Ты не один

Сразу Волк не идёт в котельную — Миша уже мёртв, пару часов повисел, и ещё повисит — он идёт к Серёже. Потому что над Серёжей хочется трястись и пылинки сдувать. Потому что Серёже хватило ума распанахать себе руку только для того, чтобы демоны примчались защищать. Потому что Серёжа неуправляемый, совершенно очаровательный и единственный любимый гениальный психопат на всём белом свете. Родной. А ещё потому, что мёртвых уже не спасти, а живым ещё можно помочь. Вся лечебница в таком шухере, какой Волкову и не снился в этом тихом укромном месте. Врачи украдкой переглядываются, медсёстры шушукаются по коридорам. Даже больные начинают осознавать, что всё это неспроста. И Олег прекрасно знает, откуда растут ноги у зарытой собаки. Все маломальски адекватные пациенты этой клиники, как и сотрудники, понимают, что Миша не покончил с собой. Мишу грохнули. Всё тщательно спланировали, просчитали, а после грохнули. Уже после смерти его повесили в котельной. Почему повесили? Почему именно в котельной? Да не это даже важно. Всех волнует другой вопрос — кто взял на себя роль прокурора, судьи, присяжных и палача? Все осознают, что клиника непогодой напрочь отрезана от мира. Чужой бы не пришел — банально нет возможности. Значит, убийца среди своих, и он до сих пор в лечебнице. Нет возможности вызвать полицию, телефоны не работают, покрытия нет. В случае чего, помощи ждать неоткуда. И Волк подозревает, что есть ещё один вопрос, который тревожит немало умов в этой клинике — кто следующий? Когда Олег заходит в палату реанимации, Серый рисует. Птицы с Балором, слава всему, рядом не наблюдается, а Цветочек, забравшись к Серому в постель и склонив голову на плечо, откровенно дрыхнет. И глядя на багровые отметины, открывшиеся на изгибе шеи мелкого, Олег сразу догадывается о причине его внезапной отключки. Ну-ну! Дракох. Психиатр хренов. Инновационные методики? Серёжа на появление Олега, кажется, и не реагирует вовсе. Искоса поглядывает на Цветочка, задумчиво почёсывает угольком по скуле, норовя облизать его кончик, но будто вспоминает, что это не медовая акварель, хмурится и возвращается к рисунку, добавляя новые штрихи. Олег замирает, думая, что мог бы наблюдать за вот таким Серым вечно, но взгляд падает на травмированную руку Веснушки, забинтованную почти до подмышек, и Волк с шумом выдыхает, обращая на себя внимание Серого. — Олег Игоревич… Как Мальвина? Только не говорите… — Всё хорошо. Правда хорошо, — перебивает Олег, подходит ближе, едва сдерживая себя, чтобы не заглянуть в скетчбук, и всё же интересуется: — Можно? — К-конечно, — запинается Серый, и поджимает губу, смущаясь. — Вы же говорите правду? О Саше? — Я никогда не стал бы Вам врать. Просто не смог бы, — пожимает плечами Олег, и вытягивает шею, заглядывая в скетчбук — и лицо Волка тут же расплывается в широкой улыбке. Тепло. Для Олега всегда оставалось загадкой, как одним единственным чёрным угольком Серёге удаётся нарисовать весну, море, небо — так, что видишь всё в красках. Вот, и сейчас — у Цветочка в руках обалденные ирисы, и он склонился к плечу в такой же позе, как заснул, только на рисунке улыбается, наслаждаясь их ароматом. — Ты невероятен, знаешь? — одними губами произносит Олег, не понимая, когда перешёл на ты. Рука сама тянется к рыжему локону, который всё время падает на лицо, не позволяя заглянуть Серому в глаза. А когда Волк всё же аккуратно заправляет его за ухо, их взгляды встречаются. — Я… Я же Вас знаю? Я рисовал Вас. Раньше, — широко распахнутые глаза Серого того самого, василькового цвета, и так близко, что в них хочется нырнуть с головой. И весь Серёга на расстоянии выдоха, только, вот, напоминает улитку — позволяя себе проявлять любопытство, выпускает «рожки», даже подаётся навстречу, но Олег