь смену настроения. За рабочие периоды, проведенные вместе, они разговаривали хоть и немного, но по делу и довольно в уютной обстановке, иной раз переходя на остроумные перепалки, которые, не судите строго, нравились ему своей красочностью. Какой-какой, а вот глупой юная Микаса не была, хоть и оставалась глупо гордой и зависимой. Если бы девушка не призналась ему в чувстве долга перед вдовцом сеньором Аккерманом после смерти матери, он бы и далее не имел представления о своеобразном поведении сеньориты. Оно в корне отличалось от того, какой покорной она была пред главой дома и какой своенравной с остальными. И та, и та Микаса ему симпатизировала. Единственная Микаса, которая ему не нравилась — это замужняя. И она так мало говорила о предстоящем браке, почти не упоминая уже ненавистного жениха, что этот факт периодически вылетал из его головы, а соблазн тронуть мягкую кожу и чистую душу рос с каждым днем, однако он нашел свое спасение в необходимости детально изобразить платье на своем чердаке, одолжив его для манекена. Однако компания немого куска дерева уже не так ярко окрашивала его дни, как это удавалось молодой замужней сеньорите — и тоска по ней, кою он не признавал последнюю неделю, кажись, медленно доходила до своего предела. Наступило утро, и город просыпался с каждым новым стуком открывающихся форточек. Уже были слышны первые разговоры с улиц, а в нос ударял запах свежей выпечки. — Постой! Куда бежишь? Так уходя, меня ты оскорбишь! — сидя за столом, воскликнул Фарлан. Он не успел доесть свой кусок хлеба, как Леви резким движением встал из-за стола, закончив свой завтрак, и поспешил надеть мундир. — Пора мне уже ехать, — ответил художник, взяв пустой небольшой холст. — Неужто чердак тебе так осточертел? — ухмыльнувшись, поинтересовался бард. — Иль тоска по юной сеньорите съела всё твоё терпение? — Не выдумывай, Фарлан, я хочу скорее закончить и получить свою законную банку чая, — поправляя мундир напротив битого зеркала, ответил Леви. Бард облокотился на спинку стула, чуть не падая назад, с ухмылкой наблюдая за сборами друга. — Она обручена, напоминаю! — продолжал насмехаться блондин. — Фарлан, сам не забывайся, — ответил художник и хлопнул дверью. — Запретный плод сладок… да, ведьма?! — Иди к чёрту, Фарлан! — раздался голос Изабель из-под одеяла.***
Цокот быстрых шагов и шуршание платья нарушили гробовую тишину поместья. Схватившись за передние складки, Микаса не могла спрятать свою радость, словно маленькая инфанта в свой день рождения, и вся сияла от предвкушения, шумно бегая по коридорам. — Сеньорита, что за безрассудство? Сеньорита! — крикнула ей вдогонку экономка. Плевать, дряхлая старуха Гарсия. Отца нет в поместье, никто ей не закон. Вдобавок, пришёл долгожданный гость. Добежав до лестницы вниз, Микаса в миг уменьшила скорость, чуть не вылетая из туфель, и перешла на размеренный шаг, гордо приподняв подбородок в попытках унять отдышку. Она уже сотни раз в своих мечтах прокручивала этот долгожданный момент, когда сможет вновь встретить своего единственного друга, дни с которым, казалось, остались лишь в памяти. И с какой тоской прошла эти злополучные семь дней, иль восемь, а может, целая вечность прошла мимо, и Солнце прокрутилось вокруг Земли сотни раз. Отдышавшись, Микаса прошла за шелковые шторки и вышла на балкон, лестница с которого вела вниз. По ступеням шёл лакей, покидающий холл, чтобы донести вещи, спрятанные в своеобразном чемодане. Внизу стояла мужская фигура, ожидающая появления хозяйки дома. И как только холл заполнил звон каблуков, он обернулся и посмотрел наверх. — Как доехали, сеньор Ривай? — поинтересовалась девушка, не постеснявшись повысить голос, говоря сверху. — Изнурительно, госпожа, солнце совсем не щадит нас, а лошади еле плетутся, — ответил Леви, направившись к лестнице. — Может быть, холодного чаю? — предложила Микаса. — Не откажусь. Только попрошу без яда, жизнь моя ещё дорога мне. — Благодарю за идею, — ответила Микаса. — Так и прикажу своим служанкам: «А сеньору Риваю чай разбавьте святой водой». — Кто-то сегодня в хорошем расположении духа, как я погляжу, — поднявшись к девушке и довольно хмыкнув, произнёс художник. — Увы, была, — едко ответила сеньорита и сделала небольшой шаг вперёд. — Я вам настолько противен? — Леви сделала шаг навстречу, чуть ли не подойдя вплотную. — Неужели вы даже не тосковали обо мне? Расстояние