we are all illuminated

Через пару недель Луи наконец-то вернулся домой с очередной работы в хорошем настроении - будто сияя изнутри. Только появившись на пороге, он тут же оказался рядом с Гарри, целуя его так, будто от этого зависела его жизнь. Гарри ответил на поцелуй, засмеявшись, когда их зубы столкнулись, его язык скользнул в рот Луи с легкостью, которую может дать только практика. Оба тяжело дышали, когда Гарри разорвал поцелуй, обвив руками плечи Луи. - Не то чтобы я был против, - засмеялся он, - но... с чего вдруг такое? Луи улыбнулся ему в шею, чуть отстраняясь. - Я нашел одного удивительного художника, - начал жадно рассказывать он, взмахнув руками, - я говорил с одной девочкой из нашей группы, она рассказала мне о нем, и по дороге домой я посмотрел его картины, они потрясающие — ты полюбишь их. Схватив Гарри за руку, он потащил его к компьютеру, и Гарри подчинился, слегка посмеиваясь над его энтузиазмом. Художника звали Даниэль Рихтер — однажды в Лондоне даже проходила выставка его картин. Гарри смутно помнил его имя — кто-то однажды упоминал его в разговорах, в которых всплывало слишком много имен, но он не запомнил это имя, как не запоминал множество вещей, позволяя им ускользнуть в пустоту. Он не мог так поступить с ними — с тонкими, четко написанными силуэтами, ярким изумрудным зеленым и коралловым, пестревшими на полотне, напоминавшем снег, покрытый толстым слоем льда. - Черт, Лу, - прошептал он и подошел ближе, как если бы картина на экране была настоящей - ему казалось, что он чувствует запах древесины и масла, исходящий от нее. Их вкусы в живописи редко сходились. Так же, как и вкусы в музыке (Луи слушал поп-музыку, - а Гарри предпочитал малоизвестные инди-группы и легенды старого рока), но они пытались мириться с этим. Естественно, живопись не была исключением. Луи не мог оторвать взгляд от произведений старых мастеров, - цветущих кувшинок, рыцарей, стоящих посреди поля, сплошь покрытого цветами, и иногда он не мог представить, что в мире есть и другая красота — другие ее разновидности. Гарри же находил эти картины слегка скучными — он предпочитал яркость и резкость новых композиций, ему нравилось находить в них нечто неизвестное и диковинное, - квадраты, кубы, линии, зеркала и свет. Он не будет лгать — то был один из тех редких моментов, - когда они стояли так близко друг к другу, взгляды прикованы к экрану, с благоговением вглядываясь в картину, изображающую двух неизвестных людей — они стояли, обнявшись, снежные сугробы доставали им до колен. В этом было что-то невероятно красивое, что-то, выворачивающее душу наизнанку, и, поскольку красота всегда превращала Гарри в оптимиста, он поймал себя на мысли, что надеется, что больше его не ждет никаких внезапных вещей вроде этой (не то чтобы их было слишком много, но вы никогда не можете знать наверняка.) - Красиво, правда? - спросил Луи, сжимая руку Гарри. - Да, - ответил Гарри, и если его голос сломался, то Луи сделал вид, что не заметил этого. - Как она называется? - “Strangers of Comfort”, - мечтательно произнес Луи. - Милое название, - сказал он, и Гарри молча кивнул. - Надеюсь, он еще приедет в Лондон. Я бы все отдал, лишь бы сходить на его выставку. Гарри развернул Луи к себе, чтобы поцеловать его, и сказал: «Покажешь мне что-нибудь еще?», и Луи ответил «да», и там больше не было «Rousse”, не было облаков, ничего, кроме них и красоты, мягкой и грубой одновременно, и кровь струилась, как краска, по их венам, и картины европейского автора разрывали их насквозь, со свистом задевая хрупкие кости. Гарри думал, что не мог бы просить о большем. Он не мог. Не мог. И той ночью, когда они лежали в постели — капли пота блестели на влажной коже, губы вспухли от сочных плодов, которыми одарила их любовь, - Гарри чувствовал внутри нечто неукротимое и неспокойное, поднимающееся в груди подобно океанской волне или снежной лавине, и он произнес: «Я люблю