знает: стоит к этим невидимым «рожкам» прикоснуться, как весь Серый спрячется в раковину. — Ты помнишь? Мы вместе… Учились, — решается на первый шаг Волк, пока избегая говорить правду о детдоме. Кто знает, какую картину мира видит Серёжа, и он не хочет допустить ни малейшей ошибки. — Вы казались мне старше, — скептически изогнув бровь, Веснушка с интересом его рассматривает, явно изучая и пытаясь найти знакомые черты, но Волк не видит в его глазах узнавания и сглатывает шершавый ком в горле, замечая, что тот продолжает держать дистанцию, не торопясь переходить на «ты». Снова мимо. Но Олег надеется, что это хотя бы не откат назад. — Не на много, — улыбается Волк. — А что, выгляжу стариком? Так и хочется сказать: оттуда, где Волков был, чудо уже, что вернулся — пусть и наполвину поседел ещё в двадцать пять, пусть и с душой старика, но он здесь. Рядом. И пришёл за ним — за своим гениальным психом. Потому что он — Серый — нужен ему таким, какой тот есть. Со всеми своими субличностями. Тряпочка, Птица, Балор — неважно! Только бы знать, что вспомнил. Знать, что и он — Волк — ему нужен. Серый поджимает губу, решая не отвечать, и снова принимается что-то увлечённо чёркать в своём скетчбуке, пока Олег в абсолютном ахуе не узнаёт в торопливом наброске очертания своего талисмана — волчий зуб в серебряном навершии. Закончив, Серёжа снова вскидывает на Волка вопрошающий васильковый взгляд и совсем тихо выдыхает: — Я откуда-то помню этот оберег. У меня был такой? Олег снова сглатывает болючий ком и молча стягивает с шеи волчий клык на кожаном шнурке, протягивая Серому на открытой ладони. Тот изумлённо смотрит на кулон, но отчего-то не решается взять его в руки, словно опасается вспомнить больше. Не готов. И Волк, не смея торопить, хрипло спрашивает: — Я ответил на твой вопрос? А теперь давай я гляну, что с рукой, и перебинтую это безобразие, — вернув оберег на место, он осторожно забирает скетчбук, откладывая на тумбочку, и садится на стул рядом. Серёжа, не издав ни звука, позволяет Волку уложить руку на бедро и снять наложенную Вадимом повязку. По мере того, как увеличивается горка из бинта, ширится и улыбка Серого, и Олег, заметив оттепель, усмехается. — М-да! Вадим Александрович от души постарался. Это ж практически гипс. — Вы оба странные, — замечает Серёжа, и тут же поджимает губу, словно жалеет, что сболтнул лишнего. — В смысле? — осторожно снимая пропитанную кровью марлевую салфетку, Волк внимательно осматривает рану и болезненно морщится. Ну, зачем? Если бы в лечебнице присутствовал Рубинштейн, поступок Серого отнесли бы к попытке суицида, и его, как пить дать, снова бы посадили на антидепрессанты. — Никогда этого больше не делай. Ясно? — в голосе Олега появляются стальные нотки, и Веснушка напрягается, но руки не отнимает. — Не такие, как все. И имеете к психиатрии не большее отношение, чем, к примеру, я сам, — очень спокойно продолжает Разумовский, пристально изучая Волка и полностью игнорируя его фразу. — Но Вы мне нравитесь. Именно Вы. С Вами… Спокойно, — Серёжа прикрывает глаза и отворачивается, откидываясь затылком на подушку, и Олегу кажется, что тот практически перестаёт дышать, будто на это признание расходует разом все силы. — Это хорошо. Это очень хорошо, Серёженька, — улыбается Волк, беззастенчиво облизывая Серого жадным взглядом, пока тот не видит, и едва сдерживается, чтобы, подавшись вперёд, не прикоснуться губами к его потрескавшимся губам с шелушащейся корочкой. Обработав рану, Олег уже собирается перевязать руку, но медлит. Его разрывает внутренняя борьба здравого смысла с каким-то странным, совершенно нелогичным, в данной ситуации, желанием поцеловать Веснушку. Скользнув взглядом по его неподвижному лицу, Волк всё-таки решается на одно-единственное касание