Ты не один

Алтан весь скукоживается, подтягивает колени к груди, прячет пальцы в рукавах свитера и смотрит на дверь огромными перепуганными глазами. — Вадим Александрович! — басит в коридоре Олег. — Я даю тебе сорок секунд, а потом вышибаю дверь к херам собачьим! Время пошло! — Спокойно, малыш, — выдыхает Вадик и идёт открывать Волку. — Доктор, да Вас бы самого доктору показать, — белозубо скалится Дракон, распахивая дверь. И тут же получает папками по роже. — Сука! — рявкает Волков с заметным раздражением, беспокойством и ощутимым облегчением, оттесняет Вада, вжимается в лакированное дерево спиной и улыбается. — Так осмотрите меня полностью, доктор, — он уже собирается сгрести Вадика в объятия, но что-то его будто за сгибы локтей удерживает. И именно в этот момент Волк замечает сжавшегося в комок, перепуганного Алтана. — Эмм… Здесь папки, Вадим Александрович. Думал отдать Вам за завтраком, но Вас не было, поэтому решил… — Волк резко отстраняется от Дракона, встречаясь взглядом с тёмными глазищами Алтана, на дне которых плещется паника. Мелкий смущается, тянет на себя плед, будто сидит на стуле нагим, и заливается румянцем, отчаянно кусая губы изнутри. — Я могу зайти позже, — Олег мнётся у двери, ожидая хоть какого-то сигнала от Вада, но первым реагирует Цветочек: — Это мне. Это я должен уйти, — лепечет он себе под нос, озирается, прищуриваясь, подскакивает, сгребает со стола очки, пытается их надеть, но дужка не находит ухо. Руки дрожат. Мелкий тушуется, грызёт губы и бросает на Вада сердитый взгляд. — Ты никуда не пойдешь, — Вадим говорит очень твёрдо, но, вместе с тем, спокойно. Алтан вздрагивает, очки, выскальзывая из пальцев, бухаются на паркет, по толстенному стеклу идёт трещина, а тёмные завораживающие глаза начинают блестеть не пролитыми слезами. — Блядство, — глухо резюмирует Олег, болезненно морщась. — О, нет-нет-нет, — частит Вадик, в примирительном жесте поднимая руки, но уже поздно. Сначала Цветочек коротко всхлипывает раз, второй, а после это перерастает в настоящую истерику со всеми звуковыми эффектами. — Дверь закрой, — коротко бросает Вадим Олегу и моментально оказывается возле Алтана. Дракон молниеносно находит в ящике стола какие-то таблетки, подскакивает к мелкому, обнимает, прижимая к груди лопатками, и подносит пилюли на ладони к его губам. — Алташ, родной, давай. Будь хорошим мальчиком, Цветочек, — пацан заливается краской, продолжая реветь в голос, всхлипывает, дрожит, но рот всё-таки послушно открывает, и Вадик оперативно пихает ему колёса. — Ты же помнишь, да? Сосать, и только потом глотать. — Что ты делаешь? — наблюдая за ними, медленно, тихо и по слогам осведомляется Олег, непроизвольно изгибая бровь. — Купирую припадок, — шипит Вадик, разве что огнём не плюётся — ну, настоящий дракон! — А на что похоже, блядь?! — Я не о том, — Олег тона и выражения лица не меняет. — Зачем ты пичкаешь его феназепамом? — Твои предложения? — интонация, взгляд и выражение лица у Вадьки такое… В общем, если бы Вадим мог испепелять по щелчку пальцев, от Олега давно осталась бы только горстка золы. — Ты это фиксируешь где-то? — Волк говорит так, как говорят с клиническими дебилами, так, будто Вадик непроходимый идиот, и не осознаёт, что именно делает. — Рубик знает, что ты ему пихаешь эти колеса в обход официальных назначений? — Нет, — Вадим выдыхается как раз в тот момент, когда Алтан в его руках перестает тоненько выть и переходит на короткие всхлипы. — Фиксируй, — Волков спокоен, как мумия. — Рубинштейн