тебя». Он говорил эти слова не в первый и не последний раз — но он накрыл грудь Луи своей рукой и чувствовал под пальцами, как его сердце трепетало, и та картина стояла у него перед глазами, словно некое обещание. Это значило что-то, думал Гарри. Мы что-то значим. Естественно, он забудет обо всем этом. Но он был молод, и утром он приготовил Луи и себе омлет и кофе на завтрак, - отложив Даниэля Рихтера в ящичек под названием «красивые вещи» у себя в голове. Вот когда ты осознаешь всю важность момента, думал он — когда ты можешь позволить ему ускользнуть, уйти навсегда, оставив напоследок взгляд, полный любви и нежности, - и сохранить память о нем навечно, подобно драгоценному украшению, местами потрепанному и блестящему. Он поцеловал Луи, почувствовав вкус яичного желтка на его зубах, и это утро ничем не отличалось от других — та особая разновидность совершенства, присущая только им. Еще долгое время эти мысли не посетят его, - до тех пор, пока Саймон, его босс в галерее, не сообщил ему, что скоро у них открывается выставка немецкого художника Даниэля Рихтера и он был бы очень признателен Гарри, если тот не будет ничего планировать на этот вечер, так как без его помощи им не обойтись. - Ох, это потрясающая новость! Мне нравятся его работы, - воскликнул он; возможно, его голос звучал слишком по-детски. Он чувствовал головокружение, и причиной тому было волнение, которое он испытывал всегда, когда искусство становилось реальным, преодолевало все невидимые барьеры и становилось настоящим, осязаемым. Ему хотелось поделиться этой новостью с каждым — с целым миром — с Луи. - Рад слышать, - пробормотал Саймон, по его виду было ясно, что он вовсе не заинтересован в этом разговоре. Гарри было плевать — за долгое время он уже успел привыкнуть к этой странной манере Коуэлла выражать заботу и внимание. На самом деле, он нравился ему, и в глубине души Гарри был уверен, что и Саймон неплохо к нему относится. - Могу я привести кое-кого с собой? - спросил он, уже предвкушая момент, когда он пригласит Луи на выставку произведений его любимого художника. Луи ни на минуту не прекращал обсуждать работы Рихтера, и, признаться, Гарри уже начинало это надоедать. - Нет, - отрезал Саймон. Это одно-единственное слово обрушилось на Гарри подобно ледяной волне, - он знал, что если Саймон сказал «нет», то именно это он и имеет ввиду и вряд ли изменит свое решение. - Видишь ли, это частная вечеринка, и я не хочу, чтобы ты отвлекался на кого-то. Мне жаль, но в этот раз никаких 1+1, - добавил он, и в его голосе не было ни намека на понимание. Гарри перепробовал все. Он просил отстранить его от участия в этом мероприятии, но Саймон ответил, что не сделает этого, если а) его мама умирает; б) если после этого Гарри немедленно уволится, - но он слишком сильно любил свою маму и слишком отчаянно нуждался в деньгах, чтобы пойти на это, - у него просто не осталось выбора. Он пытался подобрать подходящий момент, чтобы рассказать обо всем Луи. Вернувшись той ночью домой и поцеловав его, он уже открыл было рот, но слова не шли, и это было самое ужасное. Ведь не мог же он сказать трусливое «я не хотел причинить тебе боль». Нет, он не расскажет ему. Может, думал он про себя, Луи ничего не заметит. Может, он ничего не узнает, и вскоре все забудется. Гарри привык к этому — не обращать внимания на проблемы, пока они не накроют его с головой, привык не осознавать их важность до того, пока кто-нибудь не пострадает. Да, возможно, эта идея — не из лучших. Она — для ленивых и не слишком отвечает принципам честности и благородства, но, черт, он всего лишь человек. Он постарается изменить себя, но сейчас его внимания требуют более серьезные вещи, и он постоянно говорил себе позже, позже, и до какого-то момента все будет в порядке. Но со временем ничего не менялось. Луи продолжал постоянно говорить о Рихтере, и иногда Гарри резко обрывал его, - и то, как Луи вздрагивал и