и мажет губами по сгибу локтя прямо над раной — и Серый вздрагивает, распахивая глаза. Оба замирают, не издавая ни звука. Олегу кажется, будто и время замедляет свой ход, потому что секунды растягиваются в часы, а часы — в бесконечность. Ну, вспомни! Вот, сейчас, вспомни! Но Серёжа сглатывает, молча отводит взгляд, и Волк не торопит. Снова. Закончив с перевязкой, Олег глухо напоминает не нагружать руку, обязательно отдохнуть и отправить Цветочка к себе. — Желательно до обхода, — добавляет он, и всё ещё мнётся у двери, но так и не решается сказать главного: «Вспомни меня, Веснушка». Волку душно. Визит к Серому даётся ему слишком тяжело, и Олег рвёт ворот рубашки, освобождая горло, силясь вдохнуть полной грудью, потому что воздуха нихрена не хватает. Как же хочется, забрав Серёгу, Дракона и его мелкого, исчезнуть из этого ада, но теперь, даже когда — если! — Серый вспомнит, сделать это непросто. С каждым днём они увязают в этом дерьме, как в трясине; ещё и труп Миши, который, как ни крути, не может висеть в котельной бесконечно. Башку разрывает на части, в грудак давит, и Волк, в попытке переключиться, с силой впечатывает кулак в стену, в кровь разбивая казанки. Болью оглушает. Вот так — хорошо. Так ни чердак не трещит, ни грудак не ноет. Анестезия, бля. Вдох. Выдох. А теперь надо топить к Дракону. Сейчас. До завтрака. Пока не начался обход. А там, вдвоём, они уж точно что-то решат. Всегда решали. Вместе. — Поварёшкин? На тебе лица нет! Снова труп? Я чего-то не знаю? —Дракон озадаченно почёсывает белобрысый затылок, наблюдая за единственным ураганом с мужским именем, разбушевавшимся в комнате. Олег нарезает круг, другой, третий, рвано выдыхает, тормозит, разворачивается, смотрит на Вадика с отчаянием безнадёжного пациента под промедолом, снова кружит по комнате, как стервятник над трупом… Вад уже собирается ухватить его за плечи и хорошенько встряхнуть, но когда тот без сил оседает на постель, запуская пальцы в тёмные с проседью прядки, и разве что волосы на себе не рвёт, с мукой глядя исподлобья, Вадим понимает, что дело совсем труба. — Он меня не помнит! Понимаешь? Совсем! Я — будто чистый лист в его грёбаном скетчбуке! — в голосе Волка столько отчаяния, что Вадик на секунду теряется. Это вам не боливийскую грязь по болотам месить, размазывая по харе вместе со стекающим гримом. Тут дела сердечные, в которых Дракон чувствует себя слоном в посудной лавке. — Может, это… По сто, Поварёшкин? — первое, что приходит на ум Вадиму, но Волк встречает его предложение колючим взглядом и осуждающе шипит: — Какие по сто? У нас труп уже третий час висит, у нас Серый нихера не помнит, у нас Шурка при смерти, у нас… — Тш-ш-ш. Тихо. Тихо, Волчонок, — Дракон неожиданно бухается на колени, обнимая совсем поникшего Олега, и, накрыв его разбитый кулак ладонью, утыкается лбом в лоб. — Отставить истерику, — Вадик не приказывает, не требует — мягко просит; слова не соответствуют тону. — Ну? И не из такого дерьма выбирались, Поварёшкин, — низкий бархатный голос Вадима странным образом успокаивает Волка, но ощущение безнадёги не отступает. — Ты не понимаешь, Дракох. Он не хочет. Он боится вспоминать, — горячечно шепчет Олег практически в губы Ваду, которые сейчас совсем близко — на расстоянии выдоха. Но Волку хочется ещё ближе. Хочется почувствовать его тепло и поддержку. Вадим всё знает. Вадим слишком хорошо знает. Он читает Олега, как открытую книгу, и видит насквозь. Когда шершавые губы Дракона мягким, едва уловимым касанием мажут по губам, Волков принимает это, как данность. Это кажется таким нужным и правильным, что Олег буквально пьёт Вада через поцелуй, охотно отвечая, оглаживая ладонями плечи, скользя дрожащими пальцами по затылку и растворяясь в тепле прикосновений. — Ты не один. Ты