должен видеть, что Дагбаев не подходит ему в качестве донора. — Донора? — всхлипывает Алтан, тут же включаясь, утирает сопли длинным растянутым рукавом стрёмного свитера, и косится на Олега. — Донора чего? — Печени, почек, — пожимает плечами Волков. — Да чего угодно, малой. У тебя желтуха была когда-то? — Нет, — Алтан всхлипывает и икает. — Или да. Я не… Не знаю. Я не помню! — он срывается на фальцет. — Будет, — спокойно обещает Волк. — А в табло? — тихо предлагает Вадим, прижимая снова воющего Алтана к груди и поглаживая по голове. — Самому себе, что ли? — криво усмехается Поварёшкин. — Завязывай пичкать мальца этой дрянью. Доведёшь до желтухи — изолируют и спишут. Оно нам надо? — Нам надо сейчас, чтобы кое-кто не нагнетал! — шикает Дракон, расстреливая Волка испепеляющим взглядом, и подхватывает оседающего Цветочка под локти. Не встречая сопротивления, Вад берёт Алтана на руки и осторожно укладывает на кровать. — Ноги, мой хороший? Скажи? Сделать массаж? — Вад кружит над пацаном, как наседка, подпихивает подушку под колени, растирает стопы, кутает ноги в плед, с тревогой вглядываясь в перекошенное от боли бледное лицо. И Волк охуевает. Это Дракон, блядь?! Для которого убивать — работа?.. Который видел смерть и смеялся ей в лицо?.. И этот самый Дракон кажется почти беспомощным, когда его Цветочку плохо. Поймав выразительный взгляд Вадьки, Волк понимает друга без слов и тут же уходит, плотно прикрывая за собой дверь. Вад знает, что делает, и он справится. А сам Олег должен успеть на приём, иначе грош цена его рекомендациям и легенде в целом. Проколоться в самом начале — недопустимо. Алтан плывёт. Мажет расфокусированным скользящим взглядом по силуэту Олега, по стенам, по дышащей от сквозняка портьере — и закрывает глаза, заметно успокаиваясь. На самом деле, это совершенно не то тёплое уютное спокойствие, которым его окутывает в объятиях Вадима. Это больше похоже на липкий холодный морок наркотического сна по инициативе некомпетентного анестезиолога с хуёво рассчитанной дозой. Алтан падает, падает в темноту — будто с обрыва в бездонную пропасть летит. Ноги ломит так, что завыть хочется, запястья выкручивает. По светлым стенам темнеют кровавые разводы, неровные брызги и отпечатки ладоней. Холл озаряет вспышкой молнии. Где-то кто-то отдалённо бухтит — как сквозь толщу воды. Слов не разобрать. Хуёвый постановочный боевик восьмидесятых. Графика хромает на обе ноги. Но кровь не похожа на томатный соус — она настоящая, тёмная, вязкая, она затекает в щели меж паркета, ею пропитывается ворс ковра. Алтан пятится, пятится, а лужа натекает всё больше, подбираясь к пальцам. Под босыми ногами мерзко хлюпает. Тепло, мокро и липко. Отвратительный густой запах солью оседает на губах. Алтан мчится по тёмным коридорам под раскаты грома. Ноги скользят, на поворотах заносит, в чёрной шёлковой пижаме холодно, распахнутые полы халата развеваются. Женщина в кабинете за столом. Бумаги залиты кровью. Она вязкими каплями срывается со столешницы и лужей натекает на паркет. Хочется орать, но голоса нет. Из горла даже сдавленный хрип не вытолкнуть. Объема лёгких не хватает. Картинки мелькают, как в калейдоскопе. Мужчина в кресле в соседней комнате, девушка в постели, старик в оранжерее… Алтан сигает через тела охраны так, будто это не трупы вовсе. Всё мешается и пропитывается запахом ещё тёплой крови. Рукоятки так привычно ложатся в ладони, будто клинки — продолжение его самого, будто он точно знает, как их надо держать. Но он — не знает. Не