Перевоспитать Клауса Ягера

- Ну чего замолк-то, Пантелей? Дальше-то как было? – старуха Марья тянула из банки слащенные, осенние яблоки, зыркала любопытными чернявыми глазищами. Были на порубке, лес здешний добр на древесину был, заправляли всем сразу, чтобы потом не бегать да не делить. Запрягали Пантелеевы сани, волокли от одного дома к другому. И возвращались. Дело двигалось к полудню, не спал еще поздний, мартовский морозец, а солнце еще не взяло силу, не хотела сдвигаться с теплого места зима, держала последние уздцы в серебристых рукавицах. Зато от работы стоял жар – Николай поспешно скинул овчинный тулуп, снова взялся за вязку крепких берез, спаял, закинул себе на плечо. Краем уха прислушался к ведущейся беседе. - А чего дальше, пошла она, значит, к той самой бабке-ведунье. Ты-то, Марья Степановна, должна бы помнить. Тама она жила, у околицы. Ну и бросилась ей в ноги. Не могу, говорит, милая бабунюшка, сердце – говорит – на части рвется. Иссохлась вся, истлела. Упала бы, говорит, тут и следы б его целовала! Так-то! Историю пантелеевой женитьбы знала наизусть вся нынче не густая деревня, в дюжинный раз слушали да помалкивали. Не о войне гутарит – и ладно. И то хорошо. - А ты что? – не унималась соседка. - А что я? Батька меня в охапку да к ней. Женю, говорит, сукиного сына. Завтра же и женю. Перед Покровом дело было, как сейчас помню. И не дождалась ведь, поганка, пока я помру. Сама напервой полезла, шельма. Последние слова Пантелей произнес с крепкой, дрожащей в голосе слезой. Тут же сконфузился своей слабости, лишний раз перекрестился, уселся на порубочный пень да закурил. Ивушкин стер с лица пот, пережевывая дядькины слова, которые волей-неволей забились ему в голову. Да в довесок, еще и угодили в самое яблочко. Самому бы какую-нибудь бабку найти, чтобы от наваждения избавила. Хоть полынью бы отпоила, хоть пижмой. Все одно – лишь бы на сердце полегчало. - «Ну чего ж ты, окаянное, чего колотишься? Ни себе, ни мне покоя никакого не даешь. А чтобы ты и совсем, проклятое, остановилось!» Дома Николай старался не появляться, чтобы не бередить себе душу. И что б кулаки лишний раз не чесались. С утра уходил, куда глаза глядят, возвращался уже с золоченным месяцем. Один раз, грешным делом, хотел завести с немцем не простой разговор. Мол, на месть, какую хотел, сил не осталось. На войне все пораскидал, вот Клаус легко и отделался. А жизни прежней у них, кажись, и не будет больше. Лучше уж одному потопленным быть, чем двое. Хотел так сказать, а потом думается: ну и куда этот немец пойдет? К своим нельзя, убьют. Чужие – живьем под сыру землю похоронят. Или сам, сукин сын, где-нибудь от голода сдохнет. Смерть, как ни крути, на цыпочках за ним бродить станет. Вопрос разве что в том, тяжелой ли она рукой скосит немцеву жизнь или легкой? Ни той, ни другой Ивушкин для него не хотел. Все одно – разбита у обоих жизнь. Стоят посередине где-то, болтаются, а впереди ни дороги, ни тропинки. И вместе, и врозь…черт знает что. - Николай, глянь-ка, не к тебе ли гость наведался? – гудит пантелеев голос прямо над ухом, дергает за рукав, вырывая из горестного потока мысли. Ивушкин резко оборачивается, заслоняется рукой от солнечных лучей. Щурясь, вглядывается вдаль. Сквозь марево разбирает нетвердый шаг Славки. И впрямь – по его тропиночке, гад, шлепает. Из трубы валит темный дым – Клаус, видно, промерз. Растопил печь. Научился, подлюка. - К добру ли? – спрашивает сам себя Николай вполголоса. - Еще чего захотел! Этот кобелина к добру не шастает. Укусит – не заметишь. Слушай, Коль, иди-ка узнай, чего это ему надобно? – Пантелей бросает в неглубокий снег папироску, топчет валенком и подталкивает Ивушкина к дому, - иди, иди. Сопрет еще чего, с этого станется. Иди, а ежели чего, так я ему…! И трясет в воздухе когда-то могучей рукой в дымчато-пушистой рукавице. - Ладно, я зараз. Туда и обратно. Без меня не волоки, обломишься, - Николай поднимает тулуп, стряхивает снег и быстрым шагом идет к дому. - Еще что! Надо же, яйцо курицу учит, - ворчит ему вслед Пантелей. Николай, сам не замечает, но верно переходит с шага почти на бег. Минует несколько редких