нужен. И ты справишься, — между неторопливыми, кружащими голову поцелуями, нашёптывает Дракон, слизывая глухие выдохи с припухших губ Волка, а после бережными, осторожными касаниями губ собирает кровь с разбитых казанков. — Мы справимся, слышишь? — и снова поцелуй, и снова — до того самого момента, пока Олег, расслабляясь, не отстраняется. Сам. — Нам не стоит увлекается, Дракох. Я видел твоего Цветочка, — по-доброму усмехается он. — И тебя вижу, — на дне потемневших глаз Поварёшкина пляшут смешинки, и Дракон физически ощущает, как на шее начинают гореть оставленные Алташей отметины. — Тебя ж пометили, как… — Молчи! — ржёт Вадик, расплываясь в такой счастливой лыбе, что и Олега задевает тёплой волной. — Это инновационные… — Ага! Методики, — заканчивает за Вадьку Волк и ласково ерошит его белобрысый ёжик на затылке. — Я рад за вас. Правда. Но теперь нам предстоит по-ра-бо-тать. Это волчье «по-ра-бо-тать» звучит настолько жёстко и тяжеловесно, что даже воздух вибрирует от напряжения. — Сначала найдём Фёдора Степановича? — глухо интересуется Вад, поднимаясь. — Думаю, лучше сначала осмотреться самим, — бросает Волк, пожимая плечами. — Этот патологоанатом мутный тип, и мы пока не знаем, кто именно подсуетился с Мишей, — размышляет Олег вслух. — Нет. Однозначно, Дракох. Идём сами. В больничных коридорах непривычная для этого времени тишина. Первая паника улеглась, и все любители острых ощущений и местных сплетен, как крысы, разбежались по своим норам, не желая отсвечивать. Тем более, здесь и особым умом блистать не нужно, чтобы понять: всё не просто. Досадуя, что до сих пор не удалось починить электричество, Волк заглядывает к сестре-хозяйке за парой фонариков — не фонтан, но хоть что-то. Натали пытается улыбаться, но избегает встретиться взглядом, и Олегу начинает казаться, что о произошедшем знают все и всё в подробностях, кроме них с Драконом. С другой стороны, он благодарен сестре за нежелание лезть в душу. Старшую медсестру Леночку Олег с Вадом застают в воинственном состоянии на посту у лестницы, ведущей в подвал. Видимо, совсем недавно ей пришлось отбиваться от желающих получить информацию из первых рук. — Спасибо, Лен, — хмуро бросает Волк, удивляясь, как той удалось справиться. Даже привычный для пациентов маршрут в столовую перекроили так, чтобы исключить шатания вблизи котельной. Видимо, поэтому они с Драконом и добрались к лестнице, ведущей в подвальный отсек, без лишних помех. — Порядок в больнице и душевный покой наших пациентов для меня первостепенны, Олег Игоревич, — важно заявляет старшая медсестра, явно намереваясь просочиться вперёд Дракона вслед за Волком, на что тот неожиданно паточно тянет: — Вы хотите помочь снять висельника? Не самое приятное зрелище, знаете ли, но, если Вы настаиваете… — Вад даже не пытается скрыть язвительности, склоняясь в приглашающем жесте. — Н-нет. Что Вы! Но я… — Давайте Вы, Елена Семёновна, останетесь здесь, снаружи, и проследите за тем, чтобы нас с Вадимом Александровичем никто не беспокоил, — оборачиваясь, чеканит Волк, и Леночка послушно пятится назад. А в следующее мгновение где-то там, внизу, что-то с грохотом валится, и три пары глаз разом пытаются разглядеть причину звука в рассеивающемся свете фонарей, но всё чисто. Разве что воздух становится тяжелей, и всё явственнее ощущается тот самый, едкий, горько-сладкий запах горелой плоти… — Крысы? — бубнит Вадик совершенно буднично, но вместо ответа раздаётся противный лязг металла о металл, от которого у Волка болезненно сводит скулы. Зато теперь абсолютно ясно, что звук идёт от той самой двери, что ведёт в котельную. Леночка вскрикивает, в испуге отступая назад, Олег чертыхается, направляя луч фонаря строго на звук, Дракон усмехается удаляющемуся стуку каблучков медсёстры, но