знает! Не знает, как держать клинки и стрелять, не умеет драться, понятия не имеет, кто все эти покойники и что он делает в хреновом боевике. Нынешний он не знает и отчаянно хочет проснуться, но не получается. Гул выстрелов мешается со звоном металла, шелестом дождя и раскатами грома. Пахнет цветами и кровью. Волосы липнут к лицу. Запястья перетягивает так, что на задворках сознания мелькает мысль: «Кровообращению пиздец» — чужая, не его мысль, не его словами! Кости ломаются с таким мелодичным хрустом, который почти заглушает ор. Его собственный ор — и понимает он это далеко не сразу. Только когда удаётся справиться с приступом тошноты. Всё плывёт и кружится, набирая скорость. Это всё — неправда, бред, сон, кошмар! И во всём этом кошмаре реален только перепуганный взгляд огромных серо-голубых глаз Вадима. Вадим — реальный. Вадим — константа. Вадим — единственный маяк в этом океане кровавого бреда. Но он весь тоже в крови. Капли на лице, разводы на щеке… Кожа слипается от подсыхающей крови, потому ладони неестественно гладкие. У Вадима руки пахнут солью, чем-то резким и обжигающим. У Вадима дрожат пальцы. И куртка у Вадима дурацкая, зато хранит его тепло и знакомо пахнет одеколоном. Отвратительный запах. Алтан думает, что этот аромат Вадиму совсем не подходит. Но лучше так, чем кровь. Вадим что-то говорит, но слов не разобрать, подхватывает осторожно, несёт куда-то… Алтан слышит, как вязкие капли разбиваются о паркет, слышит, как хлюпает под подошвами его ботинок. Руки болят так, что орать хочется, но голоса нет — нет вообще. И слух пропадает периодически. А ноги… Он их не чувствует сейчас. Даже не пульсирует нигде. Темнотой окутывает, как саваном, затягивает, как в кипящую смолу. Он задыхается, пытаясь ухватиться за реальность, и где-то на грани отключки успевает подумать, что не чувствовать — хорошо, что болевой шок позволит выиграть немного времени перед тем, как станет совсем паскудно. Тьма накатывает волнами, Алтан барахтается, но вязнет только сильнее, его затягивает с головой. Когда паника достигает критической отметки, он начинает захлёбываться кровью, утопая в ней, а воздуха в лёгких не остаётся, в густой непроглядной темноте раздаётся знакомо надломленный голос Серёжи: — Цветочек, проснись! — это не Птичка. Это Балор орёт, тормоша его за плечи, прописывая и по правой щеке, и по левой, заглядывая в глаза своими светящимися зелёными фарами. — На меня! На меня смотри! — рявкает он, а холодная шёлковая пижама от тёплой вязкой крови липнет к телу. — Этого нет! Нет! Переломы срослись, кровообращение восстановилось! Этого нет. Это не я! Выныривай! Ты слишком глубоко нырнул! Наружу! Живо! И найди нас! Найди, пока мы все не сдохли здесь! — Найти… Я должен найти… Серёжа… Найти… — Алтан мечется по постели, с хрипом выдыхая бессвязный бред, хватает пересохшими губами воздух, пытается подняться, но даже голову от подушки оторвать не может, растрачивая на рывок последние силы. Нужно бы открыть глаза, но веки кажутся неподъёными. И тогда Алтан слушает. Слушает, как тревожно-гулко бьётся чьё-то сердце совсем рядом, так близко, что он чувствует тепло дыхания на коже. Чувствует, как кто-то промокает испарину с его взмокшего лба, смачивает губы и что-то шепчет. Алтан ничего не может разобрать, словно находится за стеной, а что-то важное ускользает. — Выныривай, я сказал! — оглушительно орёт Балор ещё раз, и звонкое эхо догоняет Алтана снова и снова, пока это становится настолько невыносимым, что тот рывком поднимается, складываясь