между ними — настоящее преступление. Ещё один шаг, и все предки с небес ахнут от того, какой приговор они подписывают друг другу. Однако им даже не приходит в голову, чем может обернуться невинная игра со зрительным контактом. С одинаково убийственными глазами они смотреть в упор друг друга, не желая щадить противника и самим не сдаваться. — И в мыслях не было, сеньор Ривай, — выдохнула Микаса, чуть приспустив голову к нему. Все замерло в этот миг, только тиканье маятника тревожно било по ушам, будто напоминание о неизбежном грехопадении. Дюйм за дюймом — медленно сокращалось расстояние между ними. А пронзительные глаза продолжали теряться в изучении, будучи в попытках, что заранее были обречены на провал, прочитать мысли друг друга. — Обижаете, сеньорита Аккерман, — прошептал художник, невольно наклонив голову. Господь, останови это безумие! Тебе не ведомо, но ангелы поют им, будто благословляя; настолько двое бессмертных загипнотизированы этим моментом. Ещё немного, и случится непоправимое! И никакая исповедь не спасёт заблудшие души! — Кхм-кхм, — раздался искусственный кашель Саши неподалёку. Разбежались ангелы, вернулось время. Сердце пропустило удар, и Микаса вмиг отстранилась от мужчины, который также сделал шаг назад. — Чаю? — улыбнулась Саша. — Да… Да, принеси сразу в гостиную, — нервно залепетала сеньорита, сжимая пальцы. — Позвольте отлучится. Госпожа, я вас догоню, — также напряжённо произнёс Леви в попытках всеми своими способностями сохранить холод в голосе. Микаса закивала, и мужчина ушёл. — Будешь молчать, и я твоей семье отправлю фунт китового мяса, — прошипела брюнетка на ухо служанке, как только Леви скрылся в лабиринте коридоров, отследив лакея для сопровождения. — Мой рот на замке, госпожа! — радостно пропела Саша и также поспешила покинуть общество Микасы, направившись в сторону комнат для прислуги. Микаса отправилась в гостиную, что заменяла мастерскую. Не найдя иного занятия в ожидании художника, кроме как разглядеть себя после сцены на лестничной площадке, сеньорита подошла к зеркалу и сама себя не узнала, обратив внимание на болезненную красноту щёк. Хлопая себя по щекам холодными ладонями, сеньорита надеялась на избавление от этой кары. Вскоре хлопнула дверь, и эхом раздались шаги. — Ваша красота оправдывает ваше тщеславие, — произнёс вошедший мужчина. — Только у вас так умело удаётся сделать комплимент и оскорбить одним высказыванием, — ответила Микаса не без тени упрёка. Отойдя от зеркала, девушка переместилась к софе. — Никаких оскорблений, госпожа, лишь чистая правда, — настраивая напротив софы мольберт, произнёс брюнет. — Тщеславие — это грех, — ровно ответила девушка, сев напротив. — Все мы не без греха, — парировал художник, ставя холст. — И какой ваш? — поинтересовалась девушка. — Вы. — Что? — Высочайшее искусство, — осекся портретист. — Ах, вы тщеславны не меньше меня! — возмутилась сеньорита. — Выходит, мы делим один грех на двоих, — произнёс мужчина и подняла глаза на девушку, которая в тот же миг растеряно посмотрела на него. Художник прокашлялся и опустил взгляд на холст. — Сейчас мне нужно будет нарисовать ваш портрет вблизи, а потом передать его на портрет для жениха. Приступим? Микаса молча кивнула и села поудобнее, направив глаза вперёд. Леви ещё раз бросил взгляд на девушку, дабы убедиться в том, что та готова: сеньорита вновь нацепила маску безразличия, что сидела на ней, как влитая, — и мужчина приступил к работе. Гостиная вновь погрузилась в тишину, только скрип по холсту перебивал её. Юная сеньорита сидела неподвижно, почти не дыша и абсолютно не ёрзая, словно застывшая навеки скульптура. Это не могло бы не порадовать художника, будь на её месте кто-нибудь другой, а голос Микасы хотелось слышать, слышать. Даже её уставшие вздохи он бы стерпел — только бы она напомнила, что жива. Леви любил жизнь, любил чувство существования в своих ладонях. Несмотря на шаткость своего положения, ему в голову не приходило жаловаться или о чем-либо жалеть. Художник не грезил о славе, однако свой след в искусстве он хотел оставить. Он жил своим делом и был доволен в свою меру от того, как чудесно складывалась его жизнь в это непростое время. А Микаса была иной; её окутал туман горя, и её хотелось спасти от этого — показать мир, ведь каким бы жестоким он не был, он оставался прекрасным. В большинстве своем брюнетка не выглядела, как