тут же серьёзнеет. — Волч, как думаешь? Нас опередили? Есть ещё один вход? — бархатный приглушённый голос Вада неприятно резонирует, отражаясь от низких сводов, но Волк, ни секунды не сомневаясь, с нажимом опускает ладонь на замасленную дверную ручку, и дверь со скрипом открывается. — Спина к спине, Дракох, — криво усмехается он. — Нужно было захватить ствол, — почти весело хмыкает Волк и, прежде, чем войти, окидывает тусклым светом фонаря узкое помещение котельной, сразу выцеливая так и болтающийся на бельевой верёвке труп санитара. — Бля… — срывается с его губ, и ладонь сама тянется к руке Вадима, чуть касаясь пальцами пальцев — Олегу просто необходимо почувствовать рядом живое тепло Дракона. — М-да. Время никому не идёт на пользу, — пытается шутить Вад, замечая, что за три часа, под весом отяжелевшего тела, переломанную шею Миши выгнуло ещё больше. — Давай осмотримся. Для этого время остановилось, а вот… — Волк затихает, чувствуя, как напрягается за спиной Вадим, прижимаясь к нему теснее, но от того, что явственно слышит он сам, буквально начинают шевелиться волосы на макушке. Дыхание. Всего-лишь жёсткое дыхание, не принадлежащее ни ему, ни Дракону, и, естественно, не болтающемуся в петле под потолком санитару. — Кто здесь? — Вадик отмирает первым, направляя свет фонарика в сторону источника звука, но к дыханию добавляется сухой кашель и сиплый смешок откуда-то слева: — А я уж думал, этот провисит до особого распоряжения Вени, — хрипло, шепеляво гундосит некто, но Олегу, наконец, удаётся осветить незнакомца. — Убери, — морщится тот, пряча в изгибе локтя перепачканное сажей, испещрённое глубокими бороздами морщин лицо. — Петрович я — кочегар здешний. — Кочегар, значит? — задумчиво тянет Дракон, вышагивая вперёд Волка. — Так, может, поведаешь, как этот в петле оказался? — быстрый, брезгливый взгляд в сторону Миши. — Или как мимо Леночки пробрался. Она ж на эту дверь грудью, как на амбразуру… — Так ночью я угля подкинул, и спать, — шепелявит явно беззубый Петрович. — И я с улицы прихожу. Уже годков этак двадцать, как харю опалил. Негоже пациентов пугать, они и так того-этого… — Значит, не видел ничего… — рассуждает вслух Волк, пристально разглядывая кочегара и матеря себя за собственную глупость: естественно, в угольной котельной должен быть кочегар, мать его! — Хм. И тебя, ну, ничуть не удивил болтающийся на бельевой верёвке труп Миши? — усмехается Олег, действительно замечая уродливый шрам на состарившемся раньше срока лице Петровича. — Да я уж давно перестал удивляться. Я ж тут этот… Абориген. Сколько себя помню, столько и кидаю уголь в топку, лишь бы жарче. В тепле, кормят… Чё ещё надо? — снова закашливается Петрович, и, как ни в чём не бывало, звякнув ведром, направляется к горе угля в конце помещения, всем видом показывая, что разговор окончен. — Снять-то хоть подсобишь? — Дракон сжимает ладонь Волка, предупреждая его раздражённый рык и попытку ухватить кочегара за ворот робы. — Отчего ж не подсобить? Только жмур тяжёлый, как боров, — со знанием дела отвечает Петрович, оборачиваясь, и снова плетётся к куче угля. — Постой снимать, сначала осмотрим, — глухо выдыхает Олег, подходя ближе к телу, и прячет нос в изгибе локтя: едкий, отвратительный запах посмертных испражнений мешается с угольно-земельным, сладковато-ржаво-прогорклым запахом, которым, кажется, насквозь пропитана каменная кладка подвала, и оседает удушающим послевкусием до першения в горле. — Эх, сюда бы Грома… — тянет Волк, скользнув светом фонаря по мертвенно-бледному лицу трупа. — Судя по цвету кожи и синюшным конечностям, — с шумом выдыхает Олег, остановив луч света на задубевших, неестественно вывернутых кистях, — смерть наступила около десяти часов назад. Точнее скажу, когда снимем, но тут