пополам, и смотрит прямо перед собой широко распахнутыми глазами. — Цветочек! Ну слава богу. Напугал меня, — Вад прижимает мелкого к груди, утыкая мокрым лбом в плечо и бережно поглаживает по спине. — Всё хорошо. Теперь всё будет хорошо, — шепчет Вадим в смоляную макушку, стараясь унять лихорадочную дрожь в хрупком теле. — Нужно найти! Серёжа, Птичка, Балоша, Тряпочка — они в опасности! — как заведённый повторяет Алтан, и жмётся к Дракону ещё теснее. — Найти! — выдыхает ещё раз и затихает. Затихает совсем. Ваду сперва кажется, что мелкий потерял сознание, но нет — как только Вадим пытается чуть отстранить Цветочка, тот болезненно за него цепляется, не позволяя сдвинуться ни на миллиметр. Словно врос под кожу. Словно Вад для него единственное, что может удержать в реальности, и не пустить туда — в непрекращающийся хаос. — Тшшш… Всё прошло. Я рядом. Рядом, мелкий. Давай. Возвращайся, — Вадиму стоит огромных усилий не выказать собственной тревоги и унять в голосе дрожь. В этот раз Алтан действительно его напугал. Но всё обошлось — пацан дышит ровнее, просто нужно дать ему чуть больше времени. И Вадим ждёт, бережно поглаживая Цветочка по спине, целуя макушку и вслушиваясь в сердцебиение. — Я хочу пить, — тихо выдыхает Алтан неожиданно ровным голосом, и Вад лыбится, как пацан, чувствуя себя джином. Да всё, что угодно, Вашество, только не нужно больше вот так — на грани. — Хочешь, я заварю тебе несквик? — сглотнув, хрипит Дракон, продолжая сжимать Цветочка в объятиях. В ответ лишь слабый кивок, но и от этой мелочи Вад готов летать. — Ты весь мокрый. Моё тряпьё не фонтан, но… — Не стоит, правда, — перебивает мелкий, заливаясь румянцем. — Я в норме. Спасибо. И за то, что не дал ему смотреть. Вад знает, о чём волнуется малый, и он бы не допустил. Волк не должен видеть Алтана настолько слабым. Заливая несквик кипятком, Дракон кладёт на блюдце шоколадные конфеты и пару яблок, и несёт поднос со всем этим великолепием в постель, с облегчением замечая живой блеск в усталых глазах пацана. — Держи. Завтрак мы уже пропустили, а тебе нужно восстановиться. Не знаю, что это было. Расскажешь? — осторожно начинает Вадим после короткой паузы. Нужно удержать, сохранить то шаткое доверие, которое удалось создать, да и Вадику кажется, что оставлять Цветочка наедине с его кошмаром — неправильно. — Я мало, что помню. Боль. Кровь. Мои ноги… — Алтан задирает штанину пижамы и болезненно морщится, рассматривая шрамы. — Это откуда? Ты. Мне кажется, ты знаешь. Я видел твои глаза там, — сглатывает Алтан и резко поднимает взгляд. Такой пронзительный, что у Дракона не остаётся ни единого шанса не сказать, если тот спросит ещё раз. Но Алтан не спрашивает. Будто на уровне подсознания срабатывает внутренняя самозащита. Он ещё не готов знать. Но однажды спросит. Чтобы узнать всё. — Серёжа в опасности. Я не знаю, как объяснить, но я должен его найти, — Цветочек решает переключиться на то, что происходит сейчас, с остальным они разберутся позже. — Не ты, — мягко поправляет Вад, протягивая мелкому чашку с несквиком. — О Серёже есть, кому позаботиться, поверь. И я обещаю держать тебя в курсе. — Это тот человек? Его рисует Серёжа. Только другим, — Цветочек делает глоток и заметно оживляется. — И каким? — усмехается Вадим, разворачивая конфету. — Ну, там он младше, и не такой угрюмый, — Алтан всё правильно понимает, и совершенно естественно берёт феррерку с ладони Дракона, так же естественно запихивая её себе в рот. Вадик улыбается. В такие моменты ему