Трое в Ангбанде, не считая собаки

      Никто не знал, сколько прошло времени. Келегорм пытался считать удары сердца, но сбился, и это перестало иметь значение. Ничего в этой темноте не имело значения и смысла — только собственное дыхание да стоящий перед глазами образ мертвой митрим на дне рва. А потом дверь с тоскливым скрипом распахнулась, впустив слабый свет и новое зловоние, и Келегорм едва не растерял отрешённость. Саурон — нет, он никогда не назовет эту тварь Гортхауром — стоял у порога, брезгливо подобрав полы длинного одеяния.       — Надо ж… Явился. Сам грязь развел и подол задирает, как белоручка на скотном дворе, — удивительно. Берен кашлял через каждые два слова, голос его звучал так, будто на груди валун лежал, но ему хватало сил злословить. В этот раз, правда, стрела пролетела мимо — от Саурона волнами, черными и удушливыми, исходила злая радость вместе с предвкушением. Как тогда, в тронном зале.       — Я тоже рад новому разговору, сын Барахира, — Саурон кивнул и выпрямился. Глаза его сверкнули, хоть он и стоял спиной к свету, — надеюсь, мое гостеприимство вам по нраву и по нраву придутся новости, которые я принес. Сюда направляется женщина, верно, из эльдар. Я разглядел ее лицо — она удивительно похожа на мать, госпожу Мелиан. Жаль, что всего лишь смертная.       Келегорму не нужно было и смотреть на Берена, чтоб представить лицо того. Лутиэн, дочь Тингола и Мелиан — Эру, она-то что здесь делает?!       — Я буду рад оказать ей достойную встречу, — продолжил Саурон, откровенно упиваясь чужим потрясением и страхом, — и готов помочь ей… Воссоединиться с теми, кого она так ищет.       Келегорм не услышал, как исчез Саурон — Берен взвыл вдруг, как умирающий волкодлак, забился в цепях, ругаясь на родном языке, рванулся так, что камень застонал — но услышал, что дверь не закрылась. Просто вдруг наступила темнота. И в этой темноте раздалось рычание, едва различимое за криками смертного.       Последние тысячи локтей Лутиэн бежала рядом с Хуаном, чтобы облегчить ему дорогу, а на последних пятиста замедлила шаг и пошла — так легко, как шла бы по залам родного дворца, ни одной сухой былинки не примяв. Здесь, у самой крепости, даже дышать было трудно — сам воздух, кажется, был болен, и зловоние поднималось изо рва. Но это было совершенно неважно. Важно было только то, что она дошла — и пламя внутри. Пламя разливалось по жилам, расцветало в груди, и Лутиэн мимоходом удивилась, что мертвая трава не загорается под подошвами. А может, и загоралась. Неважно.       — Я не пойду туда, Хуан, — сказала Лутиэн, положив ладонь псу на холку, — он выйдет сам. Не сможет не выйти.       И тот, кто не по праву звал себя хозяином этих земель, и вправду вышел — медленно опустился мост, и в провале ворот показался он, вместе с одним из своих волков-оборотней. Лутиэн взглянула ему в лицо — и отшатнулась бы, если б не ярость.       Он гордился своей службой, он жаждал порядка и верил, что только в нем благо, что мир нужно подчинить и огранить, как драгоценный камень, не понимая, что губит этим саму суть живого. Как можно приказать реке нести свои волны по команде? Как можно вырвать все цветы недозволенных оттенков? Как можно велеть звёздам сиять лишь тогда, когда нужно, а облакам — выстроиться, как солдатам? Нет, живое изменчиво и непокоримо, и он мог лишь убивать и нести скверну, калечащую все, к чему прикасалась.       — Госпожа Лутиэн? — он заговорил первым и даже изобразил поклон. — Столь почётно видеть вас в жалком моем обиталище…       — Оставь эти игры, Саурон, — прервала его Лутиэн, — ты знаешь, зачем я здесь. Отпусти пленников.       — И тогда ты уйдешь? — кажется, его забавляла беседа.       — Нет, — ответила Лутиэн и опять заглянула ему в лицо, позволяя увидеть в своих глазах отражение пламени, — тогда я позволю уйти тебе.       — И что ты предлагаешь взамен? — он шагнул на мост, и крепость застонала. — Невежливо требовать, госпожа, и ничего не предлагать в ответ. Я с радостью взял бы твою свободу.       — Ничего, — Лутиэн шагнула сама. Это было словно идти по спинам мертвых, но тотчас стало незначимо, — я лишь восстанавливаю должное. Ты здесь не по праву. Уходи и отпусти их.       — Тебе ли судить? — в глазах прислужника Моргота полыхнул гнев. — Ты лишь смертная, жалкая душа, прикованная к миру, а я — Айнур! Я был в Великом Хоре и слышал его!       — Может, и не мне, — ответила Лутиэн и сделала ещё один шаг, — но я знаю, что ты — фальшивая нота в том Хоре.       — А если это предсказано? — он ещё приблизился, небрежно играя шерстью волкодлака. — Воля Эру — так вы говорите? Откуда ты знаешь, что все случившееся здесь — не по воле его? Что ты знаешь о судьбах Арды?       — Ничего, — Лутиэн качнула головой, — Все в ведении Эру, но эрухини сами владыки своей судьбы! Я сама выбрала ее и не отступлюсь.       — Значит, ты сама выбрала прийти сюда? — Саурон сбился лишь на миг, но скользнул вперед. Между ними теперь было меньше десятка шагов. — А если этот выбор был неверен?       — Я не знаю, верен ли он, — зловоние и отвращение были невыносимы, но взгляда Лутиэн не отводила, — Но сделаю все, чтоб он стал таковым!       — А если я скажу тебе, что пленники мертвы? И тот, за кем ты пришла, умер, умоляя меня о пощаде?       Он почти попал, и сердце Лутиэн на миг сжал холод, но его тут же поглотило пламя. Она не поверит. Она ничему не будет верить, пока не увидит Берена своими глазами, живого или мертвого.       — Тогда я не поверю тебе, — она сделала шаг со своей стороны, — если он жив, я исцелю его. Если он мертв, крепость станет его курганом. Отдай мне пленников, отрекись от власти над этими землями и уходи!       — Уйти? — губы Саурона искривила усмешка. — Ты угрожаешь мне, но не боишься ли проиграть?       И Лутиэн поняла — у него не осталось слов, которыми он мог бы ранить ее, он испробовал все, что знал — и ему осталось лишь напасть.       — Я не проиграю, — просто ответила она и наконец дала пламени волю.       Что случилось и как — Гортхаур не смог бы объяснить и под угрозой быть запертым в орочьем теле. Он уже предвкушал, как пленит девчонку — дочь дурехи Мелиан, которая пала так низко, что связала себя со смертным — пусть не человеком, но все равно скованным жалкой, слабой плотью, которая умрет рано или поздно. Более того, она легла со смертным в постель и родила ему дочь — как орчиха, которая спаривается с самцом посильнее! Нет, он не убил бы эту бастардку. Не сразу, во всяком случае — интересно было бы посмотреть, на что она способна. Разобраться, какие силы Мелиан передались этому… приплоду. Она была бы хорошим трофеем. Гортхаур говорил с ней, забалтывал, ослабляя ее — и почти получилось, но девчонка точно пылала изнутри, и чары, которые он пытался накинуть, сгорели, как нитки в камине.       А потом и его охватило пламя, и сам мир стал огнем. Огонь этот был раскален и хлестал больнее, чем балрожий бич — но в отличие от него был слепяще бел и терзал не пленников, но его самого. Завизжал на краю сознания волкодлак, и Саурон бросился вперед — ослепленный, разъяренный и охваченный болью. Рванулся и… Не достал самой малости до смертной нахалки. Пес — еще одно отродье Амана, добровольно служащее, ещё один раб — вцепился в горло, стиснул челюсти и… Саурон не смог вырваться. Он бился, меняя обличья, он обернулся ядовитой змеей, огромной крысой, тварью из глубин с отравленной кожей — бесполезно. Только крепче сжимались зубы, только больнее палило пламя. И тело стало слабее полевой мыши, а девчонка, кажется, только сильнее разъярилась.       — Я предупреждала тебя, — сказала она, снова положив ладонь псу на холку, — ты мог бы уйти, но ты не послушал меня. А теперь — убирайся! Отрекись от власти над этой землёй, отрекись от имени, иначе я отправлю тебя к твоему господину, а хроа твое обращу в прах!       — Отрекаюсь, — только и сумел прохрипеть Саурон, — Отрекаюсь! Будь… Милосердна! Я уйду, и ты не услышишь обо мне больше! Отрекаюсь!       И в этот раз, умоляя о пощаде, он не замышлял ничего.       Волкодлак кружил вокруг них, не спеша подходить. Играл, наслаждаясь тем, что добыча беспомощна и боится, выбирал жертву. Келегорм готов был поклясться, что слышит его мысли, но было не до того. Хороший охотник умеет отрешиться от неважного — а сейчас издевательское фырканье морготова отродья было совсем незначимо. Главнее была ярость в груди и то, что бешеные, бездумные рывки Берена расшатали костыль — всего на волос, но и того хватит. Или крепость, покоренная и изуродованная, все сохранила каплю эльфийских чар? Келегорм взялся за цепь и рванул, повзоляя ярости затопить себя. В слепом боевом бешенстве он не чувствовал ни боли, ни того, как трещат от немыслимых усилий жилы — только гнев и желание добраться до горла чудища, что кружит рядом, а следом и до ее хозяина.        Рывок! Перед глазами — митрим во рву. Рывок! Перед глазами — Орофер и его жена, стоящие на кургане. Рывок! Перед глазами — Финвэ на пороге дома, брошенный, как ненужная кукла. Рывок! Рывок!       Эти рывки — дикие и безрассудные — привлекли внимание оборотня. Должно быть, он решил, что Келегорм напуган до потери воли и рвется бежать, или наоборот, безнадежно пытается освободиться — но повернулся к нолдо, принюхался… И ровно в тот момент, как волчья пасть сомкнулась, Келегорм дернулся. Укус пришёлся в плечо, и нолдо вогнал костыль, выскочивший-таки из стены, в череп волкодлака.       Хороший охотник метко стреляет, всегда говорил Ороме. Настоящий охотник знает, когда нанести единственно верный удар.