деревьев, перескакивает неоттаявшие бугры. Отчего-то сам оскаливается, горбясь, на ходу поднимает оредевший ворот. Калитка жалко висит на одной сторонке, другой клонится к земле, поскрипывает на озорном южном ветру. Дверь в дом приоткрыта, на снегу – чужая поступь. На секунду, Николай замирает, в нерешительности. Воровато прислушивается. А затем, плюнув, входит, не разуваясь. Толкает пред собою скрипнувшую дверь, а войдя, впивается в обоих мутнеющим взором. Минуя прихожку, в тусклом освещении горницы, натыкается глазами на Славку – тот так резво обернулся, что взлетели в воздухе грязные, русые прядки – и на Клауса, отчего то прижимающего ладонь к щеке. Не сразу замечает Ивушкин, что меж средним и указательным пальцами немца сочится темно-вишневая кровь. Опускает глаза ниже – а лучше б не опускал, честное слово – бугристая, смуглая чужая ладонь крепко держит немца где-то меж поясницы да позвонков; другая еноточьими пальцами вцепилась в подбородок. Рядом, у драного гостиного сапога причудливо изогнувшись, лежит старый, конский кнут. И стояли они к друг другу…слишком близко…По Славкиному взгляду сообразил - тут уж не дракой дело пахло... Внутри у Николая бурлящим потоком закипает ярость, буравит в груди черную дыру. Даже лезвие топора – Ивушкин с удивлением обнаружил его в своей руке, а дорогой и не приметил - казалось, зазвенело в воздухе, норовя воткнуться в славкин лоб. - Загостился ты у нас. Пора бы и честь знать, - Ивушкин угрожающе сжимает топор, наблюдая как заметались поросячьи славкины глазки. Отпустив Клауса, который тут же опрометью рухнул на пол, Славка осторожно обходит Ивушкина стороной. Гадает, как бы лучше ускользнуть. Видывал Николай уже таких вот людишек. Муж он, конечно, не уж, а кровя сосет. - Да не гневайся ты, командир. Топорик-то...дашь? - и улыбочка такая гаденькая, заискивающая. Думает, сукин сын, как бы время потянуть да сигануть куда подальше. Коля холодно усмехается: - Инструментом нынче не богаты. Поди-ка в соседних домах поищи. А еще лучше - в соседней деревни. Ночи тут, знаешь ли, не спокойные. Всякое случится может. Идет, к примеру, человек ночкой-то глубокой, а тут вдруг р-раз! Топор отточенным, хорошо поставленным движением врезается добротным лезвием отвесок стены, проманеврировав у славкиного лица. Тот с ужасом переводит глаза на Николая. И тихонько так, маленькими шажочками топает в сторону выхода, леденея под хищным взглядом. - Погоди. Как же ты у меня…без гостинца-то? – Ивушкин излавливает Славку, что фазана перед отлучкой. За грудки притягивает к себе, нарочито медленно. А отпустив на секунду, с большущим удовольствием бьет кулаком по морде. Черной тучей опускается на голову непрошеного товарища. Бьет, не разбирая, не считая и не слыша. - Я тебя, паскуда, прямо тут, у себя в подполье и похороню, - шепчет не своим голосом. Не колеблясь, бьет со слепой ярости. Вытряхивает резкими ударами из Славки остатки духа. Если кои у него, конечно, имелись. - Да ты чего, служивый, с цепи что ль сорвалси? - гнусавит слабеньким голоском. Увиливает из-под тяжелой руки, тогда Ивушкин прижимает его обратно к полу ногой. На мгновенье останавливается, переводя дыхание, вглядывается в залитой кровью славкино лицо. Этого мгновенья хватает троим. Клаус повисает на занесенной Ивушкиным руке, а Славка, сил которому придавал страх, опрометью бросается вон. - Стой ты, проклятый! Убьешь же! – кричит немец, упорствуя, утягивая на свою сторону. А взвинченному пружиной Коле ничего не стоит перекинуться и на Ягера в довесок: - Что, черт языкатый, авось, и сам словцом примолвил? Ну сам по харе не дал, так меня бы кликнуть мог! А услыхав, как хлопнула дверь, одним ударом отшвыривает Клауса от себя, чертом бросаясь вдогонку за удравшим Славкой. Благо тот, сучий выродок, свое получил, бежать толком не мог. Потому то Николай и нагнал его чуть не в три прыжка. Снова швырнул на земь, придавив сапогом к земле: - Ты чего привязался к нему, а? За что ударил? Говори, сволочь, не то клянусь…! - Да что я-то, что я-то…Знаешь, как говаривают, а? Сучка не захочет да кобель не вскочет! Откуда ж мне знать было…? – со страху выдал Славка. Выдал и