смотрел на него с болью во взгляде, разбивало ему сердце. Он подходил к нему ближе, целовал, ласково касаясь пальцами шеи Луи, - но этого не было достаточно. Он оправдывал себя тем, что из их совместного похода на выставку все равно не вышло бы ничего хорошего. Лучше было, когда их пути в искусстве не пересекались (но он не мог игнорировать то, что в последнее время они ссорились намного чаще обычного, - о том, кому достанется кабинет для рисования или какие цвета кому из них принадлежат, -всякие колкие глупости, которые бьют прямо в сердце), и, кроме этого - кроме этого, это просто очередная глупая фантазия Луи. Он скоро забудет об этом; он сможет жить дальше. Но он не сможет. Через несколько дней Гарри пришлось взять работу на дом, и чувство вины пожирало его изнутри, когда он думал о Луи, сидевшем в соседней комнате с раскрытой книгой на коленях, его чашка чая опасно балансировала на подлокотнике кресла. Но он подавлял это чувство, отбрасывал вину и жалость и двигался дальше, потому что это не тот случай, когда он сможет изменить что-то - найти какой-то способ справиться с этим. Луи показал ему новые работы Рихтера, и Гарри не нашел в себе смелости признаться в том, что уже знал их наизусть - даже видел некоторые из них вживую. Первая, безымянная - изображавшая женщину среди цветов, ее светлые волосы аккуратно выписаны четкими линиями; затем - "Winterreise" - грубоватое название для картины, изображающей горные вершины, покрытые слоем снега, неспособные извергнуть поток лавы, взлетающей к небесам (разве не о ней Луи что-то говорил недавно? "Я и не думал, что существует столько способов изображения гор," - его глаза светились, и в тот момент он походил на чертового счастливого ребенка; "The Entertainus" - странная смесь красного и белого - Средневековье и скалы, тающие в белом тумане. Когда Гарри больше не мог выносить чувство вины, он растворялся в этом - с головой погружался в цвета и, приходя в себя, все равно ощущал укол совести. Порочный круг. (Как и их любовь - иногда.) Луи все же узнал дату выставки - и это лишь доказало то, насколько жизнь Гарри иногда походила на сюжет телевизионных сериалов. Гарри пошел туда, чувствуя внутри неприятное беспокойство, - он не мог позволить себе в полной мере насладиться вечером, но все равно пытался сделать это, вежливо улыбаясь молодым девушкам, иногда легко касаясь талий, скрытых под яркой, блестящей тканью облегающих платьев, - начиная чувствовать головокружение из-за выпитого шампанского. Картины были потрясающие, естественно, и Даниэль - очарователен (хотя Гарри всегда был уверен, что все художники очаровательны. Однажды, когда они с Луи сидели, скрестив ноги, на грязном полу в их очередной временной квартирке, держа на коленях миску с чипсами - и все еще ощущая вкус Луи на своем языке: "Они... Они будто держат все свои картины в голове, понимаешь? Цвета, запахи, холсты и названия, прямо здесь, и мы не можем это видеть. Это как оперные певцы. Когда мы встречаем их на улице, мы думаем, что это очередная пожилая дама из квартиры напротив, которая обожает кошек, а потом она исполняет Madame Butterfly, и дух захватывает - будто все на свете перестает существовать, кроме нее. Они словно преображаются. Удивительно," - говорил он, всплескивая руками, и Луи засмеялся и поцеловал его запястья, одно за другим, и затем облизнул его пальцы), и все, о чем мог думать Гарри, это - я бы хотел, чтобы Луи был рядом. Звучит слащаво, но черт, это правда. Он вернулся домой раздраженным и изнуренным, чувствуя себя выжатым, как лимон. Было три часа утра, и солнце уже показывалось над крышами зданий, разбиваясь лучами о бетон и асфальт, опутывая их нитями малинового оттенка. И затем - Луи. Он стоял, оперевшись на стену, и Гарри успел заметить озлобленное выражение на его лице, - и больше уже ничего не имело значения, потому что Гарри понял: это - катастрофа. Даже один взгляд на Луи, уставшего, с