***
Слегка опухшие веки приоткрываются, давая глазам возможность побродить по затененной комнате. Солнечный свет еле-еле пробивается в её центр из-за тонких бежевых гардин. В этом нежном световом луче многочисленной россыпью летает пыль. Тело слегка ватное, в голове пышет жар и мысль, что уже явно за полдень прижимает её к матрасу сильнее каменной глыбы. Она с трудом переворачивается на бок и замечает на тумбе сложенный в треугольник лист бумаги, на которой виднеется родной, витиеватый почерк.Здравствуй, Сэм! Меня ждут неотложные дела на совете, вернусь к полуночи. Если почувствуешь недомогание, прошу, останься дома. Ни к чему идти в деревню с больной головой. Вино, которое мы пили вчера, явно перебродило.
P.S. Лисёнок на твоём попечении. Алкоголь помогает творить добрые дела.
Саманта, широко раскрыв глаза, приподнимается на локтях и ещё раз осматривает комнату. Ни единого намека на присутствие кого-либо. «Может…» — заглядывает под кровать и обреченно вздыхает. Никого. Держась рукой за голову, она встает с постели и плетётся в ванну. Лёгкой сыростью и прохладой её встречает хорошо обставленная уборная, с мраморным туалетом, ванной и раковиной, на которой стоит упомянутая Донной полупустая бутылка белого вина. Неужели и правда так напилась, чёрт возьми? Во рту ощущается легкий уксусный привкус, и она еле сдерживается, чтобы не склониться над унитазом. Сэм выливает остатки и опирается ладонями в широкий край раковины. Кажется, что вокруг невыносимо душно, капли пота проступают на лбу и спине, из заплетенной косы торчат взъерошенные волоски и лицо… Слегка опухшее, измученное и бесцветное. — Ну уж нет, До. Я не буду сидеть дома, пока ты трудишься за нас двоих, — её голос, полуохрипший и низкий, заглушается сильным потоком воды из-под крана. Через час она стоит на кухне, одетая в чёрное длинное платье с круглым вырезом. На груди и талии, словно змеи, сплетаются друг с другом кожаные ленты. Кудри собраны в объемный пучок, пряди из которого ниспадают на спину и обрамляют лицо. Каждый выход в деревню для неё сродни пытке, и чтобы не дарить местным удовольствия беспроблемно брать то, что им нужно, одновременно выказывая презрение, она без зазрения совести примеряет на себя роль ведьмы. Нарочито сильно подводит черными тенями глаза, и, если становится совсем скучно — наносит на губы помаду цвета закаленного кирпича. Деревенские простушки вряд ли смогут позволить себе нечто подобное, для них это ярое табу, а для Сэм, напротив, отличный шанс вызвать неприязнь во взглядах женщин, и плохо скрываемый интерес их мужей. Кухню окутывает терпкий травянистый запах. Саманта мнет сушеные цветки календулы в ступе, изредка бросая взгляд на выцветшие страницы книги, в которой записаны заказы местных жителей. В скором времени холщовая серая сумка пополняется стянутыми бечёвкой мешочками, стеклянными склянками и разноцветными бутыльками. Всё готово, и напоследок Саманта залпом осушает оставленный Донной отвар из чабреца с лимоном. «Ммм…какая мерзость, надеюсь ты спасешь меня от похмелья» — когда она сглатывает последние горьковатые капли, за спиной слышится скрип половиц, и Сэм резко оборачивается. Перед ней, окружив себя пушистым хвостом, сидит маленький лисенок и изучает её желтыми глазками-бусинками. Она не решает двинуться и также изучает его в ответ. Немного погодя, рыжий смелеет и гордо вышагивая, добирается до ног Саманты, важно положив одну лапку на мыс её сапога. — Я не против познакомиться, chico. Саманта Тёрнер, к твоим услугам, — она склоняется и подставляет руку. Лис обнюхивает её и неожиданно для Сэм, упирается теплым лбом в её ладонь. — Эй, ты чего? — её голос смягчается, и она ласково скользит пальцами по густой шубке. До чего же это нормально — просто получать удовольствие от живого существа, просто гладить лиса как домашнего кота и не думать о том, что уже пора выходить, просто наслаждаться моментом, а не грезить о свободном будущем. Как же всё это до одури просто… Но ей действительно пора идти, иначе всю следующую неделю теперь уже три рта будут голодать. Достав из чулана старое покрывало и расстелив его на полу, она