кажется, что малый совсем здоров, но, к сожалению, реальность пока иная. — Жуй! — командует Вад. — И давай шевелиться. Скоро обход, Цветочек, и нам с тобой нужно… — А этот… Твой друг? — перебивает Алтан, сблизывая сливочную пенку с губ. — Олег Игоревич и твой друг тоже, — Дракон натягивает рубашку на голое тело, замечая заинтересованный взгляд мелкого, нагло скользящий по узорам тату. Это что-то новенькое. Видимо, Алташе и правда лучше. — Ты — мой друг, — упрямо отрезает Цветочек, делая ударение на первом слове, допивает несквик и осторожно поднимается с кровати. Вадим ничего не говорит, просто знает, что мелкого беспокоят сильнейшие фантомные боли. Так всегда случается после его приступов, и он должен научиться с этим справляться. Сам. На миг задумываясь, Вад роется в столе и вынимает пару ключей. Один кладёт обратно, другой протягивает Алтану. — Возьми, — выдыхает Дракон, прикидывая, насколько рискованно это всё. — Это на всякий. Ключ от всех дверей, кроме нового корпуса. Я хочу быть в зоне твоего доступа. Всегда. На улице мерзко, сыро, холодно и слякотно. К наркологическому корпусу ведёт тропинка меж клумбами, выходящая на аллею. Олег не ищет пальто — мчится туда так, под мокрым снегом, прикрывая башку папками. Конечно, халат успевает промокнуть насквозь. Волков сбивает с обуви грязную жижу, отряхивается, как огромный пёс, и направляется к дежурной медсестре. — Добрый день, — он улыбается, включая всё своё волчье обаяние. — Подскажите, пожалуйста, где я могу найти Юрия Петровича Пригожина. — По какому вопросу? — строго осведомляется девушка. Олегу хочется рявкнуть: «По личному, блядь!» — но он натягивает дружелюбную пластмассу на лицо и отвечает: — Дело в том, что мне передали несколько бывших пациентов Евгения Сергеевича, а так как Юрий Петрович их курирует, сначала хотелось бы пообщаться с ним лично. — А, — медсестра расплывается в улыбке, тянет руку к папкам и скользит по Волку оценивающим взглядом. — Вы наш новый психиатр! Олег Игоревич? Прекрасно! — девушка пробегает взглядом по медицинским картам и качает головой. — Я провожу Вас к пациентам прямо сейчас, а с Юрием Петровичем будет сложнее. Он на семинаре до пятнадцатого числа. — Погодите, — хмурится Волков, начиная осознавать, в какой жопе очутился, — а кому же передали его пациентов? — Вам, — лучезарно улыбается девушка. «В смысле, блядь?!» — с губ Олега не срывается только чудом. — Но я психиатр, а не нарколог, — пытается донести очевидное до медсестры Волк. — Это Вы не мне, а Вениамину Самуиловичу скажите, — девушка посмеивается, отводя взгляд. — Все жалобы и предложения в приёмную по средам и пятницам с девяти до пяти, — она поднимается, берёт ключи и направляется вперёд по коридору, — в письменном виде в трёх экземплярах. Пойдёмте, Олег Игоревич. Кабинет Анны Николаевны свободен, разместитесь в нём. Отопление у нас тут не очень, здание старое. В следующий визит одевайтесь теплее. Кабинет Анны Николаевны оказывается небольшим и пиздец холодным. Отопления в нём нет вообще. Волк сдвигает на край стола подставку для бумаг, набирает в чайник воды из фыркающего крана и устраивается удобнее. Первым в кабинет запускают Шурочку. Олег окидывает его изучающим взглядом и тихо протяжно выдыхает. На вид Шура весит не больше пятидесяти пяти килограммов. У него серые, абсолютно безжизненные глаза, пересохшие потрескавшиеся в кровь губы — витаминов не хватает — и отросшие сизо-голубые крашеные волосы, собранные в небрежный пучок на затылке. Надо полагать, раньше цвет был