Трое в Ангбанде, не считая собаки

      … Саурон бросил их в глубокую, черную и безмолвную яму и грозил жестоко умертвить всех, пока один из них не скажет правды.       По правде говоря, Куруфин боялся, что умертвить их и не придётся — темнота темницы, плотная и тяжёлая, зловонная и ледяная, даже для эльфа непроглядная, тянула из них силы. Нолдо говорил себе, что ему это мерещится и все дело в чарах… Но и собственный, и чужие голоса звучали все тише, а под конец и вовсе воцарилось молчание, прерываемое только тяжелым, хриплым дыханием Берена. Он, если судить по нему, совсем был плох, и недавно (кажется, недавно, если можно в этом мраке было судить о времени) начал судорожно кашлять, захлёбываясь, как будто ему проткнули лёгкие. Это было наверняка плохой знак — без причины никого не будет так трясти — и Куруфин все крепче тревожился за Берена. А скажи кто еще зимой, что он будет бояться за человека, которого едва знает, и который к тому же ищет Сильмарилл — не поверил бы. Здесь не получалось сбежать даже в сон. Сны выходили короткими, полными смутных и жутких видений, не дающими ни капли отдыха, и Куруфин не всегда мог разобрать, спит он или уже проснулся. Оставалось только сидеть, смотреть в темноту и вспоминать.       Хуже всего было недавнее воспоминание, которое было никак не изгнать. Когда их волокли вниз, в темницы, Куруфин краем глаза успел заметить — внизу, в высохшем рве, теперь утыканном кольями, распласталось девичье тело. Злые чары этого места удержали его почти нетленным, и нолдо успел рассмотреть темные волосы, выражение муки на лице и изорванное платье. И хуже всего было то, что даже в смерти женщина — должно быть, из митрим — прижимала к себе нечто, закутанное в обноски плаща. И чем дольше перед глазами Куруфина стояло видение, тем больше черты безымянной пленницы походили на черты Лаурайвэ — невозможно. Она осталась в Амане, не желая связывать больше жизнь с убийцей. Она там, плетет свои кружева и оплакивает былое. Невозможно — но слишком похожи.       Куруфин не знал, что другие тоже видели это, и образ врезался в память каждому из пленников.       Берен, как ни старался, не мог перестать думать об этом. Наверное, она была красивая — других среди эльфов вовсе не бывает, и сероглазая, как Соловушка. И совсем молоденькая, и недавно, верно, была счастлива. Соловушка говорила, эльфы не рождают детей в годы бедствий. И вставали перед глазами другие — еще юные, лишь недавно надевшие убор невест… И уже вдовы. Сироты, и невестами не успевшие стать, со страшной, слишком взрослой тоской во взглядах. И клятвы их — лучше смерть, чем участь рабынь. И слухи, ходившие в захваченном Дортонионе. Что слуги Врага убивают всех детей, что выше тележного колеса, а из прочих растят вернейших рабов, не помнящих имени и лица матери. Что Саурон заставляет рабынь ложиться со своими тварями, надеясь вывести народ, покорный, как орки, и способный мыслить, как люди. И много другого, от чего Берену хотелось даже не ругаться — в голос выть. Никогда ещё, даже в день, когда он хоронил отца, его отчаяние не было столь черно. И больше ничего не осталось — ни оружия, ни злости, ни злоязыкого веселья, всегда спасавшего. Памятки — и те отобрали, один из орков-тюремщиков, насмехаясь, разрубил кожаный шнурок и утащил с собой.       А Келегорм ни о чем не думал. Раз за разом он очищал свое сознание, как учил его некогда Ороме. Хороший охотник умеет не обращать внимания на дождь, на шум, на весь мир, говорил Вала, и в то же время быть начеку. Охота не терпит ни торопливых, ни слабых, ни тех, кто не умеет обуздать страсти. Хороший охотник умеет терпеть холод и ветер. И умеет, не отчаявшись, начать все заново. И Келегорм снова и снова заставлял себя отрешиться от ледяного камня, от зловония, от боли в стёртых руках. Он заставлял себя смотреть в память, на мертвую митрим, пока внутри не закипала бессильная ярость. Пока — бессильная.       А Лутиэн неслась по равнине, прижавшись к шее Хуана, и внутри у нее горело пламя. Лутиэн остановилась лишь раз — дать чудесному псу напиться и смыть с него орочью кровь, пока та не разъела кожу до язв. Она слышала и горе, и гнев, и вину Хуана, но утешать не стала, да и чем было утешить? Вместо этого она скормила их огню внутри, и тот полыхнул ярче. И обратилась мыслями в прошлое. Берен не любил рассказывать о том, как жил те страшные десять лет. Боялся напугать ее, не хотел рушить зыбкое их, светлое счастье. Но порой воспоминания прорывались наружу, как дурная кровь из раны, а порой Берен кричал во сне, а просыпаясь, смотрел взглядом диким и тоскливым, как затравленное животное. Тогда Лутиэн ужасалась тому, что творится рядом с мирным, зла не знавшим Дориатом, и старалась отвлечь Берена и сама отвлечься. То учила его играм и песням, которыми забавлялись в Дориате, то показывала мелкие чудеса — ручей с рыбками, поляну ранней земляники — то просила научить ее языку и песням беорингов. Лишь бы ушло из глаз это выражение того, кто умер, но почему-то еще дышит.       А теперь она каждый из этих моментов воскрешала в памяти и бросала в пламя, и то отзывалось ненавистью, вспыхивая все жарче. Саурон — смутная тень, страшная сказка из прошлого — обретал плоть, и ярость в груди Лутиэн разгоралась.       Через Сирион она и Хуан переправились среди бела дня и помчались по умирающей земле, не скрываясь. Лутиэн, стискивая зубы, слушала, как жалуется, задыхаясь в отравленных берегах, река, как гибнут медленно деревья и травы, и отдавала эту боль огню. Я ненавижу его, думала Лутиэн, он терзает эту землю и отравляет каждую ее ладонь. Он мучает Берена и других, и я не позволю этого.       Она и не собиралась прятаться — пусть видит, пусть ждет. Может быть, отвлечется от своих забав в ожидании новых. И у пленников будет хоть капля передышки. А у нее есть пламя.