пожалел, заметив, как наливаются черенью глаза Николая. - Врешь, сука. Брешишь, как хромая лошадь! И с какой поры же? – для порядка, а вообще-то и для своей радости, бьет под ребра. - Да со Степанова дня, не помню! У тамошнего колодца столкнулись! Да отпусти ты, не подойду больше на версту! – Славка юлит, стягивается от ударов, вцепляется руками в сапог. Не говоря больше ни слова, Николай заносит руку для последнего удара, вложив в него все, что было на сердце – злобу, примешавшуюся к ревности, да в одном котле с горечью. - Хватит же! – слабый голос раздается со спины. Ивушкин оборачивается. Уцепившись за дверь, на дрожащих, буравит молящим взглядом Клаус. Стиснув зубы, Николай пинком сопроводив Славку за калитку, возвращается. - В дом, - цедит не разомкнувшимися губами, вталкивает немца в коридор. Почти за шиворот тащит в горницу, зашвыривая через порог. Тот, пятясь, не различая спиной пути, цепляется обо что-то ногой и со всего размаха падает на пол. Ивушкин опускает глаза. Поднимает брошенный наспех убывшим гостем кнутец. - Добротная вещица. Гляжу, не только коней стягает, - проговаривает Николай, спустив обшитый тонкой кожей хлыстец. Движется на оторопевшего Клауса, - сам расскажешь, как все было? Ягер подбирается, обхватив себя за плечи, вжимает голову. - Говори, мать твою! – хвост стега рассек воздух, опасно хлыстнув рядом с Клаусом. Тот только сильнее сжался, закрывая рукой кровоточащую щеку. Вскидывает застланные ужасом глаза, шатаясь и дрожа поднимается на ноги. Не выдержав неуклюжей, медленной поступи Ивушкин отбрасывает подальше стег и впивается железной хваткой в плечи. Встряхивает, как тряпичную куклу, не сводя налитого кровью взгляда. - Было что? Успел-таки ноги раздвинуть?! Меня, стало быть, не хватило?! – медведем ревет Ивушкин. Заносит руку для удара, но разбирает тихое: - Я думал…думал, это ты так захотел. Вслушиваясь в слова, недоумевая, Николай отпускает Клауса. Дергает головой, чуть не шепотом переспрашивает: - Что ты думал? Выслушав от начала до конца, Ивушкин устало опускается на пол, рядом с Клаусом. Оба, привалившись к стене, сверлят глазами потолок. - Это он тебе сказал? Сказал, что я…уступил? – дышится тяжело. Злоба улетучилась, опускалась на сердце непонятная тяжесть, мешая неперебойному стуку. Клаус только кивает. Говорить об этом ему стыдно. - А ты, значит, поверил? Снова кивает. Николай тяжело упирается затылком: - Рано я его отпустил. Ты почему ничего мне не сказал? - Как такое скажешь? Да и ты вон…с этой своей. Жалмеркой. Я думал…Красивая она, - выдыхает Ягер. - А мне с ее красоты не урожай снимать, - бросает Николай, - нет, подожди. Я никак в толк не возьму. Ладно, сбрехал он, сукин сын. Ну ничего, за это с него еще спрошу. Но ты-то? Ты-то почему молчал? Я бы с него сразу… - Сам подумай. Явились тут Пантелей со старостой, хорошо, не со свадебными дарами. Да и ты, знаешь ли, как-то сам пообещал мне нечто подобное. Ивушкин устало вздыхает. А ведь так и есть. Пообещал. Слово, как известно, не воробей и не синица. Зерном не прикормишь, обратно не вернешь. Николай сказал. Клаус запомнил. - Ты знаешь, Клаус, я ведь когда тебя с собой-то взял, о таком и помыслить не мог. Думал, выверну тебе всю твою привычную жизнь наизнанку, а там и пристрелю как-нибудь, как злость пройдет. - А я вот больше всего боялся, что не пристрелишь. Так оно и вышло. Хотя…как там у вас говорят? Еще не вечер. Ивушкин резко протягивает ладонь, и Клаус зажмуривается, ожидая удара или еще какой-нибудь жестокой расправы. Но его тут же сгребают в охапку, прижимают так, что хрустят ребра. - Ты правда думаешь, что я смогу тебя убить? – шепотом спрашивает Николай, прижав к груди Клауса за затылок. Спрашивает, а самому больше ответов не нужно. Нашлись сами собой. Косит боковым зрением на немца, понимает со всей ясностью, как будто фонарь в голове зажегся - любит. Не смотря на тяжелые застаревшие обиды, любит какой-то тяжелой, тягучей любовью, высасывающей всю кровь. Сказать бы надо, а язык не слушается. Ягер только передернул плечами. - Если решишь, ты уж будь добр, убей сам. Лучше уж от твоей руки, - безнадежно отвечает Клаус, погодя минутку.