индиговым, но краска давно смылась, тускнея. У корней волосы совсем седые. Мальвина тянет рукава синего свитера на кончики пальцев, переминается с ноги на ногу и смотрит в пространство с абсолютно холодным безразличием. — Добрый день, Александр, — Олег кивает на стул напротив. — Я Олег Игоревич — Ваш новый лечащий врач. Присаживайтесь. — А Юрка наконец-то кони двинул? — весело, почти ехидно уточняет Мальвина, плюхается на стул вполоборота к Волку, закидывает ногу на ногу и криво усмехается уголком губ. — Давай сразу расставим все точки над «ё», ок? Я здоров, ясно?! — Здоров, да, — Олег тоже усмехается в ответ, и, наверное, это немного выбивает Шуру из колеи. — А это что? — Волков резко подаётся вперёд через столешницу, цепко перехватывает тощее холодное запястье и рвёт рукав свитера выше локтя. Рвануть несложно — свитер размеров на шесть больше и висит на Мальвине, как мешок из-под картошки. Шурик отшатывается инстинктивно, но хватка у Олега хорошая. Высвободить руку не получается. Волк припечатывает предплечье к холодному лакированному дереву и внимательно смотрит на чёрные, синие и голубые линии узора, покрывающего, надо думать, руки Шурика сплошняком. — Что ты так плотно забивал, Мальвина? — едко спрашивает Олег. — Что под твоей абстракцией? Ну, говори! — Ты не доктор, — в ответ усмехается тот, хотя руку высвободить не пытается, — но ты мне нравишься. Очки сними. Они тебе нахуй не нужны. Зрение у тебя отменное. Где ты служил? Волков, честно признаться, немного охуевает. — Ты сейчас меня анализируешь? — неверяще уточняет он. — А ты — меня, — Мальвина пожимает плечами. — Поиграем? — Не поиграем, — качает головой Олег. — Я твой доктор, а ты конченый нарк с тремя неудачными попытками суицида. Я выбираю равных противников. — Спецназ? — усмехается Шурик, изгибая бровь, и смотрит на Олега с заметной насмешкой. — Десант? Из тебя психиатр — как из меня китайский лётчик: борт поднять и посадить смогу, но китаец из меня хреновый. — Зачем ты пытался вскрыть вены? — Волк честно старается придерживаться избранной линии поведения и не лезть за грани легенды. — Я не пытался, — пожимает плечами Мальвина. — Я их вскрыл. — Да, я знаю, — кивает Волков. — Продольно, хорошо так, со знанием дела, «розочкой». Но неравнодушные добрые люди вовремя меры приняли и не дали тебе сдохнуть. Я читал твоё дело. Я не спрашиваю, что ты делал. Я спрашиваю: зачем. — У меня напарник погиб, захлёбываясь кровью, — глухо выдыхает Шурик, резко теряя всякий интерес к Олегу. — Девять пуль. Грудак — как решето. Его похоронили, а у меня до сих пор болит. И в лёгких кровь булькает. И он приходит ко мне каждую ночь, — выдыхает, запрокидывает голову и на миг прикрывает глаза, будто с мыслями собирается. — Знаешь, так бывает, когда сам ты детдомовский, и у тебя на руках умирает единственный человек, которому ты доверял, которого считал своей семьёй, — Мальвина кусает губу, кожа трескается, кровь проступает небольшой рубиновой каплей. — Да, он умирает, но ты не можешь его отпустить. Всё понимаешь, а отпустить не можешь. И он начинает к тебе приходить. Так быть не должно, это крышак протёкший, конечно, это недопустимо, — хрипло болезненно ржёт Шурик, но быстро мрачнеет. — Когда он только начал приходить, меня пытались лечить. Ты ж читал, букет мой видел. Сначала психологи, которые рассказывали мне, что я чувствую и почему. А это вообще пиздец, потому что мне не надо рассказывать, я и сам, бля, знаю это без них! — он заливисто, звонко, истерично ржёт, и у Волкова