следит за тем, как лисёнок осторожно обнюхивает, а затем устраивается на новом месте. Убедившись, что всё в порядке, Сэм с облегчением выдыхает и выходит за дверь. Июльское солнце встречает её, приветливо ложась вуалью на смуглую кожу. В воздухе ощущается запах свежести и прохлады, исходящий от бурного потока водопада за домом, и Саманта беззаботно улыбается. Пересекая раскинутый над пропастью мост, женщина ощущает прилив сил, в кончиках пальцев покалывает от нарастающего наслаждения — вокруг сочная зелень, цветущие растения и шумное течение реки под ногами, которое заглушает скрипучее покачивание деревянного моста. Сегодня она выбрала самый простой путь. Очередной поворот из-за холма и вот как на ладони вырисовывается несчастная деревня. Проселочная дорога истоптана и покусана рытвинами колес грузовиков. Несмотря на всё это, Саманта преодолевает этот путь с гордо расправленными плечами, двигаясь так быстро и ловко, будто вышагивает по ровной тропе. Где-то впереди раздается зазывающий свист зеваки, резко умолкающий после подаренной ему глухой затрещины жены. «Шоу начинается» — уголок её губ приподнимается, а в темных глазах разгорается предвкушение чего-то по истине прекрасного. Ступая ровно, она проходит мимо хибар и покосившихся домишек, без стеснения разглядывая всех тех, кто высыпал на улицу в этот момент. Некоторые из них не остаются в долгу и удерживают на ней такой же бесцеремонный взгляд, другие, пробежав глазами по фигуре, смущенно отворачиваются, а есть и те, обычно женщины, кто упорно делает вид, что не замечает её, настолько упорно, что прожигают глазами затылки мужей, не замечающих их гордую идиллию. Проходя мимо, она останавливается перед редкими домами и кладет на подоконник нужный заказ. Её главное правило — не взаимодействовать с клиентами напрямую, даря себе возможность как можно реже сталкиваться с ними так близко. Это ни к чему. Также, как и ни к чему опасаться за сохранность лекарств, ведь брошенная через плечо фраза «Что для одного исцеление, для другого смерть» — действует на жителей как нельзя убедительно. Но у Саманты есть исключение, очень важное, и сейчас она направляется в его сторону, поднимаясь в небольшую горку, с двух сторон окруженной зарослями золотой кукурузы и пшеницы. Она касается зеленой ручки массивных ворот, и с силой стучит по изъеденным временем доскам. Издаваемый грохот будит прикорнувших в поле ворон, и они с громким карканьем взмывают в воздух, сея в глазах жителей, наблюдающих с низины, необъяснимый страх. Через минуту калитка отворяется, и ведьма проскальзывает внутрь, провоцируя за спиной шквал тихих перешептываний. — С каких таких пор эта подстилка дьявольская таскается к Луизе? — выдаёт женщина, полощущая сорочки в корыте. Пряди её сухих пепельных волос выбиваются из-под бежевой косынки. — Так с тех пор, как та захворала. Ты, Роксана, поди совсем из ума выжила, коли в её присутствии позволяешь себе подобное, — старуха, сидящая рядом на косой табуретке, опасливо оглядывается и водит кривым пальцем у виска. — Да ничего она мне не сделает. Больно высокомерна, задирает нос так, что ей ничего кроме него и неба не видать, того гляди познакомит лицо с твердой землей, и поделом ей, — Роксана смахивает пот со лба и продолжает усердно перетирать ткань в мыльной воде, — Вечно появляется с разных сторон, поди угадай, откуда она приходит. Этакая затворница, по ней видно, что она не из наших краёв. — Кхм, да, не из наших. Верно поэтому на неё твой муженек так заглядывается, — старуха криво улыбается и качает головой в сторону бревенчатого сарая, рядом с которым копошится угрюмого вида мужчина в серой тельняшке и черных трениках. Изредка отвлекаясь от перебора корма для скота, он бросает взгляды на пустую тропу, с которой должна спуститься женщина в черном. Роксана издает громкий свист, спровоцировав ругательство со стороны мужа, который от испуга едва не плюхнулся в ворох изгаженного сена. — Так-то, — она победно улыбается и продолжает усиленно отмывать рубаху. — Был бы здесь Юлиан… Он всегда стоял горой за деревню, ставя чужаков на место, а наш староста Урьяш даже в подметки ему не годится. Ох, если бы… — Если бы ты меньше роптала, и больше делала — тебе бы такие дурные мысли в голову опрометью не лезли, девка. К тому же не забывай, благодаря чьим стараниям ты носишь под сердцем долгожданное дитя, — старуха скользит серыми глазами по заметно округлившемуся животу и умолкает. Роксана умолкает вслед за ней, и, прежде чем начать растягивать бельевую веревку смотрит ввысь, туда, где сквозь густоту пшеничных колосьев вырисовывается крыша двухэтажного дома.***