покрасневшими глазами, разбивал ему сердце. Он попытался сказать что-то, прежде чем все пойдет ко дну, - возможно, объяснить, сделать что-нибудь, - я... - Не могу поверить, что ты так поступил со мной, - произнес Луи, и слишком много вещей было скрыто здесь - и предательство, и злость, и боль, и разочарование, - голова Гарри раскалывалась. Ему хотелось разрыдаться. - Я не.. - Почему ты не сказал мне? - Я думал... - Что он думал? - Я думал, что ты сойдешь с ума от радости, - сбивчиво закончил он, но это было не то. Не потому он ничего не сказал Луи. Черт, да он уже не помнил, почему не сделал этого; как же глупо все это выглядело сейчас. - Ты знал, как сильно я хотел пойти туда, - сказал Луи, и он был прав, Гарри вел бы себя также, но черт, если бы только это так сильно не разрывало ему сердце, оставляя на месте грудной клетки кровавое месиво... - Я знаю, знаю, я просто... - Что ты просто, Гарри? Блять, я думал, ты знаешь меня, - сказал он, и ледяное недоверие светилось в его глазах. Они очень давно знали друг друга и успели узнать друг о друге все, что было возможно. Гарри не мог позволить ему говорить такие вещи. - Я знаю тебя, - сказал он. Эти слова прозвучали слегка грубо, будто он хотел защититься. Гарри хотел обвинить кого угодно во всем, что произошло, но как ни старался, не мог винить никого, кроме себя. - Тогда что? - спросил Луи, всплеснув руками, и Гарри заметил истеричные нотки в его голосе - в уголках его глаз заблестели слезы. - Что, Гарри? Ты хотел причинить мне боль, ведь так? Гарри не смог сдержать нервный смешок. - С чего бы мне делать это? - Черт, я не знаю. В этом и проблема. - Послушай, просто позволь мне... Саймон сказал, что скоро должна открыться выставка, это правда, но он не разрешил никого приводить, и я не сказал тебе, потому что... потому что... ты же знаешь, что у нас с тобой с живописью, я не хотел... Гарри схватил Луи за руку, но он вырвался. - Я не знаю, Гарри. Что у нас с ней? Гарри хотелось закричать, я не смогу всегда быть единственным, кто видит это, - он был уверен, что Луи тоже все понимал. Тишина нависла над ними, словно Дамоклов меч. Абсурдная мысль проскользнула у Гарри в мозгу - что, если она упадет и разобьет этот барьер между ними, освободит их друг от друга. Он и не думал, что так боится свободы. - Ты знаешь, - сказал он. (Вот что он ненавидел в Луи [он не испытывал к нему никаких чувств, кроме любви и ненависти. Они всегда были слишком радикальными, может, именно это Лиам имел ввиду тогда.] - как его глаза чернели, когда он злился, зрачки расширялись, оставляя лишь тонкую голубую полоску.) - Я не знаю, - медленно, почти по слогам произнес Луи, бесстрастное выражение застыло на лице. Он должен был стать актером, а не художником. - Объясни мне, Гарри. - Ты пишешь портреты, - сказал Гарри, и слова полились из его рта потоком, - ты пишешь предметы вокруг и силуэты и гребаные портреты, а я нет. В этом и проблема. А я пишу цвета и я знаю, что тебе это не нравится, и я... я... - С чего ты взял, что имеешь право говорить, что я могу рисовать, а что нет? - злобно выкрикнул Луи, и Гарри видел, что он теряет контроль. - Ты думаешь, что, если ты работаешь в какой-то галерее, продал больше картин и встретил долбаного Даниэля Рихтера, ты лучше меня? Мерзко. Как же это мерзко. Гарри хотелось сдаться, упасть на пол и не никогда не подниматься, и ему пришлось напомнить себе, что в жизни так не бывает, что он слишком сильно любит Луи, слишком глубоко и искренне, чтобы позволить ему уйти. (Луи должен был встретить его в четыре года - когда повсюду был слышен его ясный и высокий смех, слезы высохли на щеках, коленки все в ссадинах, а карманы полны камешков. Он должен был быть тем мальчиком на велосипеде, который позовет его - кудрявого, голубоглазого Гарри Стайлса, гордость матери - на реку играть в рикошеты. Он был ребенком в этой истории, если, конечно, она там была - а она была, хоть