внутри холодеет от этого смеха. — Потом за дело взялись психиатры. Нихрена их назначения мне не помогали. Спать по ночам я так и не мог нормально, хотя колёса жрал исправно. Знаешь, что с человеком происходит через семьдесят два часа без сна? — усмехается он. — Конечно, знаешь. И не только это. Ты много знаешь. Но я отвлёкся. Когда дошло, что казённые пилюли до жопы, я решил сам себе назначить лечение. И моё, как ни удивительно, помогало. Сначала колёса, потом ширка. На руках шрамы не только от «розочки», но ты же и сам понимаешь. Он всё время рядом, постоянно. Говорит, говорит, говорит… Когда мозги рвёт на ошмётки когнитивным диссонансом, колёса и ширка больше не заглушают голос, а дырки в груди, которых не было, начинают невыносимо болеть, хочется, чтобы всё это уже прекратилось. Раз и навсегда. Теперь понятно, зачем я это сделал, Олег… Как там тебя? — Волк, — глухо выдыхает тот. — И мне понятно. У тебя остался кто-то?.. — он тщетно пытается подобрать слово, голос садится, Олегу хочется курить. — Ради кого я мог бы жить? — горько и болезненно усмехается Мальвина. — Я один, Волк. И сильнее, чем есть, стать уже не смогу — некуда. И, если честно, я пиздецки заебался быть сильным. Что ты хочешь услышать? — будто оживляется он, начиная ехидничать заметнее. — Что я не сяду на иглу, если выйду отсюда? Сюрприз: я не слезал. Это просто замена. Замещение — это не лечение. Что ещё? Хочешь получить подтверждение, что не попытаюсь убиться снова, когда совсем вешалка будет? Попытаюсь, — Шурик выдыхает и вроде разом успокаивается. — Только теперь это будет чётко спланированная, продуманная операция. Ты хочешь вылечить меня? У тебя не получится, потому что мне самому это не нужно. Я смирился. Любое лечение до жопы. Мне осталось года два-три. Если не укокошу себя раньше, это сделает то, чем здесь пичкают. Так что, док, не старайся. Не надо лезть мне в голову — там давно пусто. Не надо лезть мне в душу — я этого не люблю и глубже не пущу. И лечить меня тоже не надо. Я и сам лечить могу. Спасибо за внимание, хочу обратно в палату, вид твоей лицемерно-обеспокоенной перекосоёбленой рожи меня утомляет. У тебя там новый пациент. Успехов. Может, он будет сговорчивее, чем я. Следующим приводят Грома. Смотреть на него Олегу откровенно тошно, но Волков наступает себе на горло. Игорь тоже ненормально худой. Шмотки на нём болтаются, как на вешалке. В волосах заметная седина, на впалых щеках трёхдневная щетина, и она седеет у него некрасиво — пятнами, в серых глазах ни единой искры жизни, кожа желтоватая — печень сдаёт — и руки дрожат. — Добрый день, Игорь Константинович, — начинает Волк негромко. — Проходите, присаживайтесь. Я Олег Игоревич, Ваш новый лечаший врач. Давайте пообщаемся. Жалобы или пожелания есть? — Я сдохнуть хочу, — абсолютно бесцветно отвечает Гром, глядя в пространство позади Олега. — А так — нет. Ни жалоб, ни пожеланий, ни желания общаться — нет. — Это я уже читал, — кивает Волков, намеренно понижая голос. — Но общаться нам всё-таки придётся. — Где Жека? — вроде бы раздражается Игорь, но это секундная эмоция. — Мне осточертело переливать из пустого в порожнее. Ты не похож на врача. Тебя сдаёт военная выправка, безымянный и средний палец на левой руке был сломан, казанки набиты, указательный на правой был обморожен — это понятно по характерному цвету кожи. Ты кто? Снайпер? Что ты забыл в нашем дурдоме? — Я думаю, Вы соскучились по работе, — усмехается Олег. — Чай будете? — он поднимается, ищет чашку в шкафу, кидает на дно