Седовласая женщина в строгом платье цвета сливы радушно просияла, завидев Саманту. Впустив её внутрь, она не дала сказать ей ни слова, нежно обхватывая за локоть и заводя в дом. Как только дверь за ними захлопнулась, она тут же обратилась к своей гостье: — Чай, кофе? Может, симит? — Луиза, расслабься. Я пришла сюда проведать тебя, а не твоё гостеприимство, к нему у меня вопросов нет, — Сэм отмахивается и по-хозяйски проходит в гостиную с камином. — Тебе помогает мой отвар с листьями брусники? — Да, мне гораздо лучше, дорогая, но иногда… — Щелочь, — Саманта прерывает её жестом и достает из холщовой сумки стеклянную бутыль. — Тебе не достает щелочи. Держи, специально для тебя настаивала эту воду пару дней, — она ставит бутылку на круглый обеденный стол и поворачивается к Луизе, — Дай-ка я тебя осмотрю. Луиза, покорно расслабляясь, позволяет взять своё лицо в руки, и терпеливо ждет, пока Саманта проводит осмотр. Когда с первым этапом покончено, Луиза ощущает как ладонь женщины оказывается внизу и начинает прощупывать живот через складки гипюровой юбки. Каждый раз возвращаясь в этот дом, она испытывает ни с чем непреодолимое чувство тревоги. И пускай оно гораздо слабее, чем в первые пять лет её похождений сюда, но, чёрт возьми, всё равно не собирается отпускать. Также как не собирается отпускать чувство благодарности за те, пусть и тщетные, но всё же попытки заступиться за её семью. Тогда Луизе было около тридцати, столько же, сколько сейчас ей самой, и единственное, что в ней изменилось — цвет волос и несколько морщин в уголках глаз и губ. Остальное осталось прежним — платья в пол, простая прическа, манера речи, безукоризненная осанка и добрый взгляд. Она возвращается сюда раз за разом, чтобы напомнить себе о том, что помимо Донны в её жизни осталось ещё что-то искренне светлое. И, слава всем богам, осмотр успешен и состояние Луизы не вызывает тревог. Когда холодные нежные ладони отпускают благородное лицо хозяйки дома, та одаривает Сэм благодарным взглядом и указывает рукой на широкое кресло у камина. Они с мужем специально разводят его перед приходом Саманты, зная об её отношениях со здешним климатом. Минуло двадцать лет, а она всё равно умудряется мерзнуть в летнюю пору. Протянув изящные кисти к пляшущему пламени, женщина наслаждается тем, как по пальцам подобно жидкому воску, растекается тепло, оно обволакивает каждую клеточку, вызывая успокоение, и заставляя прикрывать глаза. Только сейчас, когда мягкие подушки кресла принимают её в свои объятия и вокруг становится темно, Саманта ощущает тяжесть и головную боль. Снова. Снова этот уксусный привкус во рту и запах… Стоит только встряхнуть волосами, как у носа ощущается знакомый аромат трав и чего-то ещё, чего она никак не может вспомнить. Пальцы давят на виски, и Сэм еле-еле улавливает в пространстве встревоженный голос Луизы. — Саманта, дорогая, что с тобой? — она несёт поднос с двумя фарфоровыми чашками, наполненными чаем с липой и парочку симитов. — Неужели душно? Может приоткрыть окно? Завидев кивок, Луиза отворяет деревянные створки и впускает в гостиную солнечный свет и дуновение летнего ветра. Глубокий вдох и стук опускаемого на тумбу подноса заставляет Сэм открыть глаза. Она безразлично оглядывает угощение и бросает на Луизу вопросительный взгляд. — Неужели приходя ко мне вот уже пять лет подряд, ты никак не привыкнешь, что уйти из этого дома с пустым желудком просто невозможно? — Это надежда. Я надеюсь, что когда-нибудь ты перестанешь меня закармливать, милая Луиза, — она аккуратно обхватывает чашку и подносит её к губам. — Присоединяйся, я не хочу есть в одиночку. Женщина