явно не стадия гипостаза. — Не знаю, как насчёт Майора, а, вот, без Фёдора Степановича жмура трогать не будем, — отрезает Вадим, потирая переносицу и брезгливо морщась. — М-да. Не розарий — уж точно. — Но ещё и не диффузия, уважаемый, — раздаётся уверенный сочный голос со стороны, противоположной угольной куче, и Волк охуело раскрывает рот, отступая назад, пока не впечатывается в грудь Дракона. — И да, больше не будем терять ни минуты. Пожалуй, это уже преступно, даже в случае Михаила, — деловито продолжает незнакомец, неожиданно выплывая из тени. — Фёдор Степанович, здешний патологоанатом, — лёгкий кивок и протянутая в приветствии рука, затянутая в латекс чёрной перчатки; и онемение, разом сковавшее обоих ошарашенных психиатров. В интеллигентном мужчине с прямыми, чуть отросшими, гладко зачёсанными назад тёмными волосами и неожиданно умными, в тусклом свете, неопределенного цвета глазами, узнать того самого товарища Рубика с фото не составляет труда. И всё-таки Дракон отмирает первым. Степаныч поправляет бликующие очки, смотрит снизу вверх на труп, а после переводит взгляд на Волка с Драконом. — Надо бы тело снять, уважаемые, — покашливает он, и Олег моментально включается: — Так не на пол же! Одеяло, может, какое, чтобы сразу унести? Или, может, носилки? — Одеяло марселевое моё забирайте, — вклинивается Петрович. — Я давно новое попросить хотел. Как раз повод будет. Сейчас всё организуем, Степаныч, — кочегар уходит, почёсывая скулу и растирая копоть. Волк наматывает круги, так и эдак поглядывая на тело, на узел и верёвку, перекинутую через трубу, и Дракон не выдерживает — вытаскивает нож из ботинка и протягивает ему. — Ты всё не успокоишься? — Вадик не ехидничает, просто его немного раздражают лишние телодвижения. Олега хочется схватить за плечи, стиснуть в объятиях до хруста, и держать так, пока не угомонится. Ну, не первый жмур же, бля! Ну, чё метаться-то?.. — Да рожа у него странная, — замечает Олег, подсвечивая лицо трупа фонариком. — Ну, сам вспомни, как висельники выглядят. Цвет кожи не тот. — Потому что асфиксия не является причиной смерти, в данном случае, — негромко начинает Степаныч. — Посмотрите на ссадины и синяки, на ногти и пальцы. Присутствуют характерные признаки борьбы, но я склонен считать, что причиной смерти была сердечная недостаточность, что, уверен, подтвердится при более тщательном осмотре. — То есть, Вы считаете, что его повесили уже после смерти? — решает уточнить Дракон, хотя ответ и сам прекрасно знает. — Однозначно, милейший, — улыбается доктор. — Нахера? — глухо выдыхает Волк. — Простите, — тут же спохватывается и морщится. — Зачем кому-то тянуть труп в котельную? — А на этот вопрос, уважаемый, ответ пускай ищет полиция, — поправляя очки, назидательно произносит Степанович. — Я могу только сказать, что здешние пациенты с каким-то мистическим ужасом говорят об этом месте. — Да, мои пациенты говорят, что трупы здесь жгут, — хмыкает Вад, морщась. — Но мы-то с Вами понимаем, что это невозможно, — улыбается патологоанатом. — Мы понимаем, — без тени улыбки соглашается Дракон, — но воняет здесь и правда так, будто кого бензином окатили и подожгли. — А где Вы служили, милейший? — продолжает с вежливой отстранённостью улыбаться Степанович. — Когда? — сухо сглатывает Вадим и, спохватившись, прикусывает жало; док улыбается и кивает, явно что-то для себя понимая. — На границе с Таджикистаном. — А Вы? — улыбается доктор, но в этот момент появляется Петрович с одеялом, и разговор обрывается сам собой. Олег с Вадиком срезают тело, сразу укладывая на одеяло. Из котельной они выходят небольшой процессией, которую возглавляет Степанович. Петрович с ними не идёт. Волк с Драконом относят тяжеленный труп Миши в морг и прощаются со Степановичем до четырех