и другая. Гарри все еще думал, что они рискуют потерять друг друга просто так, в одно мгновение, что они могли стать лучшими друзьями с пеленок, а затем влюбиться друг в друга, - как делаете вы.) - Нет, ты все не так понял, я не это имел ввиду, я... - Да неужели? - Огрызнулся Луи (у него всегда хорошо получалось изображать злость.) Гарри думал, что - или кто - научил его этому, и он хотел убить этого человека, неудержимая ненависть овладела им.) - Тогда, черт возьми, скажи мне, Гарри! - Закричал он, и Гарри вздрогнул - если бы они были в кино, оконные стекла бы задрожали, но то была реальная жизнь; скорее всего, соседи будут жаловаться. Любовь - та еще сука, подумал Гарри, и вот она - обещанная злость, опустившаяся на плечи подобно плащу. - Почему ты настолько слеп?! Все, до чего тебе есть дело - это та красноволосая с картины, а я волнуюсь о живописи, в этом вся моя гребаная жизнь, и я не смогу жить с тобой дальше, если ты будешь продолжать закрывать глаза на это... Как же ты не понимаешь! - Выкрикнул он, будто его легкие сделаны из пластика, будто он не чувствовал боли, будто его легкие не разрывало на части и содранное горло не саднило. Сердце стучало как бешеное. - Иди к черту, Гарри. Я люблю тебя, но ты все так чертовски усложняешь, - пробормотал Луи, - так чертовски усложняешь... - Я... я хотел написать твой портрет, но... И затем - споткнувшись, он упал на Луи, - тот тут же отшатнулся и ударил его в грудь, царапая его ногтями. Затем - слезы, крики, - все, что естественно в таких ситуациях. ...но ты никогда не увидишь то, что вижу я, ты никогда не поймешь, каким красивым я тебя считаю, и я не могу... Слова. Они никогда не давались ему легко. - Если я напишу твой портрет в кубе, ты меня возненавидишь, - выплюнул он вместо всех тех слов, которые мог сказать. - И ты даже представить не можешь, каким красивым я тебя считаю, но я не могу понять твои бледно-лиловые оттенки и Делакруа, блять, блять, блять... Поцелуи - потерянные в этом водовороте, на кончике языка, в уголке рта; лицо Луи, которое Гарри не мог прочитать. Гарри не помнил, как они оказались в кабинете, мольберты, накрытые белыми покрывалами, замерли позади них, словно призраки. Злость Гарри - рождение сверхновой звезды; злость Луи - цунами. Они оба - катастрофы. Природные катаклизмы, врезающиеся друг в друга на скорости света, они оба - великолепны и... - И чего же ты хочешь? Хочешь... порвать со мной? Луи мог произнести эти слова шепотом, мог прокричать их во все горло - но они прозвучали как разбивающийся хрусталь, как сердце подростка, разваливающееся на куски. - Почему ты не пытаешься найти какое-то решение, вместо того, чтобы набрасываться на меня, будто я один во всем виноват? - Так и есть. Ты виноват. - То есть мы опять вернулись к этому? - Черт возьми, ты все знал и соврал мне, извини, если для тебя это слишком тяжело, - презрительная усмешка промелькнула на губах Луи. (По сути, злость жила в каждом из них - но они находили способы от нее избавиться. Все они были порочны - словно голубо-фиолетово-желто-красные кровоподтеки на чистой коже, розовые изнутри. ) В памяти Гарри навсегда отпечатался этот момент - момент, когда белоснежная ткань соскользнула на пол, он видел это в глазах Луи - то, как он повернулся к ней, словно она - самое дорогое, что у него есть, его единственная любовь, будто он не мог оторвать от нее глаз, не мог прожить без нее ни минуты. Гарри не мог контролировать злость, зависть, - потом, позже, он придумает себе тысячу оправданий: я был пьян и я ничего не понимал и знаешь ли ты, как сильно я любил его, как чертовски сильно я мечтал о том, чтобы хотя бы один раз он посмотрел на меня так же, как на нее? И он всегда будет игнорировать людей, которые убеждали его в обратном, - он смотрел на тебя так же, как и на нее, Гарри. Возможно, это и есть самое тяжелое в жизни художника - неспособность взглянуть на себя глазами других. И он