в сливовом платье усаживается в соседнее кресло и обхватывает вторую чашку. Они сидят в тишине десять минут, двадцать, тридцать, и ни одну не тревожит данный факт — спокойно молчать наедине стало их привычкой. Обе погружены в свои мысли. Размеренно попивая чай, они не замечают, как пролетает время. Белый свет, обволакивающий комнату, постепенно меняет свой оттенок, погружая их в мягкий полумрак. Однако стоит Луизе перевести взгляд на старые часы, как её глаза расширяются, и она резко приподнимается на подлокотниках. — Почти десять, дорогая. Ты знаешь, что задерживаться нельзя. — Знаю-знаю, ночь — это их время, бла бла бла… — Сэм закатывает глаза. — Птичка напела мне, что у госпожи Беневиенто сегодня собрание, а это значит, что на улице будет чисто, по крайней мере, до полуночи. — Значит, все достопочтимые лорды и Матерь Миранда защитят нас в эту ночь ценой своей силы, — Луиза устремляет взгляд в приоткрытое окно, туда, откуда льется желтоватый свет фонаря, едва пробирающийся в комнату. И в этот момент Саманта неотрывно наблюдает за каждым мускулом на её морщинистом лице, и когда на нём расцветает улыбка, она не в состоянии сдержать смешок. До чего же это абсурдно… Когда-то она бралась спорить с Луизой о нормальности происходящего: о жертвоприношениях, о тварях, разгуливающих по деревне после заката, о лордах, смакующих крупицы своей власти словно скисшее вино, о благородной и заботливой матери Миранде, об её «благих» намерениях. Саманта воочию не встречала никого из них, лишь мельком замечала лица на портретах в церкви. Исключением была лишь Донна, которая предпочитает хранить молчание об этой стороне своей жизни. В конце концов, поняв, что Луиза, да и все остальные слепо верят и мирятся с происходящим, как с чем-то обыденным, она перестала тратить силы и нервы на доказательство обратного. Так и сейчас, единственное, что осталось делать Сэм — просто усмехаться. — Опять ты потешаешься надо мной, — Луиза хмурит брови. — Вот увидишь, дитя, тебя коснется её святая длань и ты будешь благословлена. Я буду молиться об этом нашей Матери. — Ох, что-то душно тут становится. Пожалуй, мне и правда пора, но перед этим, верни мне сигареты. Надеюсь, Матерь Миранда защитит меня от рака легких. Если нет, обещай, что отречёшься от нее, — Саманта поднимается с кресла, отряхнув платье и направляется в угол комнаты, на который указывает пальцем Луиза, явно недовольная исходом их беседы. На старом серванте лежит пачка её любимых сигарет, припрятанная здесь на черный день. Она вспоминает о том, что Донна терпеть не может сигаретный дым, и каждый раз без сожалений выбрасывает её пачки с обрыва, а Сэм с сожалением в глазах бредёт к Герцогу за новой. Бросив сигареты в сумку, она разворачивается на каблуках и подходит к Луизе, поправляя у нее прядь, выбившихся из прически волос. — Ты должна мне, милая Луиза, — её голос серьезен и суров. — Что именно? — Луиза сосредоточенно смотрит на свою гостью. — Сотню лей и к следующему приходу быть здоровой, как бык. Ясно? — её голос всё также серьезен. Женщина посмеивается и качая головой провожает её в коридор. Остановившись у высокого бежевого шкафа, она открывает дверцу и достает маленький кошелек. Вытянув из него купюру, она протягивает её Саманте: — Почему так дёшево? — Потому что для других втридорога, — Сэм подмигивает женщине и уголки её губ непроизвольно поднимаются. На миг лицо Луизы становится донельзя серьезным и проницательным, настолько, что у Сэм холодок пробегает по коже. Она хватается за ручку двери и готовится попрощаться со своей пациенткой, но та обрывает её еще в самом начале: — Ты так напоминаешь мне её. Девочку, которая жила здесь когда-то, — сердце ухает вниз, и горячая ладонь застывает, коснувшись обжигающе ледяной бронзы дверной ручки. — Знаешь, Саманта, в моей жизни было много тревожных ночей, и все они вспоминаются мне чем-то неясным, размытым, но одна из тех ночей всплывает передо мной словно наяву, я могу прокрутить её в голове, не упустив ни одной детали. В ту ночь я слышала выстрелы, много выстрелов, — её голос нервно дрожит, — я не ведаю, что произошло с малышкой и с тем человеком, но он, да простят меня боги, заслужил всё, что могло с ним произойти. За спиной Луизы мелькают картинки: вот Уго отлетает в стену под напором снаряда дробовика, с зияющей дырой вместо груди, окропляя полы и мебель вокруг багровыми брызгами. Вот молодая Луиза, пытающаяся вцепиться в штанину коричневых брюк Юлиана, под которым скрипит дрянная половица перед лестницей. Вот на неё несётся чёрт с ледяными серыми глазами, с ухмылкой, и крепко зажатым ружьём в худощавых руках. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Саманта резко вылетает на улицу, с грохотом захлопывая за собой дверь и игнорируя затихающие возгласы Луизы. Её грудь быстро вздымается, а руки ищут опоры. Тщетно, тщетно. Она невидящим взором движется вперед и врезается в забор. Перекинув щеколду, Сэм распахивает массивную калитку, выходит наружу и прижимается спиной к холодной стали. Трясущиеся руки сами находят в сумке пачку и вытягивают тонкую сигарету. Спустя минуту мучений с выскальзывающей из пальцев зажигалкой, она, наконец, прикуривает. Первая затяжка. Легкие заполняются обволакивающей горечью, а в груди сильно клокочет. Вторая затяжка. Боль в голове то затихает, то усиливается. Третья затяжка. Голова откидывается назад, и она не может сдержать рвущегося из груди смеха, громкого и зловещего. Четвертая затяжка. Шум в голове затихает, боль постепенно уходит. Пятая, шестая, седьмая. Сердце мерно постукивает в груди и она, наконец, может чётко различить перед собой пшеничное поле, оно колышется под порывами легкого ветра и перешептывается о предстоящей ночи, о тех, кто будет бродить средь его колосьев и выслеживать нарушителей комендантского часа. На часах десять и у неё есть два часа, чтобы собрать плату и вернуться домой. Чудно. Докурив сигарету до фильтра, она бросает бычок и вдавливает его в землю каблуком. Время пошло. Улицы пустынны, скот загнан и заперт в хлеву и сараях, бельевые веревки пусты. В окнах домов мерцает неяркий свет, кое-где царит непроглядная чернота, и единственные звуки, слышимые здесь — стрекотание сверчков, редкое кваканье лягушек и шум её шагов. Через час она собирает все леи, оставленные заказчиками. Всё чётко, они всегда оставляют оговоренную сумму, даже не пытаясь обмануть покровительствующую им ведьму. До чего же забавные людишки… Проверив сумку, и пересчитав деньги и новые записки с заказами, она вздрагивает: больше не слышно ничего, ни единого звука, будто вся природа разом замерла, боясь быть обнаруженной, боясь быть пойманной. И в этой душащей тишине и темноте, словно в вакууме, она ощущает холод. Он пробирает неспеша, тянется от кончиков пальцев на ногах к голеням, к бедрам, животу, и, наконец, оплетает ледяными нитями дрожащую грудь. В висках пульсирует, Сэм делает попытки двинуться с места, но тело не слушается, оно не дает ей владеть собой в полной мере. Она словно в болоте, вязком и мутном, знает, куда надо идти, знает дорогу домой как свои пять пальцев и пытается переставлять ногами. Получается, но так медленно. Ей не хочется думать, что происходит вокруг, нужно просто идти не останавливаясь. Ведь если остановиться, что-то непременно нагонит её. Или же нет?***
Донна никогда не носила часы, у нее не было для этого ни единого повода. Не было, до тех пор, пока власть в деревне окончательно не перешла к рукам Матери Миранды, и она была вынуждена следить за временем не ради себя. Тогда пришлось договариваться с Карлом: он отнёсся к её просьбе скептически, но всё же согласился взяться за такую непривычную для него работу. Спустя неделю мужчина передал ей карманные часы-кулон с бронзовой фурнитурой, на откидной крышке которых был вырезан герб её дома. Сказать, что Донна была поражена тем, с каким вниманием он создал для нее эту вещицу — значит ничего не сказать. Леди Беневиенто была очень благодарна, но мягко отстранялась от ненужных расспросов. На её счастье, Карл не любил докучать, по крайней мере ей так казалось. Сейчас она сидит на собрании, теребя пальцами цепочку своих часов, стараясь незаметно откидывать крышку, чтобы узнать, который сейчас час. И с каждым разом желание сбежать отсюда