пакет и льёт кипяток. — А ты — нет? — Гром говорит абсолютно безэмоционально. — Чая не хочу. А от водки бы не отказался. — Сдохнуть от цирроза печени — глупый и очень неприятный способ суицида, — меняет тон Волк и ставит перед ним парующую чашку. — Если ты хочешь вернуться на службу, майор, с бухлом придется завязать навсегда. — Я не хочу возвращаться, — ведёт тощим плечом под свитером Игорь и греет пальцы о керамические бока чашки. — Я вообще не хочу отсюда выходить. Иначе снова пойду поминать Димку или Юльку, засну на могиле, хотя… — он ненадолго задумывается и коротко выдыхает. — Замёрзнуть — не такая уж херовая смерть. Быстро и безболезненно. Просто засыпаешь, и, если повезёт, больше не открываешь глаз. Этот вариант лучше, чем сдохнуть от цирроза, как думаешь, а, док? — Смотрю твои назначения и думаю, что неплохо было бы прописать банальный карсил, — пожимает плечами Олег, листая карту. — А ты не думал, что стоит рассмотреть вариант развития событий, в котором ты не пытаешься сдохнуть, а стараешься жить. Сдохнуть — дурное дело, нехитрое. Попытки отравить себя не делают тебя сильнее. Сдохнуть можно в любой момент. А ты попробуй жить, Игорь. Это гораздо сложнее, и уж оно-то вызывает уважение, в отличие от попыток убиться. — Жить? — Гром смотрит на Волкова, как на клинического долбоёба. — А я смогу, ты думаешь? Существовать какое-то время смогу, да. А для чего? Жить уже не получится — не для кого. Да и не хочется мне. — Но раньше ведь хотелось, — замечает Волк негромко, отпивая из своей чашки. — Раньше у меня невеста была, лучший друг и напарник, а потом их не стало в один день. И для кого жить? — в голосе Грома не мелькает ни одной эмоции. — За день до свадьбы. Я её отвезти не мог, Димка на УЗИ повёз. Фура, мокрая трасса — машина в лепёшку. Людей приглашали на свадьбу, а оказались они на похоронах. А мы с Юлькой ребёнка ждали. А теперь ни Юльки, ни ребёнка. Хотелось следом за гробом в могилу сигануть. И у меня до сих пор ощущение, что сиганул. Что похоронен там вместе с ними, а тело болтается здесь по ошибке. Так что скажешь, доктор? — Скажу, что я психиатр, а не психолог, — тяжело выдыхает Волков. — А ещё скажу, что как-то же ты жил до того, как в твоей жизни появились эти люди. Были какие-то другие, или удавалось жить для себя? — Удавалось жить для себя, потому что я не знал, как это — жить для других. Как раньше — уже не получится, — глухо констатирует майор. — Мне не хочется. Больше неинтересно. — Знаешь, что я думаю? — хмыкает Олег, отпив чая. — Я думаю, что тебе нужно выйти отсюда, завязать с бухлом, рожу побрить, умыть, а потом попытаться на жизнь по-новому взглянуть. Не буду врать, что боль пройдёт — не пройдёт. Но со временем она притупится. Тебе надо вернуться к работе, дело какое-нибудь интересное надо — и ты научишься жить заново. Бухло не лечит — временно обезболивает. Но нельзя прожить жизнь на обезболе. Откажи себе в этом. Постепенно боль из острой превращается в ноющую. Со временем даже выходит с ней свыкнуться. Если пытаться. Но ты не пытаешься. Тебя нужно лечить и выписывать, Игорь. Тебе здесь не место. — Тебе тоже не место здесь, — глядя на него в упор, замечает тот. — Не доктор ты. Когда Олег выходит из наркологического отделения, набухаться ему хочется так остро, как, наверное, лет пять уже не хотелось. Он солдат, а не мозгоправ. Оба его пациента правы — здесь ему не место. Надо скорее искать Серого и валить отсюда, пока сам Волк ещё вменяем. Вадик правду говорил — здешний микроклимат губителен.