резко развернулся и перерезал ей горло острым концом ключа, который он в приступе ярости вытащил из кармана побелевшими пальцами. Когда он позже вспомнит об этом, он почувствует вину за то, что напал на нее со спины, но он скажет, что это ее вина - ведь она никогда не поворачивалась к нему, - даже если понимал, что это не так. Тишина; ни намека на крик. Луи повернулся к Гарри; позади него свисали куски холста. Гарри уже потянулся к нему, порываясь скрепить куски ткани (скрепить их, починить, вернуть все как было), но тут же замер. Возможно, если он не будет шевелиться, все это превратится в сон, - смутно представил он сквозь пелену непролитых слез, голова гудела. (Но такое бывает только в сказках, - разве никто не предупредил тебя, что чудес не бывает, малыш?) - Убирайся, - сказал Луи (ты убил мою сестру, и ты говорил, что любишь меня, - разве это не может быть песней, одной из тех песенок про несчастную любовь, которые вы так часто слышите в этих наивных рождественских мюзиклах?). - Я... - Убирайся. Убирайся отсюда, блять, - убирайся или я убью тебя. Конечно, он не сделает этого, он не убьет никого сегодня, но Гарри все равно ушел. Он проиграл всего одно сражение, но он чувствовал себя так, будто проиграл все сражения в своей жизни, - и кольчуга, и меч, и даже щит не спасли его. Гарри вышел из квартиры, - не успел выйти за порог, как почувствовал леденящий холод, и он упал, ударившись спиной о стену. Убирайся, убирайся, убирайся - слова все еще звенели у него в ушах, и все, о чем он мог думать, это - хорошо, не кричи, я ухожу. Я ухожу. *** Естественно, это не могло закончиться вот так. Яростный секс - Луи царапал тело Гарри, будто пытаясь разорвать его на куски, Гарри целовал Луи, словно стремясь причинить ему боль (и иногда он действительно желал этого.) Отчаянные мольбы, растворяющиеся в ночи - "как мы можем справиться с этим?" - потому что они не хотели отпускать друг друга, они не отпустят, нет, нет. "Rousse" - в кабинете, куда они оба больше не входили, - гангрена, заражающая старое дерево, которое они не пытались излечить. Ломающиеся голоса; водка на пару с Лиамом и рассказы о своих проблемах, будто это поможет им разрешиться; Гарри, разговаривающий с Элеанор и Луи, раздражающий своей ревностью. Луи, требующий, чтобы Гарри ушел - и Гарри, не двигающийся с места. Больше поцелуев. Больше слез. И неважно, что все когда-то сталкивались с этим - они ничего не пытались изменить. Будто кота выпустили из мешка, пути назад не было, и они пытались начать все заново, но безуспешно. Оба продолжали расплачиваться за свои ошибки. Однажды утром за завтраком Луи хотел что-то сказать, но запнулся, и Гарри знал, что он хочет сказать, еще до того, как слова вылетели из его рта, но не остановил его. - Думаю, нам нужно расстаться. Гарри ничего не сказал. Луи был смелым, всегда был таким - в отличие от Гарри. Он не смог заставить себя сказать "да" - он чувствовал, будто разбивается вдребезги и рассыпается по земле. Они решили, что из них двоих уедет Луи, потому что Гарри не мог, не сможет, не смог бы. Он собрал все свои вещи, все, что умещалось в крохотной квартирке, и, может, Гарри следовало уехать самому, потому что он не мог выдержать этого - его словно лишили всех жизненно-важных органов, и не было ни единого шанса что-либо изменить. Это ужасно и нестерпимо больно - ничего уже не будет так, как раньше. Луи забрал свои CD и "Rousse", немного посуды и часть вещей, которые они покупали вместе. Он произносил какие-то бессмысленные слова: "увидимся позже" и "мы все еще друзья" и "не слушай то, что говорят другие" (потому что, конечно, все будут говорить им что-то, но самое ужасное - их взгляды, то, как они смотрят на тебя, мне так жальжальжаль и бедный малыш и я же говорил.) В день, когда Луи забрал свои ключи и уехал, Гарри сделал себе чай (не йоркширский), опустился на диван и почувствовал, как внутри медленно заживляются раны.