всё больше овладевает её телом и мыслями. Каждый взгляд на короткую стрелку провоцирует еле заметный вздох нетерпения. И к её счастью, все так заняты разговорами о предстоящей поездке Матери Миранды, что не замечают этого. Что всегда оставалось для Донны загадкой, так это то, почему её место было рядом с Матерью Мирандой. Почему Димитреску, Моро и Гейзенберг всегда сидят перед ней, а она сама — позади. Это знак доверия или неуверенности в её силах? Ей хочется понять. Половина двенадцатого. У Донны плохое предчувствие. Она ёрзает на стуле и изредка покашливает в ладонь, пытаясь привлечь внимание хоть кого-нибудь. Но пока лишь один Моро вяло ковыляет в её сторону с явным намерением потрепать языком. Его грузная фигура заслоняет обзор на всё происходящее рядом с Мирандой и Донна удрученно вздыхает. Благо она умеет отключать обонятельный рецептор, поэтому благоухание брата ни коим образом её не тревожит. — Привет. Я слышал, что ты кашляешь. Хочешь я постучу по спине? — он нелепо переминается на своих кривых ногах, по-собачьи заглядывая ей в глаза. — Здравствуй, Сальваторе. Благодарю за заботу, но мне это не поможет. — А что может тебе помочь? — Боюсь, что не могу ответить на твой вопрос, — Донна надеется, что он поймет намек и удалится, но сегодня Моро отчего-то более навязчив, — Тебе не кажется, что уже поздно и нам пора расходиться? — Но… Мама ещё не закончила свою речь. Тебе не нравится слушать, как говорит наша мама? — его надбровные дуги свелись, и он стал выглядеть как скомканная желейная масса. Донна делает глубокий вдох. В этой огромной разрушенной церкви с дырой вместо потолка, их встречи выглядят как что-то естественное, а всё вокруг всего лишь до жути подходящий антураж. Для разрушенных жизней — разрушенный зал. Метания монстров на верхних этажах невольно вырывают её из потока мыслей. Ликаны производят не много шума, но потоки ветра, которые они провоцируют, тушат все свечи, погружая пространство во мрак. Гейзенберг выкрикивает крепкое словцо, Димитреску в ответ высокомерно цокает, а Моро сдвигается ближе к Матери. В гулкой темноте Донна видит перед собой огоньки, они мечутся, пропадают и появляются, словно светлячки. В такой обстановке легче решиться на отчаянный поступок. Если сейчас она не уйдет отсюда, может произойти что-то плохое. Донне необходимо убедиться, что Саманта дома и в безопасности, она уже должна быть с ней, а вместо этого сидит здесь, за спиной Миранды, которая даже не пытается посвятить её в свои планы. Боже, дай сил и смелости. Один. Она впивается бледными пальцами в свою юбку. Два. Резко отрывается от стула. Три. Делает глубокий вдох, чтобы как на духу выпалить Миранде своё предложение. Без запинок. Как можно убедительнее. — Матерь Миранда, простите, что вторгаюсь в вашу беседу, — в миг все огоньки устремляются на неё и она громко сглатывает. Выразительный янтарь и яркая зелень — глаза тех, кого Миранда воспринимает всерьез, прожигают в ней дыру. — Меня ждут дела в лаборатории. Вы… — ну же, Донна, соберись. — Позволите мне… Всё тонет в резком душераздирающем крике, доносящемся снаружи. Напряжение в воздухе можно резать ножом и никто, никто не решается подать голос. Никто, кроме Матери: — Месяц, всего лишь месяц мы не брали с деревенских жителей плату за покровительство, и вы только посмотрите, как бесцеремонно они нарушают установленные мной порядки. Я не потерплю неуважения. Гейзенберг, — она указывает рукой на угол, в котором изредка вспыхивает красный уголек тлеющей сигары, — ты знаешь, что делать. — Да, Матерь, — красный уголёк летит на землю и тут же затухает в звуке крошащегося под сапогом песка. Коренастая фигура мужчины подхватывает исполинский молот и, не сказав ни слова, проходит к разлому в стене, в последний раз вопросительно сверкнув яркой зеленью в сторону кукольницы. Сердце Донны Беневиенто пропускает удар, и когда Гейзенберг исчезает, она слышит, как шуршит ряса светловолосой женщины. Шорох становится всё ближе и в конец затихает. — Донна, — её голос, властный и в то же время успокаивающий звучит у самого уха. — Ты действительно уверена, что не сможешь задержаться?