вечера. Вместе выходят и переглядываются. — Покурим, Волч, — предлагает Дракоха глухо, и Олег молча кивает, направляясь к уже знакомой беседке. Сигареты заканчиваются, а возможности сгонять в город нет. Снег все ещё метёт. Санитары снуют по двору. Дракон молча прикуривает, вжимаясь спиной в стену беседки, и отдает Олегу сигарету после второй затяжки. — Не меряя температуру печени, я тебе могу сказать, что смерть наступила между часом и тремя часами ночи, — хрипло выдыхает Вадик, прикрывая глаза. — Мы с Цветочком в душ попёрлись и видели Мишу вполне живым, хоть и седым. Что-то сильно напугало его. Это, конечно, мог быть квартирант твоего Веснушки, но смутные сомнения меня одолевают… Думается мне, видел он кого-то ещё. Балор просто вклинился в процессе шугания нашего уебня. — А я другое думаю, — хмыкает Волков, кивая самому себе. — Если Миша, грубо говоря, дал дуба от разрыва сердца, его принесли в котельную и повесили, о чём говорят характерные следы на шее, то, во-первых, наш убийца вполне человечный и материальный. А во-вторых, точно есть соучастник. Для транспортировки трупа нужно, как минимум, два здоровых мужика. Делать это нужно между половиной первого и четырьмя часами утра, когда сон самый крепкий и вероятность быть замеченными минимальная. Труп — не щепка — в кармане не спрячешь. Давай сосредоточимся и подумаем: кому здесь мешал Миша? — спрашивает Олег, протягивая Вадику сигарету. — Да всем! — Дракон затягивается и выдыхает дым. — Его могли грохнуть подельники. С тем же успехом, его могли грохнуть и пациенты. Миша многих морально заебал. Не исключено, что некоторых и физически. Пара-тройка пациентов могла избавить мир от этого куска дерьма. И я их понимаю! И я не осуждаю! Вопрос в другом: зачем вешать труп в котельной? — Как назидание, — ведёт плечом Волк, хмыкая. — Миша — первый кусочек смальты в панно. Так будет и с остальными. Мишу повесили, чтобы его подельники видели и понимали: они следующие. — Поэт и Охотник, — коротко выдыхает Вад. — Они вполне могли грохнуть Мишу. Но стиль не тот. Это слишком просто для Поэта. Он ещё и художник, ему важно произвести впечатление. Он бы создал целое произведение искусства. Оставил бы послание врачам и ментам. Какое-то вычурное, обязательно поэтичное. Добавил бы драматизма, цветочков натыкал, усадил труп за стол в кабинете Рубика. Написал что-то о страданиях. Здесь послания нет. Вернее, не так, послание есть, но не в стиле Поэта. Может, Охотник. Там всё просто. На него похоже. Коротко и ясно: «Вам всем пиздец, я перемочу вас по одному» — похоже. Главное — никакой говённой патетики. Всё просто: «Вот, ты, свинья, и допизделась». Ну, в случае Миши — доигралась. — Если это так, кто следующий? — скептически изгибает бровь Волков. — Дальше я бы грохнул Костяна, потом Ленку и Софу, потом Степаныча и, как финальный аккорд, Рубика. Но это же не все. Скорее всего, в эту весёлую игру с пациентами, которые битком набиты органами, играет ещё и хирург, и терапевт, возможно, наш нарколог. Насчёт анестезиолога не уверен, он заезжий, — пожимает плечами Дракон. — Если это Кризалис с Поэтом, они перемочат их всех по одному. Медленно, с садистским удовольствием, напоследок перепугав до разрыва сердца, с каждым новым трупом нагнетая обстановку. Им на руку наша вынужденная изоляция и отсутствие связи. В такой обстановке психологический эффект обширнее. — Чё делать предлагаешь? — с тяжёлым выдохом вопрошает Волков. — Я предлагаю не нагнетать, по больнице ходить только парами, после десяти отбой, и никто не шастает. Корпуса закрывать, дежурных на ночь оставлять, но только мужиков — санитаров и врачей. Если что — бабы не справятся чисто физически. И подготовить ячейки в морге. Будут ещё трупы, — с абсолютно холодным спокойствием произносит Вадим.