Трое в Ангбанде, не считая собаки

      … Им почти удалось прорваться — почти. Орки боялись, даже толпой не рисковали, сыпали стрелами, огрызались издали, а волкодлаков умудрились одолеть, спасибо Хуану, и Келегорм поверил, что им удастся. Что они прорвутся — в крови с ног до головы, потрёпанные, но живые. И стоило увериться, как чужая воля навалилась, сковала по рукам и ногам — не вдохнуть, не шевельнуться. И все, что успел Келегорм — бросить приказ Хуану. Беги, уходи, ищи помощь. Уходи, не надо, ты не отобьешь нас, только сам сляжешь. И пока орки волокли пленников, как оленьи туши, только и смотрел, как исчезает на юге белая точка.       Саурон ждал их в тронном зале. Должно быть, гордость оказалась выше разума, или так верил в собственные чары, что решил сначала власть накуражиться над пленниками? Орки швырнули его на каменный пол, Келегорм задохнулся от ушиба и неожиданно понял, что может встать. И немедленно вскочил, глядя в лицо тому, кто восседал на троне.       … Когда-то он был красив — как красивы все майар и Валар тоже. Той самой красотой совершенства, воплощения всей воли и умений творца. Той самой красотой, которая в юности пугала Келегорма и которой все пытался добиться отец и добился, создав Сильмариллы. Нынешний облик нес на себе тень былого величия — но искаженную и уродливую, точно отразившуюся в кривом, да ещё и грязном зеркале. Вроде бы прекрасен и пугающ — и в то же время отвратителен.       — Какая ж пакость, — тихо прошептал смертный, поднимаясь следом, и Келегорм полностью был согласен.       — Приветствую вас, лорды нолдор, — Саурон заговорил, и в голосе этом слышно было то же жадное, жестокое торжество, что и раньше во взгляде, — и тебя, сын Барахира. Для меня честь принимать таких гостей в моем скромном обиталище. Жаль только, что вы хотели проскользнуть, как воры, и не решились приветствовать меня, как положено чествовать хозяина.       — Ты не хозяин этих земель, а захватчик, — Куруфин тоже поднялся, скрестил руки на груди, точно отец некогда, и держался ровно. Ярость его, кажется, волнами затапливала зал.       — Уж тебе ли, сын Феанаро, говорить о захвате, — Саурон бросил взгляд, и Куруфин покачнулся, но остался стоять, — вы ведь и сами пришли сюда незваными и назвали себя королями?       — Мы добром заняли земли, — Куруфин побледнел и нахмурился, — и миром поладили с теми, кто жил здесь.       — Миром ли? — насмешливо протянул Саурон. — О, я знаю, как дети дома Финвэ умеют решать дела миром! Что скажешь, сын Барахира?       — А что сказать? — Берен напрягся, смотрел исподлобья и сейчас особенно походил на медведя. — Мне они вот не короли, мой король в Нарготронде, а тебе не достался.       — Не важно, — отмахнулся Саурон, но Келегорм успел заметить, как на миг исказилось яростью лицо, — сегодня у меня не менее почетные гости. Приветствую тебя, Туркафинвэ Прекрасный! Только для тебя собака может быть дороже соратников — верно, и сейчас тебя беспокоит больше судьба собаки?       — За Хуана я не боюсь, — Келегорм сжал кулаки и заставил себя дышать ровно, — он всех твоих шавок стоит. Тебе-то их не жаль?       — О, не жаль. Если они проиграют, это и правда шавки были, — нарочито беспечно отозвался Саурон, — суки нарожают новых. За меня всегда будет кому умереть. Как и за вас. Верно ведь, сын Барахира? Это ведь они развязали войну, которая стерла твой род из песни мира?       Настала очередь Берена побелеть, но он сдержался:       — Мой род с эльфами дружил и в ссоре не был. Я не припомню, чтобы эльфы нас в спину били, детей и женщин резали да младенцев на смерть бросали.       — Не бросали и не резали, — легко согласился Саурон, — но много ли осталось до того? Сегодня они зовут тебя союзником и другом, а завтра ударят в грудь, когда ты будешь недостаточно покорен. Стоит тебе, адан, встать на пути их желаний — и они пройдут по тебе и измажут сапоги твоей кровью. Телери ведь вы тоже звали друзьями и родичами, верно?       И Келегорм понял, что ему нечего возразить, и Куруфин подавился словами, и осталось только слушать чужие речи и с ужасом узнавать в них свои слова и мысли. Тогда, в пылу и крови они казались верными, но теперь… Теперь каждое ложилось цепью на волю.       — Они ведь осмелились спорить с Феанаро, верно? Эти жалкие мореходы забыли о долге перед нолдор и не склонились перед волей первого из них. Они слепо шли за Валар, как утята, и отказали вам в законном праве мести. Они дрожали за свои корабли, за эти глупые корыта, всего лишь корабли — когда у вас украли ценность, несравнимую с какой-то забавой. Они сами виноваты, верно? Это их вина, они заслужили… И родичи сами виновны — они ведь не признали владычество Первого Дома, они ведь наверняка мыслили отобрать корону, они верили, что равны Феанаро и его сыновьям, полукровки и последыши, и вы бросили их на смерть во льдах… Так чем вы лучше меня, братоубийцы, предатели и лжецы? На колени! Ползите к моим ногам! И чужая воля захлестнула Келегорма — черным густым дымом, выедающим глаза, закрывшим дыхание, непроглядным. Он пах смертью и кровью, этот дым, и нечем было защититься, и нечем было ответить на обвинение. Все, на что хватило нолдо — падая, подставить кулаки и держаться, изо всех сил держаться, чтоб не распластаться у ног врага. И вдруг за этой завесой из гари прозвучал хриплый, едва слышный голос Берена:       — А правда… Правда, что по-вашему его Вонючкой звать? То-то пахнет… горелой помойкой! Грубая и совершенно неуместная эта шутка помогла почему-то, и стало можно вдохнуть.       — Правда, — вдох Келегорм решился потратить на ответ, — только вонять вон… И может.       — И трепаться, — рядом раздался голос Куруфина, — сорочий грай устроить!       — Да и вижу, — Берен звучал увереннее, — сорока и есть. Треску много, похвальбы много, а камень кинь, деру даст!       — Ты сорок не обижай, — и снова вдох, и веселье заставляет отступить прошлое, — сороки-то умные.       — А то и верно, — почти весело согласился Берен, — шавка вон шавка и есть, шелудивая небось. -       Молчать! — хлестнул их голос. — Молчать, игрушки Валар!       — Кто б говорил, Мелькоров слуга! — в этот раз Келегорм ударил всей силой в чужую волю и почти разорвал. Дым разошелся, и эльф вдруг увидел. Не всесилен Саурон, и колдовство дорого ему далось — покраснели глаза, и лицо заострилось, и вид у него был больной.       — Я ваших Валар, — Берен сумел выпрямиться и голову поднять, — в глаза не видал! Я своей судьбе сам хозяин. А твою рожу вижу, и мерзкое ж зрелище! Глаза вымыть охота!       — Да и голос не лучше, — вскинулся Куруфин, оперся смертному на плечо и медленно вставал, — как ножом по стеклу, — он один пытка!       — Волчий вой краше, — Келегорм заставил себя ухмыльнуться.       — Да я пою краше, а от моих песен орки разбегаются с травой в ушах, — Берен и вовсе скалился весело, зло и паскудно, — Могу показать и песенку спеть! Как Саурон смертного ловил, сам в капкан попал и лапу перебил, а его хозяин за то поганой лопатой гонял и в орочий нужник загнал!       Кто-то за спиной неуверенно засмеялся, и Берен добавил:       — Про лопату не знаю, а про капкан правда чистейшая!       — И бежал потом, скуля и дрожа? — и встать вышло, и выпрямиться, и Келегорм протянул руку Берену, чтобы тот оперся.       — Уж не знаю, — смертный помощь принял и рывком себя дёрнул наверх, — про скулеж, но драпал быстро! И другую песню знаю. Как Мелькорова подушка для трона, чтобы зад к трону не примерз, имя выбирала. А все одно вонючкой прозвали.       — Вы, кажется, забыли, — теперь голос Саурона был холоден, и за этим холодом таился гнев, — что жизнь ваша в моих руках, и дышите вы лишь моей милостью?       — Может, нам еще и испугаться? — Куруфин вновь скрестил руки. — Погоди только, рукава завяжу и сразу бояться буду.       — Я такую милость, — Берен встретил взгляд ровно, и ясно стало: не боится. Разучился бояться, весь страх выжег, — видал где пауки не шастают. А как вон пел, добро пожаловать, приветствую. Пара слов и все, аж прыгает от злости. Надулся вон жабой — только не лопни, сапоги ж отмывать замаемся!       Нет, подумал Келегорм, забавы тебе не будет. Все равно ты долго не позволишь нам умереть и плен станет хуже любого кошмара… Но если смеяться, проще. Над смехом у тебя нет власти.