заинтересованная в окружающем мире, однако её глаза иногда так блестели от любопытства, что даже проявлялась её слегка наивная натура, когда она с интересом смотрела на наброски портрета и задавала вопросы, не отрывая глаз от холста. И её любовь к галеоном, что останавливались в порту, его действительно поразила; когда Микаса задерживала взгляд на виде из окна, коли не опомнится и не встанет пред мольбертом. Девушка не произносила ни слова, лишь хлопала глазами. Имел бы право художник давать всему на свете имена, он бы назвал такую уже привычную тишину «молчанием Микасы», когда единственными болтунами в пространстве являются серебристые очи. Раз за разом он поднимал на госпожу свой взгляд из-под холста, наблюдая за тем, как игриво и невольно её зрачки смещались в его сторону и тут же сбегали. Леви это забавляло, но виду не подавал — собьет с толку лишний раз. А краснота на щеках абсолютно ни к чему — сеньорита слишком мила в такие мгновения, и треклятому сеньору Йегеру не позволено узнать её такую. Оторвавшись от своих размышлений, портретист вновь начал молить её о спокойном дыхании, сеньорита кратко кивнула и продолжила дышать так, словно её казнят за лишний выдох. Пришла Саша, и Микаса объявила перерыв на чаепитие — Леви охотно согласился, отложив кисти. Как только служанка покинула гостиную, Микаса и Ривай сели за столик возле окна. Пили они молча, иногда обмениваясь взглядами и тут же их отводя. — Мне известно, что отец обещал вам передавать чай в течение длительного времени в качестве благодарности. Вы действительно такой ценитель? — поинтересовалась сеньорита, звонко поставив чашечку на блюдце. — Настолько, насколько это возможно, — кратко ответил мужчина и отпил из своей чашки. — Вы поморщились, не по нраву вкус? — Обычно так спрашивают убийцы у своих жертв, что выпили яду. — Много вы знали убийц? — усмехнулась Микаса. — Через пару часов будет известно, знаю я хотя бы одну или нет. Микаса звонко засмеялась, прикрыв рот ладонью, и этот чудный смех эхом пробежался по стенам. — Вы смеётесь над моей скорой кончиной, сеньорита, вы жестоки, — с наигранным возмущением произнёс портретист. — А вы глупы, сеньор! Что мне дело до вашего трупа, коли портрет не завершён? — А вы не можете дождаться момента, когда будущий супруг увидит свою невесту? — Нет, мне до этого нет дела. Я хочу увидеть то, как вы меня изобразите. Какой вы меня видите? — Божественной. — Льстец! — вспыхнула Микаса. Да, молодая госпожа! Нет вкрадчивее человека, чем портретист! Лесть — его коллега. Каким бы жирным не был сеньор, какой бы больной оспой не была бы сеньора, все походили ангелам наравне. Однако сеньорита Аккерман была другой. Если Джульетта Шекспира действительно существовала, то вот она — Микаса. Мягкая кожа, чистая душа. — Ни в коем разе, сеньорита Аккерман, — хмыкнул мужчина. Леви краток, но внутри бушует пламя. Был бы красноречив в словах, как его друг Фарлан, он бы уделил внимание её длинной шее, тонким запястьям, угольным волосам, ледяным глазам. Каждый участок её девичьего тела он бы одарил мазками кратких поцелуев, слоем за слоем. И смотреть художник с такими мыслями не смеет на неё; опустив голову, он пил чай. В минуты перерыва Микаса была непривычно разговорчива, мягко перепрыгивала с темы на тему. С удовольствием художник вслушивался в её речь и порой вставлял своё слово. Однако чашки опустели, и они встали из-за стола, вновь приступив к работе. Брюнетка замкнулась, будто снова стала фантомом, и даже от звонкого пения птиц никакой нерв на её лице не дрогнул. Однако идиллия была нарушена ветром, что проник в комнату незваным гостем и задел пару завитых прядей у лица сеньориты. Неосознанно художник протянул к её лицу руку, чтобы вернуть прядку на законное место, и поймал на себе испуганный взгляд. Игнорируя крики совестливого разума, Леви едва коснулся фарфоровой щеки и возобновил порядок волос. Костяшками пальцев он ощутил, как в миг сеньорита задержала дыхание, однако резких действий она не предпринимала, оставаясь поражено застывшей. Микаса его не отталкивала — Леви был удивлён. Обретя смелость, мужчина еле ощутимо погладил девичью скулу костяшкой пальца, и… Нет, это точно сон! Девушка опустила ресницы и чуть напрягла шею, наклонившись навстречу пальцу. Он резко убрал руку, словно коснувшись пламени, и вновь склонился над холстом. Всё оставшееся время они и словом не обмолвились.